Мне за это полагается наказание -- хорошо. А розу карать за что же? Ведь бандиты и мучители Бога то не особенно ищут. Они безбожники. О Боге кричат, взывают к нему именно эти безвинные жертвы. Почему же, если Он милосерд, то допускает это?
-- Скажите, вы оставались когда нибудь в школе на второй год?
-- Один раз остался.
-- Ну вот видите. Вам были заданы уроки, а вы их не выучили -- и пришлось второй раз повторять то же самое. Так и с жизнью. Существует много откровений о бессмертии душ, и все они, если вдуматься, сходятся на одном: если в нашей жизни мы не сделаем того, что надо, или совершим преступления, то потом будем искупать их, чтобы наконец понять, что добро и что зло. В Индии это называется кармой -- наследием добрых и злых дел человека, которое он получает при рождении в новой жизни. В христианстве говорится об аде -- о расплате за грехи, но где этот ад может быть -- не сказано. Загробный мир? Но душа бессмертна, и поскольку она живет в теле тоже, то тело, подверженное разрушению, может быть заменено новым, в новой жизни, и если человек не созрел для лучшего мира, того, что называется упрощенно раем, то он и возвращается на землю еще и еще раз, пока не поймет. Если вы продумаете это, сравните с тем, что видели, то все станет на свое место. Станут понятны и злодеи, остающиеся безнаказанными, и казалось бы ни в чем неповинные, но жестоко страдающие люди. Тяжелая карма значит досталась им от прошлого. Если же и при всем понимании останется что-то непонятное -- оставьте это. Есть предел нашему пониманию. Понять Бога до конца мы все равно не сможем, слишком мелкие песчинки для этого, и поверьте, что для каждой жизни, великий ли это человек или простой -- достаточно, если он поймет разницу между добром и злом и не будет совершать зла, ни в делах, ни в мыслях. А все остальное приложится, и нечего мудрствовать, потому что это действительно от лукавого.
-- Тяжело мне ... выдохнул вдруг с трудом Сергей и дернулся в сторону, чтобы она не видела его глаз. -- Я, знаете, еще мальчишкой на фронт пошел... и уже хвастался, что мол, обстрелянный, только это все, как в фильме было, то есть не то, что в фильме, вот товарищ упал рядом, стонет, или уже сразу мертвый, и руки оторваны, но ведь не я его убил, я только вижу, как мучаются, и у самого ноги в кровь стерты ... а тут разрывы, зарываешься в землю -- даже Богу молишься, как умеешь, и это бывало... и потом все равно становится, только чтобы тишина настала -- одного хочешь -- глаза закрыть, и чтобы тихо было, чтобы снова дышать можно было... но и сам, если за пулеметом, или у пушки -- так ведь не видишь, по кому стреляешь, знаешь только, что так надо, смешно, но ведь не думаешь, что вот этой очередью, этим снарядом сейчас кого разорвет... очередь дашь, а там далеко на поле фигурки повалятся... фигурки, как игрушечные, не люди, понимаете? Даже иногда весело как то, зло становится. Да, я злым стал тоже. Но вот на той полянке -- это уж совсем под конец, ничего не думал, просто шел в итальянскую деревню за вином... и винтовка так зря болталась только. Солнечное утро было, птицы запели, потом смолкли, самолет загудел, потом сбили его, чужой или наш, не разобрать, и вот на полянке этой -- вижу белеет что-то, как облако, за сучья цепляется -- и вдруг понял -- летчик на парашюте приземлился, и чужая форма ... Я на него, а он руки поднял, кричит что-то. Не разобрал, но ведь понял, что кричал он, что сдается, не надо, не надо стрелять... честное слово, я ничего не соображал, руки сами ... и только тогда очнулся, когда он уже упал... в живот я его... и так мне страшно сразу стало, как обухом по голове, и он уже кончился, а я все его крик слышу... кинулся бежать, все бежал по этому лесу, заблудился, только к вечеру в свою часть попал, под арест посадили, но мне бы лучше прямо под военный суд, чтобы расстреляли. И вот с тех пор -- в том самом месте, -- вот здесь, в животе, куда я его... так и болит, часто резь такая, что кричать должен. А недавно еду на машине, сумерки уже были, туман -- и кто-то стоит у дороги. Я затормозил, подъезжаю медленно, -- думал, подвезти кто просит. Всегда подвожу людей, всех. Поверите, или нет, но вижу, что он стоит и руками машет -- не надо, не надо ... как тогда. И ведь не думал я о нем, а вот стоит же... Я сразу как газану, в туман, как в стену врезался, а потом пришел в себя, пот на лбу выступил, холодно стало -- ну, думаю, сейчас со мной катастрофа произойдет, за мной он пришел. Но ничего не случилось, спокойно доехал, как всегда. Может быть вы меня за сумасшедшего считаете, тоже сам так думал. Хорошо, -- галлюцинация, но должна же какая нибудь причина быть, горячка или что, воображение. А я тогда думал только, как бы не налететь на кого в тумане, больше ничего в голове не было. Ну, довольно, простите. Я знаю, что вы никому не скажете. Невольно вырвалось, вы меня тогда, с этими записками так сказать, разбередили. Но я постараюсь понять, спасибо. Знаете, не каждому скажешь. Я все такую девушку ищу, чтобы она... как лампа под оранжевым абажуром, не яркий свет, а тепло ... можно такую найти? Я знаю, вы скажете, можно. Только и у вас сказки далеко не всегда со счастливым концом, а я тоже такой -- бессчастный.
