У меня, заключенного во внутренней тюрьме, сперли пару нижних рубашек, носки. В цитадели железного Феликса, оплоте социалистической законности - на Лубянке! У заключенного в одиночке! Воспользовавшись тем, что я был на допросе. Эти с длинными чистыми руками дело знали. В описи вещей заключенного значилось все, что у меня было, поэтому вертухаи подложили вместо украденного рвань. Правда, выстиранную.
А. Б.: Другого от них и ожидать не приходилось. У меня не украли ничего, ибо красть-то было нечего. В тюрьму не дали собраться, торопились, а передач не принимали.
Коль скоро разговоры со мной в "нутрянке" ничего не дали, видимо, меня признали безнадежным и на воронке свезли в Лефортово. Было это уже летом 1951 года. В Лефортове следователи как с цепи сорвались, казалось, трудно было превзойти ту брань и угрозы, которые они обрушивали на меня во внутренней тюрьме, однако Мотавкин оказался способным на это. Как я понял, дело шло к развязке, применению средств физического воздействия, проще говоря, мерзавцы в форме МГБ собрались избивать меня. К чему и рекомендовали подготовиться "жуковскому холую". Под градом угроз я твердо решил - умереть, но маршала в обиду не давать.
Подготовился к худшему, тоскливо шел на очередной допрос. Однако ничего не случилось, довольно скоро меня вообще оставили в покое. Не вызывали несколько месяцев, а когда осенью 1951 года допросы возобновились, они велись вяло, без больших угроз. Нельзя сказать, чтобы Мотавкин переродился, но он определенно изменился.
Н. Я.: МГБ чутко реагировало на то, что происходило в наших "верхах". Я недаром сравнил происходившее с вами с судьбой генерал-лейтенанта В. В. Крюкова. Генерал опередил вас на два года, то есть был арестован примерно на два года раньше и успел испить горькую чашу до дна, попал под избиения в Лефортове. Вам повезло. Летом 1951 года был арестован Абакумов, который и добивался "изобличения" Г. К. Жукова. Повезло по-крупному. Иначе пришлось бы искалеченному утешаться тем, чем утешался В. В. Крюков - не виновата-де партия и Советская власть, а некие "враги" истязают вас в лефортовских застенках, и оглашать их приличествующими случаю возгласами. Согласитесь, утешение очень слабое.
А. Б.: У меня тогда сложилось впечатление, что возвращение следователей в человеческий образ продиктовано какими-то обстоятельствами, над которыми они не властны. Следствие пережевывало одно и то же, шло все по тому же заколдованному кругу. Полюбуйтесь на извлечение из протокола одного из допросов на заключительном этапе моего пребывания в тюрьме. Вот мои показания: "В беседах со своими знакомыми я лично всячески превозносил Жукова и наряду с этим заявлял, что он якобы находится в опале, сравнивал его с Суворовым, а руководители Советского правительства несправедливо отнеслись к нему, в частности также и глава Советского государства. Я утверждал при этом, что придет время, когда глава правительства поклонится Жукову. Когда речь шла о предательстве Тито и его фашистской клики, я также высказывал клеветнические измышления о главе Советского правительства, его недальновидности...
Припоминаю, что в беседах о моих встречах в Германии с американскими шоферами я восхвалял и их внешний вид, и одежду, в то же время плохо отзывался об одежде и внешнем виде советских шоферов.
Я высказывал антисоветские измышления по поводу предстоящей поездки Маршала Жукова в Америку и клеветнически утверждал, что Жукова не пустили будто за границу. Что касается предъявленного мне обвинения о преступной связи с американским военным атташе Файнмонвилем, то этого я не признаю. Я с Файнмонвилем встретился в 1937 году при обстоятельствах, изложенных мною следствию на предыдущих допросах. После этой встречи я с ним никогда не встречался и никакой преступной связи не имел. Более подробное показание я дал следствию ранее".
В апреле 1950 года я рассказал кому-то о том, что в 1946 году я возил с маршалом Жуковым прилетевшего в СССР тогда генерала Эйзенхауэра в подмосковный колхоз "Заветы Ильича" и высказал при этом, что этот колхоз является очень богатым, образцовым и якобы он организован для того, чтобы пускать пыль в глаза иностранцам.
Он согласился с моим клеветническим выпадом и, со своей стороны, добавил, что надо было бы свозить Эйзенхауэра в Щелковский район Московской области, тогда стало бы понятно иностранцам, что собой представляют наши колхозы".
