В тоне действительно самомнение, претенциозность, часто -- навязчивость посредственности или ниже. Но сами то слова -- правильны. Каждая жизнь -- отдельная книга, большая, и от того, что она не поставлена на полку -- меньше не становится. Кто нибудь, может, и ставит. Не теряет она и от того, что добрую половину страниц можно уложить в анкету, скучными крестиками отметить: "да", "нет".
Анкета стала бы гораздо интересней, если бы например, начать ее с вопроса: "Что вас больше всего поразило в жизни -- за последний год, десять лет?" (Если в ответах будут блестки того пронизывающего восторга, который вызывает красота, подвиг, искусство, вера, мечта, -- то, чем только и жив человек, тоска его, тоненькая ниточка, но лейтмотив в нагромоздившейся груде цифр и таблеток, стежков и анализов, потерь и достижений, жертв и радостей, и, разумеется, надоевших анкет ...).
-------
9
... На улице, за развалинами колонн какого то музея виднелись зеленью листья. Весна ведь. Неужели действительно весна?
Весна цвела и на углу. Под наискось срезанным бомбой пирамидальным тополем сидела на камнях женщина в пальто из одеяла и выцветшем синем переднике. На суровом каменистом лице, как неожиданная встреча -- смущенная полуулыбка. Перед ней, на кирпичной кладке -- несколько букетов. Да, сирени. Такой же лиловой, избыточно тяжелой, притягивающей ароматом -- как раньше, как всегда.
Пани Ирена остановилась поодаль, и смотрела, не отрываясь. Хотелось не купить -- неужели придет людям в голову сейчас такая мысль! -- а так, просто передохнуть около нее, постоять рядом... ... Очень трудно было дожидаться еще совсем девочкой, еще в той их крохотной усадебке -- когда зацветет сирень. Сперва появлялись только темные, исчерна лиловые гроздья, тянувшиеся кверху свечками, в бусинках, в бисеринках. Потом они набухали, светлели, бусинки вытягивались на ножках, становились цвета бабушкиных аметистов. И ясно видно уже, что каждая бусинка перерезана ниточкой -- крест-накрест. Почему счастье можно найти в сирени только, когда она зацветет? В бутончиках, как ни смотри, всегда только четыре дольки. Вот они начинают светлеть все больше и раскрываться кое где. Бабушка говорит, что сирень не распустится в вазе, нельзя срывать заранее -- но если все таки вдруг?
На следующие утро сорванные ветки свешивались на бок и темнели. Но что значат несколько веток, когда за окном весь огромный куст просветлел и тянет знакомым, вновь узнанным запахом и сколько сразу распушившихся гроздьев, и за окном, и у забора: белая, как мороженое, голубоватая, лиловая, сиреневая, фиолетовая, розовая персидская ... как пахнет! Кружится голова, и если закрыть глаза, и уткнуться головой в куст, то слышишь, как в нем звенит солнце. Бабушка говорит, что солнце не может звенеть, но улыбается при этом -- наверно, и сама слышит.
... Была еще вышитая -- на янтарном, золотом шелке маминого платья. Смутная детская мечта -- вот, вырасту большой, и надену такое же платье ...
Вчера зашла в национальный комитет, там есть прилавок с товарами: случаются катушки ниток -- драгоценная вещь теперь! Иголки, сапожная мазь, и склеенные из дерева или бумаги непонятные вещи: то ли ими консервы открывать, то ли капканы ставить. Иногда на них изображены собачки -- и тогда это значит, детские игрушки или "украшение для письменного стола" -как будто теперь есть еще письменные столы! Но нитки и ваксу можно обменять на что нибудь, а мелочь продается здесь просто за деньги только.
В той же комнате, кроме ваксы, можно получить нужную печать. Ставивший печати был человек с положением: его семья занимала две койки у самого окна, -- а комната перегорожена одеялами. На койках обычный соломенный матрас, поверх серое одеяло, а еще поверх его -- золотистое шелковое покрывало, с вытканными на нем ветками сирени -- из дому спасли, конечно, или случайно попалось. Но из такого далекого прошлого прошелестел этот шелк, что сразу дрогнуло в груди. Хорошо, что человек, штемпелевавший удостоверения, привык уже к остановившимся глазам и ненормальному виду людей -- какими же им быть теперь? Дал ей бумажку и не удивился, что она уходила так медленно, не отрывая взгляда от кровати ... подумал, наверное, что сама на голых досках спит ...