Он встал и до боли тряхнул ей руку.
-- Сергей -- неожиданно для себя сказала вдруг Демидова. -- Вы постоянно, я слышала, с Разбойником крутитесь. Отойдите от него.
-- А деньги чем заработаешь?
-- Сергей, вы молоды, вам эмиграция открыта... Засучите рукава и начните еще раз сначала, нельзя же началом войну считать, она душу искалечила, но руки, голова остались же. Учитесь, найдите профессию, которая вам по душе, а потом и девушка найдется, и оранжевый абажур тоже. Отойдите от Разбойника, Сергей. Все, что он во время войны проделывал -- хорошо, своей головой играл, ну и Бог с ним. Спекулировать потом -- этим мы все занимались, да и какой это грех для голодных людей -- доставать из под полы -- но теперь то? Он, мне кажется хочет не деньги зарабатывать, а сам их делать ... ну может быть раз-два и сделает, а потом что? Сядет, и с собой всех помощников втянет, а из тюрьмы куда путь? На дно? Вы вот мучаетесь -сами сейчас говорили, а его не страх искалечил, а самонадеянная безнаказанность, именно то, что до сих пор всегда удавалось сухим из воды выходить, и не хочет он больше остановиться, за настоящее дело взяться, по настоящему работать. Но вы Сергей, можете. Если у вас никого близких больше не осталось -- подумайте о той девушке, которую еще встретите -- к ней тоже надо с чистыми руками подойти. Ради нее идите своей дорогой -- лучше совсем один, чем с Разбойником!
Сергей стоял, отвернувшись, но все еще держал ее руку в своих. Она замолчала, от бессилья: нет, не те слова, и как показать, объяснить, чтобы не напрасно... И только когда он таким же неуклюжим рывком наклонился, и не поцеловал, а неумело зарылся губами и носом в ее руку -- она поняла, что его все таки проняло, и радостно вздохнула.
-- Спасибо -- сказал Сергей -- и наткнувшись по дороге на стул, кинулся к двери.
* * *
Нет, это не было напрасным разговором. Через несколько недель Демидова получила открытку: Сергей уехал на курсы радиотехников и писал, что учит английский тоже, потому что собирается потом в Австралию. Теперь два года учиться будет!
Еще через месяц полиция раскрыла "типографию ауслендеров", где печатались фальшивые банкноты по пять марок. Фотография Разбойника была во всех газетах. Его посадили на пять лет, остальным дали по три года.
Через полтора года Сергей женился на такой славной девушке, что Демидова -- посаженная мать -- поняла, почему он мечтал "об оранжевом абажуре". Потом оба уехали в Австралию, и оттуда изредка приходили письма и блестящие яркие снимки: вот они на пляже, а вот на крыльце уже собственного домика ...
... -- А в какой армии он был? -- строго спросил "старый парижанин" из Дома Номер Первый. Он там остался, только переехал из прежней каморки у лестницы в большую светлую комнату на первом этаже. Дом Номер Первый был теперь выкрашен в светло серый, нарядный цвет, с белыми рамами окон, с белыми прозрачными занавесками, и все воспоминания о постояльцах-ауслендерах были тщательно заштукатурены и заклеены. Замызганный когда то паркет вычищен до блеска, несколько горничных в платочках-передничках бегают по коридорам в красном солидном ковре, на площадках лестниц в углу в выгнутых корзинках лакированные листья зеленых растений.