Ради этих "сведений" меня почти два года продержали в тюрьме как важного государственного преступника! Помимо прочего, сколько здоровых мужиков - им бы пахать и на них пахать можно - кормились на моем "деле", получая сытую зарплату. В тюрьме на собственной шкуре я прочувствовал все лицемерие разглагольствований насчет моих прав как советского гражданина.
Н. Я.: Наверное, крах иллюзий касательно сути нашего строя был самым страшным, что испытывал человек, пройдя через тюрьмы МГБ СССР. Помимо истязаний, на это, как ни парадоксально, была направлена вся система "воспитания" в застенках. Не только от следователей приходилось выслушивать дикие, ни с чем не сообразные суждения, как вы, Александр Николаевич, о Г. К. Жукове, но и тюремный персонал брался при случае "воспитывать" заключенного.
Когда я оказался в тюрьме, то, естественно, был во власти иллюзий не только о чекистах, ожидая от них справедливости, припомнил еще хрестоматийные примеры, как в царских тюрьмах революционеры пополняли свое образование. Посему спросил у солдата-библиотекаря, явившегося в камеру со стопкой книг, принести мне "Капитал" К. Маркса. В институте я не очень внимательно проштудировал монументальный труд, за что корил себя. Солдат шепотом (в "нутрянке" так говорили) прошелестел: "Нет". - "Как нет "Капитала"?" удивился я. "Не достоин", - был ответ. "А если так, у вас водятся романы Дюма." - "Конечно". - "Тогда несите".
А. Б.: Вот это точно. Книги совали иной раз с прибаутками и рекомендациями, как будто мы неучи, а они грамотеи. Подбирали, олухи, на свой вкус.
В марте 1952 года вертухай отвел меня к какому-то бородатому прокурору, который дал расписаться в бумажке: решением ОСО МГБ СССР я осужден на 5 лет ИТЛ по ст. 58-10 ч. 1 УК РСФСР. Одновременно отобрал подписку "не разглашать". Чуть не на следующий день отвезли меня в воронке в Бутырскую тюрьму на пересылку. Для начала сунули в громадную камеру, где было человек 50, многие такие же "преступники", как я, иные странные люди и, увы, несколько уголовников, терроризировавших при поощрении администрации осужденных по 58-й статье. Стоит ли все это вспоминать теперь, когда только ленивый не поносит культ Сталина. О моем годе с небольшим в лагере можно написать книгу. Книгу о человеческих страданиях. Людей ни в чем не повинных. Написали, пишут и еще напишут. Я же ограничусь несколькими штрихами к тому, что ныне хорошо известно.
Год этот - странствование в безумном мире несчастных, оказавшихся в лапах садистов. Первые впечатления в пересылке в Бутырке. Я, отвыкший за два года в основном одиночного заключения от людей, присел на нары, оглушенный гулом голосов и задыхаясь от зловония. Подкатил безногий, на досочке с колесиками стрельнуть покурить. "А тебя за что, сердечный?" Невероятный ответ: "В метро на Кировской кричал: "Да здравствует Трумэн!" Червонец и пять по рогам!" Значит, 10 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах жалкому обрубку человека, место которому в психиатрической клинике - показывать как экспонат, а не в тюрьме.
Месяц невероятных страданий, месяц безумных рассказов, где правда и выдумка неотделимы и ложь правдоподобнее правды. Месяц тошноты от одного вида многоведерной параши, немытых тел, трупного дыхания беззубых ртов. Я чувствовал, что медленно схожу с ума, задыхаюсь в прокуренной, вязкой атмосфере пересылки. В тюрьме за два года я отощал, а здесь за месяц дошел, хоть прощупывай позвоночник через живот.
Этап. На запасных путях на Курском вокзале набили как сельдей в бочку в "Столыпин". На обед и ужин выдали красную кету, жрите! Я не прикоснулся к пересоленной рыбе, уголовники жадно заглотали. Всю ночь вагон ревел - воды! Конвой не реагировал. На узловой станции "Столыпин" разгрузили, конвой посадил всех в грязь, вокруг немецкие овчарки, иные рвутся с поводков. Меня определили в Горьковскую область, пересадили в теплушку и доставили на станцию Рассвет, где размещался Унжлаг МВД. Там мне предстояло отбывать свой срок.