... Как теперь, среди серых прохожих, ободранных нищих с сжатыми лицами и запавшими глазами -- каждый угадывается сразу! Может быть, это обнаженность войны так обнажала души, потому что на голые вопросы, поставленные жизнью -- или смертью? -- можно было дать только голый ответ. Легкое колебание -- свой или чужой? -- не имело теперь уже значения -- ибо смешалось и это. Каждый был в чем то своим, и -- все чужими на чужой, отнятой земле.
Как вот этот -- молодой, давно небритый. От светлого пуха лицо кажется одутловатым под глубокой чернотой запавших глаз. В щегольских, но давно нечищенных сапогах и офицерских бриджах, в солдатской шинели нараспашку, поверх вязаного пуловера дикого цвета. Он шел навстречу пани Ирене, остановился перед торговкой, невесело усмехнулся. Пошарил в кармане, вытянул две бумажки. Из одной скрутил козью ножку, другую протянул цветочнице. Взял, не глядя, несколько веток, скрученных проволокой, поднес к лицу, рассматривая, уже без усмешки. Двинулся дальше припадающим на одну ногу, бредущим, бесцельным шагом, остановился снова, помахивая букетом, поднял голову.
Сбоку навстречу из аллеи растерзанных бомбами тополей шла со звонкой и четкой легкостью в светлом форменном хаки молодая, ярко накрашенная, рыжеватая и самоуверенная девушка-лейтенант. Впрочем, может быть она не была ни лейтенантом, ни накрашенной. На фоне развалин любое живое лицо могло показаться ярким. Но презрительность, сознание своего совершенно неоспоримого превосходства, принадлежности к победителям -- мстителям, может быть? Есть же и такие, конечно...
Небритый шагнул к ней почти вплотную -- и протянул ей букет.
Пани Ирене так часто приходилось, как и всем теперь, читать мысли других, что и сейчас она не могла, никак не могла ошибиться. Слишком ясно вспыхнула эта мысль в молодых, обведенных черными кругами глазах, в черточке, еще резче проступившей около сжатых губ. Зачем он купил сирень? Да просто потому, что она пахнет. Весной, жизнью, надеждой, любовью -- всем, чего нет. Нет у таких, как он, как они. Может быть, есть у этой девушки? Наверное. Возьмет протянутый букет и улыбнется. Не победительницей, а весной. Но умеют ли улыбаться вообще такие вот, из другого мира, накрашенные, завитые, самоуверенные? Не шаблонной, рекламной, а настоящей улыбкой -- от сердца к глазам?
Улыбки не получилось. Даже вопросительного недоумения не было на лице. Прошла мимо протянутых веток, грязного шинельного рукава, запавших глаз -как мимо зеркала, в котором отражается скользящей тенью -- она знала это -ее четкая, подтянутая фигура, безукоризненный румянец и свежий галстук.
"И на челе ее высоком не отразилось ничего" -- вспомнила, слегка, перефразируя, пани Ирена, и усмехнулась. Но в усмешку вползла крохотная капелька горечи: если бы он поднес этот букет ей, то ... то она не знала бы конечно, что с ним делать, была бы смущена наверно, но зато как рада!
Она оглянулась на себя и почти рассмеялась. Нет, таким не подносят букетов -- даже небритые молодые люди... а он наверно швырнул его куда нибудь потом на дороге. Не плакал же, в самом деле, "тоскуя над веткой сирени!" -- есть такой старинный романс...
-------
10
-- Демидова написала мне в мою "книжечку старинных бабушек" свои стихи -- бормочет на ходу Таюнь: "Ходить у чужих заборов -- И знать, что за ними -- счастье, -- Земля, согретая солнцем, -- В зеленом саду расцветшем" ...