("Даже странно, что они зеленые -- говорила Таюнь -- терпеть не могу так называемых комнатных цветов. Дерево растет, гнется под ветром, живет, тянется к небу. Конечно, и эти выпускают листья, иная пальма или фикус до потолка дотянутся, но вот стоит такое недоразумение, его моют, полируют, и всегда оно одинаково как то, даже если расцветет каким нибудь неожиданным взрывом, как кактус ... Доведенное до блеска вегетирование мещанства, все вошло в свою колею, и не в колею даже, а знаете, как раньше бывали в витринах у часовщиков такие часы: ящик с циферблатом, внизу что-то вроде умывальника, а из циферблата бьет туда струя воды. Конечно это не вода, а витое стекло, и в нем пружинка дрожит от часового механизма -- получается впечатление льющейся воды, а воды то ни капли нет. Вот и эти фикусы-кактусы и прочие филодендроны -- такие же. Впечатление есть, а жизни нету, -- как у многих теперь -- успокоившихся, выползших и развернувшихся" ...)
Старый парижанин держался молодцевато, кокетничал седой головой, как маркиз в напудренном парике, и походка у него была с отчетливым стуком каблучков, а не обычная старческая -- с хлопающейся бессильно, отваливающейся шарнирой, плоской ступней. Полковник работал теперь в пропагандном институте переводчиком, был очень доволен -- о парижском бистро, где работал гарсоном до войны, вспоминать не любил.
Сейчас они встретились выпить кофе, поговорить о давно прошедшем, и Демидова дала ему австралийские марки с письма Сергея -- полковник был страстным филателистом. Австралия -- далеко, можно было рассказать о Сергее, все равно никогда не встретятся больше -- а полковник видал его вместе с Разбойником ... Но парижанин, как видно забыл -- кому ему только не приходилось ставить не совсем легальные печати для удостоверения личности на совсем фальшивых бумагах в те годы!
-- В те годы вы не спрашивали, в какой армии был человек -- в советской ли, во Власовской, или в обеих, пополам с немецким Вермахтом -- вспыхнула она. -- И я вас о совсем другом спрашиваю: о возможности психических и физических последствий от нравственного шока, вызванного военными обстоятельствами. Вот почему и рассказала этот случай. Доктора тоже не спрашивают, на каком заводе была отлита пуля, которую они вынимают ... мы все были на разных фронтах, под разным огнем, вопрос в одном: как искалечены? Только это и важно, потому что война кончается, а калеки остаются ...
* * *
"... Вы мне вроде -- я о Вас, как о матери, вспоминаю -- писал Сергей. -- Так вот: такая уж язва в желудке, что на операцию ложиться надо. Операция, говорят, легкая, но хочется все таки сказать два слова, которые давно собирался, чтобы Вы знали: "Спасибо. Я понял ..."
Потом пришло совсем короткое письмо -- от жены. Операцию сделали прекрасно -- но через два дня Сергей умер от воспаления легких.
Все таки -- это был не напрасный вечер. Такое не бывает -- напрасным.
-------
13
По общему мнению Юкку Кивисилд, Викинг, с его энергией, самостоятельностью и прочее, должен был бы эмигрировать одним из первых, как только переселение началось. Не только эмигранты -- во многих странах многие люди переселялись, начинали жизнь, ставшую относительно нормальной и мирной, заново. Многие страны раскалывались, воздвигались новые границы. Переселение шло и в Палестине, и в границах могущественнейшей когда то империи, расшатанной теперь Великобритании, в Африке и в обеих Германиях, в Алжире и Индонезии. Пресловутая наша эпоха революций и войн, атомный век, -- эпоха эмиграции не тысяч, а миллионов людей. Французские эмигранты, бежавшие от гильотины, тысячи всего, вкрапливались кое где часто блестящими точками, в незыблемую тогда еще жизнь дружественных монархий, и при всей бедности, возбуждали своей редкостью сожаление и любопытство. Но не слишком много сожаления и понимания осталось для голландских плантаторов и французских колонизаторов, строивших Индонезию и Африку, военных всех колониальных армий и Иностранных легионов, оккупационных и бывших действующих войск на Дальнем и Ближнем Востоке, на Севере и Юге, на Востоке и Западе, оставшихся теперь за флагом, для бывших остовцев, власовцев, балтийцев, чехов, югославов, венгров, немцев ... Только Север Европы не был затронут переселением -пока. Но век еще не кончился, и быть может, скандинавам предстоит то же самое... от эмиграции не страхует и английский Ллойд!