Двое урок неторопливо подошли ко мне, приставили бритву к шее и сняли сапоги. Конвойные ублюдки равнодушно смотрели на разбой. На станции Рассвет отделили двоих, меня и хорошего паренька Лешу. Пешком погнал здоровый конвоир с ППШ и немецкой овчаркой на поводке. За двенадцать километров дороги Леша успел рассказать о своем "преступлении". Служил в армии, вел дневник. Кто-то передал дневник замполиту. Срок - 10 лет ИТЛ.
В лагере определили в тракторную бригаду, трелевщиком. Работа тяжелая, вязать бревна в связи, цеплять к тракторам. Но все же лето. Приехала на свидание Нина. Поговорили. Как-то стал приспосабливаться, считал дни до освобождения. Тут бригадир потребовал отдать гимнастерку и бриджи. Не отдал и загремел на общие работы, готовить лесополосы. Наступила осень. Холод, слякоть, грязь. Идем на работу, цепляясь друг за друга, по лежневке - доскам, проложенным для тачек. Скучающему конвоиру угодно, чтобы мы брели по колено в грязи. Согнал с лежневки. Мы стали. Краснорожий конвоир заставил сесть в грязь и принялся развлекаться - стрелять из ППШ поверх голов. Насладился нашим унижением и снова по лежневке (по грязи мы так и не пошли) на лесополосу.
Так день за днем, в холод, мороз. Ночь за ночью в бараке, где спим в тяжком забытье. Осень, зима, ждем весны. Вдруг однообразное течение наших мучений прерывают новые впечатления - охрана внезапно растерялась. Иные мерзавцы плачут, да, плачут, размазывая слезы и сопли по нечеловеческим лицам! Умер Сталин! Повеяло чем-то новым. Хотя ничего еще не случилось, мы полны ожиданий, жадно ждем. Конвоиры тушуются, и даже злобные овчарки, кажется, перестают скалить зубы и рычать. Или это нам только кажется? Как всегда, лагерь полон слухами об амнистии.
Для многих радостная весть осталась слухом, а меня с "детским" сроком, как ни странно, 3 мая 1953 года освободили по амнистии. Опять подписка - ничего "не разглашать". Приехал к маме худой, изможденный. Стоит ли описывать встречу с семьей. Поклонился Нине за помощь, внимание, приезды на свидания в лагерь. Вернулся из заключения брат Алеша. Собрались все вместе, опять на Старопанском, комнаты мы с Ниной лишились навсегда. Нужно было начинать новую жизнь. Хотя сначала меня в Москву не пускали, все же удалось прописаться.
В июле устроился в 3-й автобусный парк. Сначала с месяц возил на легковушке начальника Абрама Аркадьевича Логунова, очень хорошего человека. Он вошел в мое положение и без подсказки пересадил на автобус. В парке была 5-я колонна, обеспечивавшая на ЗИС-155 междугородные перевозки. Наши автобусы ходили в Харьков, Симферополь, Минск и другие города. Работа сложная, но хорошо оплачиваемая. Так я вступил в систему автохозяйства, в котором мне было суждено проработать без одного года 38 лет.
Память о тяжелых годах быстро рассеивалась. Товарищи по работе, знавшие о моих злоключениях, относились внимательно, сердечно. Причинившие зло при случайных встречах делали вид, что они-то никакого отношения к злодействам сталинских времен не имели. Бледной тенью прошлого прошел Коля Кленов, которого я встретил в автобусном парке. Он был в числе тех, кто арестовывал меня.
По газетам, радио, а потом и телевидению следил за Г. К. Жуковым, безмерно радовался за него. Справедливость восторжествовала! Прав оказался я, сражаясь в тюрьме за честь маршала. Кое-кто, знавшие о моей работе с маршалом, подбивали обратиться к нему с просьбой помочь хотя бы с квартирой. Иногда я даже колебался: не стоит ли, в самом деле, напомнить о себе? Одним из самых моих дорогих воспоминаний было, как летом 1945 года в Берлине после встречи с союзниками Георгий Константинович сел в машину, обнял меня и сказал: "Спасибо, Саша, за все". Единственный раз он так назвал меня! Но это еще не повод, чтобы докучать ему с моими бедами. Нужно будет, разыщет сам.
Между тем положение выпущенного из заключения по амнистии было отнюдь не сладким. Работники отдела кадров и члены парткома косились на меня. За спиной кто-то распускал гнусные сплетни, до меня доходило, что некоторые осмеливались даже именовать меня "уголовником". Хотя я не придавал этому никакого значения, пришлось заняться реабилитацией. Я навел справки и выяснил, что нужно писать на имя Н. С. Хрущева. 30 сентября 1955 года я направил в этот адрес следующее заявление (воспроизвожу полностью, до точки): "В Президиум ЦК КПСС тов. Хрущеву Н. С.