Пройденная улица в пыли и тени. Сады за низенькими заборами. Окраина дальнего предместья. Блеснуло солнце в раскрытом окне, вспорхнули голоса птиц, задрожала тень от листьев. Последний забор обрывается в поле, улица смягчается в дорогу, уходящую к дальнему лесу. На дороге -- щебень, если попадает в туфлю -- больно. Вот у пани Ирены полуботинки на толстой подошве, ей идти легче, хоть они запылились совсем, как и очки, которые она достала откуда то и надела от солнца, -- не то автомобильные, не то военные какие то... ("Сова -- думает Юкку лениво -- или сильно увеличенная голова бабочки. Ведь если на такую красавицу, что порхает вон там, в лупу посмотреть -страшные глаза. И у этой головка маленькая, расширяется кверху, как опрокинутый треугольник с вершиной на остреньком подбородке, и какие то локончики встали над лбом -- совсем, как усики ...")
Юкку помахивает рюкзаками -- в них несколько банок с кофе. Пусть дамы идут налегке, хотя по настоящему помогать нести надо будет обратно, если достанут что нибудь существенное, а потому и тяжелое. "Ходить до знакомого бауера -- излюбленное занятие дипи" -- вспоминается ему "Дипилогическая азбука" той же Демидовой. -- Показать этого бауера дамам надо, чтобы знали -- не всегда же ему удастся с ними ходить.
-- Чувствую, что вами овладевают помещичьи настроения, как только вы клочок земли увидите, кунингатютар! Вот и рассказали бы о своей усадьбе, а то знаю только, что была у вас, а как вы в нее из цирка попали? Ну-ка, позолотите прошлое -- идти веселей.
-- Вы, Викинг, всегда в точку попадаете. Только что вспомнила такой же унылый щебень на дороге -- только та оказалась поворотным пунктом -
-- Каждая дорога может быть новым путем! Вы тогда на встрече -- вернее, прощаньи с вашим лордом остановились...
-- Потом мы вскоре отправились в турнэ по балканским странам, и следующий сезон в рижском цирке, только открылся после войны. И вот этот сезон я уже не проработала целиком. Упала на уральском прыжке -- обратное сальто с ходу в седло. Очень неудачно упала: два месяца в больнице пролежала, и доктора сказали, что о цирке больше нечего и думать, хорошо еще, что калекой не осталась. Но в конце концов, почему непременно цирк? Возиться они не могли со мной, спасибо еще, что лошадей продержали это время, и рыжий клоун забрал мои вещи у хозяйки меблированной комнаты, где я жила, чтобы за комнату не платить. Когда из больницы вышла, поселилась в каком то чуланчике, денег не было, а главное -- куда девать лошадей?
-- Сколько же у вас их было?
-- Шесть кровных английских и два гунтера. Гунтеров взял директор рижского цирка, двух рыжих кобыл продала латышскому полковнику-кавалеристу, собирался коневодством заняться. Для остальных -- прежде всего, нужна конюшня, потому что ясно: совсем расстаться с ними не могу, и полюбились очень, и наследство моего лорда, так сказать, и опора: открыть манеж, давать уроки верховой езды, на племя, мало ли что... Неделю ездила на трамваях во все концы города, в предместья, искала, и вот на Задвинье, случайно села не в тот трамвай, куда надо, и махнула рукой -- доеду до конца, авось вдруг что нибудь подходящее. Вышла, вид унылый. Стоят домишки, сады, а за ними громадная яма свалки, ржавеет что то многоколесное. Зашла в лавочку спросить -- нет ли поблизости конюшен, или вроде. Как же, говорят, Биненмуйжа, вот через эту свалку по тропочке, а там липовая аллея доведет к "Пчелиной усадьбе." Липы такие, что и голову так запрокинуть нельзя, чтоб верхушки увидеть -- сплошной сумрак, и весь жужжит -- липа как раз в цвету была. Собор зеленый, и в нем органный аккорд запутался, дрожит, не переставая. Если сейчас остановиться, так и услышу снова. В конце аллеи -- поляна, справа кирпичные службы двухэтажные, с воротами -- на тройке въехать можно, а слева просто сказка. Запущенный дом с колоннами. Впереди терраса с баллюстрадой, сзади застекленная веранда, широкие ступени со всех сторон, и из них в расщелинах кустики тянутся, кленок один вырос даже. Окна досками заколочены. Кругом луг, кусты, дальше лес... и никого. Но над одной из конюшен занавеска на окне треплется. Я туда. Живут какие то скромные люди, снимают верх конюшни у города, внизу у них куры и корова стоит. Раньше, говорят, была здесь большая усадьба, балы устраивались. Я думаю! Вот перед этим домом Юкку, впервые и мелькнула у меня картина в двух планах. На следующий день -- не могла удержаться, приехала с блокнотом и нарисовала его -- и таким, как есть, и с распахнутыми окнами, с подъезжающими гостями. С того и началось: сперва лирика, а потом городские архивы. Чья усадьба? Где хозяин? Оказалось, он еще до войны уехал заграницу и вестей о себе не подает. Аграрная реформа Пчелиной усадьбы не коснулась -- земли вокруг дома несколько лугов, только и всего, город заброшенным имуществом не интересуется, конечно... добралась до нотариуса, который вроде как опекун. Сперва уперся, конечно -- дом никогда не сдавался в наем. Но я его повезла посмотреть на разрушение и воззвала к здравому смыслу: я вроде как дворничихой бесплатной нанимаюсь, чтобы поддерживать дом -- и конюшню заодно, а если хозяин объявится, так сама с ним сговорюсь. Головой он крутил долго, поскольку еще под всякими обязательствами подписываться надо было, я ведь несовершеннолетняя -- но согласился все таки... а теперь давайте передохнем, покурим, здесь в тени посидеть можно ...