Редкость привлекает всегда, а когда цифры доходят до десятков миллионов, новизна пропадает -- интерес тоже, и трагедии со столькими нулями рассыпаются на столько же песчинок...
-- С одной стороны, я не хотел бы расставаться с Европой -- говорил Юкку. -- Я -- прирожденный традиционалист, а традиции здесь, хотя и поколеблены здорово, но на мой век еще хватит. Но на море мне полагается быть, и свет повидать тоже хочется. Канада понятнее всего балтийцам, по климату и природе. Земляки тоже есть. Вот, спишусь, и тогда...
Списывался он несколько лет, особенно не торопясь. Для чего ехать непременно без гроша? Лес рубить можно начать и с границ собственного участка, -- была бы пачка долларов в кармане. "Пачку" он принимал всерьез, а не в шутку. У Юкку было два счастливых качества, за которые его не любили многие: романтический талант и практическая трезвость упорства человека, считающего, что главное в жизни -- работать и мыслить. Первому качеству завидовали, но могли еще кое-как простить, потому что любой талант дается не за какие нибудь заслуги, а неизвестно почему. Но второе было уже несомненно заслугой, и приводило многих просто в бешенство. Действительно: вместо того, чтобы распускаться в надрыве вообще, усугубляемом изгнанничеством в особенности, в мечтаньях не менее бесплодных, чем воспоминания -- а следовательно, по своеобразной логике таких натур, спиваться более или менее бурно -- этот, всего-навсего какой то там рыбак из картофельной республики, действительно работал, и ему везло ... О том, что при добросовестности и энергии "везет" так или иначе -- умалчивалось. Как, разумеется, не прощалось и того, что Юкку никогда не отказывался поставить желающим бутылку водки -но никогда не ставил -- и не принимал сам -- второй, а как только начиналась настоящая "беседа", поднимался, расправлял плечи и категорически заявляя, что ему надо еще сегодня сдать спешный заказ -- уходил, несмотря ни на какие уговоры. Это раздражало, понятно, в особенности тех, кто предпочитал "махнуть рукой на все" и размахнуться вообще, по широте своей натуры и значения. Размах кончался обычно на дне бутылки.
Заказов у Юкку было много. Как только стали выходить газеты, он предложил в самую крупную свои карикатуры. Они пошли. Как только стали выходить иллюстрированные журналы, он поставил на хвост так хорошо знакомых ему рыб, одел их в пальто и юбки -- и они, с совершенно по человечески глупо вытаращенными обалделыми глазами заплясали на страницах журналов, переживая необыкновенные, но весьма злободневные приключения.
Купив на гонорар от первого же крупного заказа масляные краски и холсты -- как только их можно было достать, он, наконец то после войны смог писать и картины. Они продавались. Потом ему предложили роспись отстраивающегося мореходного училища. Потом... и так шло дальше. Юкку не брезговал ничем -тоже в противоположность многим, считавшим ниже своего достоинства взяться за ремесло -- и время от времени даже охотно чертил диаграммы для пропагандного института, Остинформа, хотя главным его занятием в этом институте было пожалуй устройство в него своих друзей, которых убеждал, что пока что лучше иметь хоть какую работу, а там видно будет...
Впрочем, действительных друзей Юкку уговаривать не пришлось. Демидова ухватилась сразу, за привычное дело: править и корректировать статьи, предназначавшиеся для разных изданий Института, -- и, получая регулярное жалованье, рискнуть взять на выплату старый линотип для своей, в маленькой компании, типографии. Таюнь вспомнила, что во время войны выучилась писать на машинке -- и оказалось, что пишет не хуже других, только грамотнее. Через несколько месяцев она уже строчила, как пулемет, часто оставаясь на сверхурочную работу -- и осторожно влезала в один долг за другим, чтобы перестраивать и приводить в порядок свою усадьбу. Пани Ирена, как и повсюду, скромно предложила переводы с китайского -- и хотя над ней смеялись, что она -- бумажный тигр, но она стала действительно не бумажной, а парадной лошадью всего заведения. Может быть она была единственным человеком, вздохнувшем о Разбойнике: с его организаторскими способностями, с его наглостью ярко-синих глаз он мог бы заведывать здесь хозяйственным отделом -- в таком то громадном доме!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
-- Скажите, вы оставались когда нибудь в школе на второй год?