Мне было предъявлено тягчайшее обвинение по ст. 58-1 "а", 58-1 "б", 58-10 ч. 1.
Следствие по моему делу вела следственная часть по особо важным делам МГБ СССР, нач. отд. полковник Герасимов и следователь подполковник Мотавкин (за период с 29 апреля 1950 года по март 1952 года). В период следствия я долгое время отказывался от необоснованных обвинений в преступлениях, которые я никогда не совершал. Но так как следствие велось запрещенными советским законодательством методами: 1) пытка бессонницей, 2) голодом, 3) холодом, 4) не давали отправлять естественные надобности, 5) отказ от вызова свидетелей и очных ставок, б) от предъявления документов обвинения, 7) в течение 7 месяцев был заточен в одиночную камеру со строгим режимом, 8) отсутствие прокурорского надзора и другие приемы, - все это в течение ряда месяцев до предела физически и морально измотало меня, так я уже не мог все это вынести, а угроза ареста и высылки: жены, матери, братьев и других близких родственников - вынудила меня подписаться под протоколами, показанными Герасимовым и Мотавкиным. Основными мотивами предъявленных мне обвинений было то, что я возводил злобную клевету на партию, правительство СССР и лично на тов. Сталина, что я являюсь шпионом американской разведки, а также холуем маршала Жукова (у которого я проработал в течение 7 лет, с 1941 по 1948 год). Они настоятельно требовали от меня сведений о его личной материальной стороне жизни, маршала Жукова, говоря, что Жуков обогатился за счет германского народа, использовав свое служебное положение, и Мотавкин в течение всего следствия принуждал меня вспоминать все, что я знал, слышал и видел при общении с тов. Жуковым: его разговоры с окружающими, в частности, с советскими солдатами, офицерами, генералами, а также с иностранными военными представителями (Эйзенхауэр и др.).
Кроме того, Мотавкин принуждал меня давать вымышленные и ложные показания на брата, Алексея Николаевича Бучина, в то время сотрудника МГБ СССР, впоследствии арестованного МГБ СССР по моему "делу", который якобы вместе со мной восхвалял маршала Жукова, противопоставляя его тов. Сталину и партии.
На допросах Мотавкин угрожал мне, что если я не буду давать нужных им показаний, то я буду раздавлен как козявка (при этом делал жест "к ногтю"), заявляя: "Мы и не с такими, как ты, расправлялись".
В итоге 2-годичного следствия в марте 1952 года ОСО МГБ СССР я был осужден по ст. 58-10 ч.1 на 5 лет ИТЛ. В 1953 году по амнистии я был освобожден из Унжлага МВД СССР и прибыл по месту жительства матери в Москву. В настоящее время я работаю, но черное пятно, которое лежит на мне, ни в чем не повинном советском человеке, тяготит меня и не дает мне спокойно жить. Я честно прожил всю жизнь и никогда и нигде никакой антисоветской пропаганды не вел, я искусственно был превращен в преступника и до сих пор ношу на себе это страшное клеймо.
Прошу Вас дать указания о пересмотре моего дела честными, объективными людьми, которые после тщательного разбора моего "дела" помогут мне полностью реабилитировать себя и вернуть мне незаконно отобранную квартиру, так как живу я в очень тяжелых жилищных условиях.
Бучин А.".
Теперь я с легкой насмешкой перечитываю это заявление, отражающее мое мировидение середины пятидесятых. Что делать, документ эпохи. На исходе того, 1955 года мне сообщили, что 17 декабря 1955 года Военная коллегия Верховного суда СССР реабилитировала меня. Судьи, конечно, были бессильны вернуть мне уничтоженные следователем, как значилось в протоколе от 6.2.1952 г., "письма разные на 35 листах, фотокарточки разные 35 шт.", но они могли восстановить мои права на жилплощадь. Этого они не захотели делать. Какие бы лицемерные речи ни произносились, у нас человек, побывавший в тюрьме, навсегда заклеймен. Что с ним считаться. Реабилитируя, Военная коллегия властно напомнила об этом. Знай!
Не скрою, что в дальних рейсах, а я накручивал многие тысячи километров ежемесячно, я иной раз размышлял о том, вспомнит ли Жуков "Александра Николаевича" военных лет. Но нет, занят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32