-- Один раз остался.
-- Ну вот видите. Вам были заданы уроки, а вы их не выучили -- и пришлось второй раз повторять то же самое. Так и с жизнью. Существует много откровений о бессмертии душ, и все они, если вдуматься, сходятся на одном: если в нашей жизни мы не сделаем того, что надо, или совершим преступления, то потом будем искупать их, чтобы наконец понять, что добро и что зло. В Индии это называется кармой -- наследием добрых и злых дел человека, которое он получает при рождении в новой жизни. В христианстве говорится об аде -- о расплате за грехи, но где этот ад может быть -- не сказано. Загробный мир? Но душа бессмертна, и поскольку она живет в теле тоже, то тело, подверженное разрушению, может быть заменено новым, в новой жизни, и если человек не созрел для лучшего мира, того, что называется упрощенно раем, то он и возвращается на землю еще и еще раз, пока не поймет. Если вы продумаете это, сравните с тем, что видели, то все станет на свое место. Станут понятны и злодеи, остающиеся безнаказанными, и казалось бы ни в чем неповинные, но жестоко страдающие люди. Тяжелая карма значит досталась им от прошлого. Если же и при всем понимании останется что-то непонятное -- оставьте это. Есть предел нашему пониманию. Понять Бога до конца мы все равно не сможем, слишком мелкие песчинки для этого, и поверьте, что для каждой жизни, великий ли это человек или простой -- достаточно, если он поймет разницу между добром и злом и не будет совершать зла, ни в делах, ни в мыслях. А все остальное приложится, и нечего мудрствовать, потому что это действительно от лукавого.
-- Тяжело мне ... выдохнул вдруг с трудом Сергей и дернулся в сторону, чтобы она не видела его глаз. -- Я, знаете, еще мальчишкой на фронт пошел... и уже хвастался, что мол, обстрелянный, только это все, как в фильме было, то есть не то, что в фильме, вот товарищ упал рядом, стонет, или уже сразу мертвый, и руки оторваны, но ведь не я его убил, я только вижу, как мучаются, и у самого ноги в кровь стерты ... а тут разрывы, зарываешься в землю -- даже Богу молишься, как умеешь, и это бывало... и потом все равно становится, только чтобы тишина настала -- одного хочешь -- глаза закрыть, и чтобы тихо было, чтобы снова дышать можно было... но и сам, если за пулеметом, или у пушки -- так ведь не видишь, по кому стреляешь, знаешь только, что так надо, смешно, но ведь не думаешь, что вот этой очередью, этим снарядом сейчас кого разорвет... очередь дашь, а там далеко на поле фигурки повалятся... фигурки, как игрушечные, не люди, понимаете? Даже иногда весело как то, зло становится. Да, я злым стал тоже. Но вот на той полянке -- это уж совсем под конец, ничего не думал, просто шел в итальянскую деревню за вином... и винтовка так зря болталась только. Солнечное утро было, птицы запели, потом смолкли, самолет загудел, потом сбили его, чужой или наш, не разобрать, и вот на полянке этой -- вижу белеет что-то, как облако, за сучья цепляется -- и вдруг понял -- летчик на парашюте приземлился, и чужая форма ... Я на него, а он руки поднял, кричит что-то. Не разобрал, но ведь понял, что кричал он, что сдается, не надо, не надо стрелять... честное слово, я ничего не соображал, руки сами ... и только тогда очнулся, когда он уже упал... в живот я его... и так мне страшно сразу стало, как обухом по голове, и он уже кончился, а я все его крик слышу... кинулся бежать, все бежал по этому лесу, заблудился, только к вечеру в свою часть попал, под арест посадили, но мне бы лучше прямо под военный суд, чтобы расстреляли. И вот с тех пор -- в том самом месте, -- вот здесь, в животе, куда я его... так и болит, часто резь такая, что кричать должен. А недавно еду на машине, сумерки уже были, туман -- и кто-то стоит у дороги. Я затормозил, подъезжаю медленно, -- думал, подвезти кто просит. Всегда подвожу людей, всех. Поверите, или нет, но вижу, что он стоит и руками машет -- не надо, не надо ... как тогда. И ведь не думал я о нем, а вот стоит же... Я сразу как газану, в туман, как в стену врезался, а потом пришел в себя, пот на лбу выступил, холодно стало -- ну, думаю, сейчас со мной катастрофа произойдет, за мной он пришел. Но ничего не случилось, спокойно доехал, как всегда. Может быть вы меня за сумасшедшего считаете, тоже сам так думал. Хорошо, -- галлюцинация, но должна же какая нибудь причина быть, горячка или что, воображение. А я тогда думал только, как бы не налететь на кого в тумане, больше ничего в голове не было. Ну, довольно, простите. Я знаю, что вы никому не скажете. Невольно вырвалось, вы меня тогда, с этими записками так сказать, разбередили. Но я постараюсь понять, спасибо. Знаете, не каждому скажешь. Я все такую девушку ищу, чтобы она... как лампа под оранжевым абажуром, не яркий свет, а тепло ... можно такую найти? Я знаю, вы скажете, можно. Только и у вас сказки далеко не всегда со счастливым концом, а я тоже такой -- бессчастный.
Он встал и до боли тряхнул ей руку.
-- Сергей -- неожиданно для себя сказала вдруг Демидова. -- Вы постоянно, я слышала, с Разбойником крутитесь. Отойдите от него.
-- А деньги чем заработаешь?
-- Сергей, вы молоды, вам эмиграция открыта... Засучите рукава и начните еще раз сначала, нельзя же началом войну считать, она душу искалечила, но руки, голова остались же. Учитесь, найдите профессию, которая вам по душе, а потом и девушка найдется, и оранжевый абажур тоже. Отойдите от Разбойника, Сергей. Все, что он во время войны проделывал -- хорошо, своей головой играл, ну и Бог с ним. Спекулировать потом -- этим мы все занимались, да и какой это грех для голодных людей -- доставать из под полы -- но теперь то? Он, мне кажется хочет не деньги зарабатывать, а сам их делать ... ну может быть раз-два и сделает, а потом что? Сядет, и с собой всех помощников втянет, а из тюрьмы куда путь? На дно? Вы вот мучаетесь -сами сейчас говорили, а его не страх искалечил, а самонадеянная безнаказанность, именно то, что до сих пор всегда удавалось сухим из воды выходить, и не хочет он больше остановиться, за настоящее дело взяться, по настоящему работать. Но вы Сергей, можете. Если у вас никого близких больше не осталось -- подумайте о той девушке, которую еще встретите -- к ней тоже надо с чистыми руками подойти. Ради нее идите своей дорогой -- лучше совсем один, чем с Разбойником!
Сергей стоял, отвернувшись, но все еще держал ее руку в своих. Она замолчала, от бессилья: нет, не те слова, и как показать, объяснить, чтобы не напрасно... И только когда он таким же неуклюжим рывком наклонился, и не поцеловал, а неумело зарылся губами и носом в ее руку -- она поняла, что его все таки проняло, и радостно вздохнула.
-- Спасибо -- сказал Сергей -- и наткнувшись по дороге на стул, кинулся к двери.
* * *
Нет, это не было напрасным разговором. Через несколько недель Демидова получила открытку: Сергей уехал на курсы радиотехников и писал, что учит английский тоже, потому что собирается потом в Австралию. Теперь два года учиться будет!
Еще через месяц полиция раскрыла "типографию ауслендеров", где печатались фальшивые банкноты по пять марок. Фотография Разбойника была во всех газетах. Его посадили на пять лет, остальным дали по три года.
Через полтора года Сергей женился на такой славной девушке, что Демидова -- посаженная мать -- поняла, почему он мечтал "об оранжевом абажуре". Потом оба уехали в Австралию, и оттуда изредка приходили письма и блестящие яркие снимки: вот они на пляже, а вот на крыльце уже собственного домика ...
... -- А в какой армии он был? -- строго спросил "старый парижанин" из Дома Номер Первый. Он там остался, только переехал из прежней каморки у лестницы в большую светлую комнату на первом этаже. Дом Номер Первый был теперь выкрашен в светло серый, нарядный цвет, с белыми рамами окон, с белыми прозрачными занавесками, и все воспоминания о постояльцах-ауслендерах были тщательно заштукатурены и заклеены. Замызганный когда то паркет вычищен до блеска, несколько горничных в платочках-передничках бегают по коридорам в красном солидном ковре, на площадках лестниц в углу в выгнутых корзинках лакированные листья зеленых растений.
("Даже странно, что они зеленые -- говорила Таюнь -- терпеть не могу так называемых комнатных цветов. Дерево растет, гнется под ветром, живет, тянется к небу. Конечно, и эти выпускают листья, иная пальма или фикус до потолка дотянутся, но вот стоит такое недоразумение, его моют, полируют, и всегда оно одинаково как то, даже если расцветет каким нибудь неожиданным взрывом, как кактус ... Доведенное до блеска вегетирование мещанства, все вошло в свою колею, и не в колею даже, а знаете, как раньше бывали в витринах у часовщиков такие часы: ящик с циферблатом, внизу что-то вроде умывальника, а из циферблата бьет туда струя воды. Конечно это не вода, а витое стекло, и в нем пружинка дрожит от часового механизма -- получается впечатление льющейся воды, а воды то ни капли нет. Вот и эти фикусы-кактусы и прочие филодендроны -- такие же. Впечатление есть, а жизни нету, -- как у многих теперь -- успокоившихся, выползших и развернувшихся" ...)
Старый парижанин держался молодцевато, кокетничал седой головой, как маркиз в напудренном парике, и походка у него была с отчетливым стуком каблучков, а не обычная старческая -- с хлопающейся бессильно, отваливающейся шарнирой, плоской ступней. Полковник работал теперь в пропагандном институте переводчиком, был очень доволен -- о парижском бистро, где работал гарсоном до войны, вспоминать не любил.
Сейчас они встретились выпить кофе, поговорить о давно прошедшем, и Демидова дала ему австралийские марки с письма Сергея -- полковник был страстным филателистом. Австралия -- далеко, можно было рассказать о Сергее, все равно никогда не встретятся больше -- а полковник видал его вместе с Разбойником ... Но парижанин, как видно забыл -- кому ему только не приходилось ставить не совсем легальные печати для удостоверения личности на совсем фальшивых бумагах в те годы!
-- В те годы вы не спрашивали, в какой армии был человек -- в советской ли, во Власовской, или в обеих, пополам с немецким Вермахтом -- вспыхнула она. -- И я вас о совсем другом спрашиваю: о возможности психических и физических последствий от нравственного шока, вызванного военными обстоятельствами. Вот почему и рассказала этот случай. Доктора тоже не спрашивают, на каком заводе была отлита пуля, которую они вынимают ... мы все были на разных фронтах, под разным огнем, вопрос в одном: как искалечены? Только это и важно, потому что война кончается, а калеки остаются ...
* * *
"... Вы мне вроде -- я о Вас, как о матери, вспоминаю -- писал Сергей. -- Так вот: такая уж язва в желудке, что на операцию ложиться надо. Операция, говорят, легкая, но хочется все таки сказать два слова, которые давно собирался, чтобы Вы знали: "Спасибо. Я понял ..."
Потом пришло совсем короткое письмо -- от жены. Операцию сделали прекрасно -- но через два дня Сергей умер от воспаления легких.
Все таки -- это был не напрасный вечер. Такое не бывает -- напрасным.
-------
13
По общему мнению Юкку Кивисилд, Викинг, с его энергией, самостоятельностью и прочее, должен был бы эмигрировать одним из первых, как только переселение началось. Не только эмигранты -- во многих странах многие люди переселялись, начинали жизнь, ставшую относительно нормальной и мирной, заново. Многие страны раскалывались, воздвигались новые границы. Переселение шло и в Палестине, и в границах могущественнейшей когда то империи, расшатанной теперь Великобритании, в Африке и в обеих Германиях, в Алжире и Индонезии. Пресловутая наша эпоха революций и войн, атомный век, -- эпоха эмиграции не тысяч, а миллионов людей. Французские эмигранты, бежавшие от гильотины, тысячи всего, вкрапливались кое где часто блестящими точками, в незыблемую тогда еще жизнь дружественных монархий, и при всей бедности, возбуждали своей редкостью сожаление и любопытство. Но не слишком много сожаления и понимания осталось для голландских плантаторов и французских колонизаторов, строивших Индонезию и Африку, военных всех колониальных армий и Иностранных легионов, оккупационных и бывших действующих войск на Дальнем и Ближнем Востоке, на Севере и Юге, на Востоке и Западе, оставшихся теперь за флагом, для бывших остовцев, власовцев, балтийцев, чехов, югославов, венгров, немцев ... Только Север Европы не был затронут переселением -пока. Но век еще не кончился, и быть может, скандинавам предстоит то же самое... от эмиграции не страхует и английский Ллойд!
Редкость привлекает всегда, а когда цифры доходят до десятков миллионов, новизна пропадает -- интерес тоже, и трагедии со столькими нулями рассыпаются на столько же песчинок...
-- С одной стороны, я не хотел бы расставаться с Европой -- говорил Юкку. -- Я -- прирожденный традиционалист, а традиции здесь, хотя и поколеблены здорово, но на мой век еще хватит. Но на море мне полагается быть, и свет повидать тоже хочется. Канада понятнее всего балтийцам, по климату и природе. Земляки тоже есть. Вот, спишусь, и тогда...
Списывался он несколько лет, особенно не торопясь. Для чего ехать непременно без гроша? Лес рубить можно начать и с границ собственного участка, -- была бы пачка долларов в кармане. "Пачку" он принимал всерьез, а не в шутку. У Юкку было два счастливых качества, за которые его не любили многие: романтический талант и практическая трезвость упорства человека, считающего, что главное в жизни -- работать и мыслить. Первому качеству завидовали, но могли еще кое-как простить, потому что любой талант дается не за какие нибудь заслуги, а неизвестно почему. Но второе было уже несомненно заслугой, и приводило многих просто в бешенство. Действительно: вместо того, чтобы распускаться в надрыве вообще, усугубляемом изгнанничеством в особенности, в мечтаньях не менее бесплодных, чем воспоминания -- а следовательно, по своеобразной логике таких натур, спиваться более или менее бурно -- этот, всего-навсего какой то там рыбак из картофельной республики, действительно работал, и ему везло ... О том, что при добросовестности и энергии "везет" так или иначе -- умалчивалось. Как, разумеется, не прощалось и того, что Юкку никогда не отказывался поставить желающим бутылку водки -но никогда не ставил -- и не принимал сам -- второй, а как только начиналась настоящая "беседа", поднимался, расправлял плечи и категорически заявляя, что ему надо еще сегодня сдать спешный заказ -- уходил, несмотря ни на какие уговоры. Это раздражало, понятно, в особенности тех, кто предпочитал "махнуть рукой на все" и размахнуться вообще, по широте своей натуры и значения. Размах кончался обычно на дне бутылки.
Заказов у Юкку было много. Как только стали выходить газеты, он предложил в самую крупную свои карикатуры. Они пошли. Как только стали выходить иллюстрированные журналы, он поставил на хвост так хорошо знакомых ему рыб, одел их в пальто и юбки -- и они, с совершенно по человечески глупо вытаращенными обалделыми глазами заплясали на страницах журналов, переживая необыкновенные, но весьма злободневные приключения.
Купив на гонорар от первого же крупного заказа масляные краски и холсты -- как только их можно было достать, он, наконец то после войны смог писать и картины. Они продавались. Потом ему предложили роспись отстраивающегося мореходного училища. Потом... и так шло дальше. Юкку не брезговал ничем -тоже в противоположность многим, считавшим ниже своего достоинства взяться за ремесло -- и время от времени даже охотно чертил диаграммы для пропагандного института, Остинформа, хотя главным его занятием в этом институте было пожалуй устройство в него своих друзей, которых убеждал, что пока что лучше иметь хоть какую работу, а там видно будет...
Впрочем, действительных друзей Юкку уговаривать не пришлось. Демидова ухватилась сразу, за привычное дело: править и корректировать статьи, предназначавшиеся для разных изданий Института, -- и, получая регулярное жалованье, рискнуть взять на выплату старый линотип для своей, в маленькой компании, типографии. Таюнь вспомнила, что во время войны выучилась писать на машинке -- и оказалось, что пишет не хуже других, только грамотнее. Через несколько месяцев она уже строчила, как пулемет, часто оставаясь на сверхурочную работу -- и осторожно влезала в один долг за другим, чтобы перестраивать и приводить в порядок свою усадьбу. Пани Ирена, как и повсюду, скромно предложила переводы с китайского -- и хотя над ней смеялись, что она -- бумажный тигр, но она стала действительно не бумажной, а парадной лошадью всего заведения. Может быть она была единственным человеком, вздохнувшем о Разбойнике: с его организаторскими способностями, с его наглостью ярко-синих глаз он мог бы заведывать здесь хозяйственным отделом -- в таком то громадном доме!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31