-- Итак, лошадей вы поставили на конюшню, а сами переселились из чуланчика во дворец? -- усмехается Юкку, быстро закручивая сигарету. -- Вот возьмите, не могу видеть ваших козьих ножек, пусть вы и конюх, но все таки не мужик!
-- Козьи ножки я кручу артистически, а сигареты никак не могу. Ну вот и началась моя Робинзонада. Брала у соседей молоко, кур завела сама, достала старый диван для веранды с чердака -- там кой какая старая мебель валялась, а осень еще долго теплой стояла, весь навоз перевезла из цирка для будущего сада и огорода, траву косила во всю для лошадей, овес им купила, и зимой часто из того же овса себе похлебку варила, пока еще уроков верховой езды не хватало -- всякое бывало. Сколько стекол пришлось вставить, сколько мусору вынести, откуда я только кустов и клубники не таскала, планы были громадные...
Они встают, идут дальше. Викинг насвистывает что-то. Он тогда родился только, а девчонка с лошадьми управлялась, вот этой, закованной в браслет рукой траву косила -- дворничихой из княгинь нанялась! И нелепица стала началом ...
-- Да, вот такая нелепица стала началом -- повторяет Таюнь его слова -он и не заметил, что сказал их вслух -- и вам конечно, смешно, но несколько лет подряд я жила совершенно романтической мечтой: приведу в порядок дом, куплю непременно не что нибудь, а ландо, и весной, когда цветет сирень, поеду встречать своего лорда. Усажу его у камина, и докажу, что он не ошибся, помог тогда не зря, и вообще ...
Пани Ирена смотрит пристально сбоку на пыльную, обветренную щеку Таюнь, и не замечает, что у нее у самой бродит на губах такая же мечтательная улыбка: о своем "милорде" и семнадцатой весне... А Таюнь видит в солнечном мареве дальнего леса и весны, и зимы, когда рябина под окном веранды билась в него мокрыми ветками, когда дымила вдруг печка, и иззябшие руки никак не могли наколоть лучинок для растопки... и спина так болела от огорода, и проклятая лебеда вырастала уже на одном конце, когда она еще допалывала другой конец ... а сколько было ухищрений, без гроша в кармане, и надменно прищуренных глаз: "Я живу в усадьбе -- знаете Биненмуйжу? Особняк с колоннами -- нет, не комнату снимаю, целый дом... держу лошадей." Пыталась устроить что-то вроде детского сада, но окрестные семьи в этом не нуждались, а из города было слишком далеко; открыла летний пансион -- луг, лес, уже сад, уже овощи и ягоды со своего огорода, -- это было лучше: училась, подсматривала, как делают, готовят, огородничают другие, училась всему, каждый день, припоминала, как было дома в детстве ... Но как научиться самой клеить обои, например? Первый раз они отвалились во всю длину на пол... удалось наконец, сдать бальный зал для гимнастических занятий сокольскому обществу, с условием, что будут и паркет натирать, и отапливать зимой сами. Три комнаты сдала музыкальному обществу с певческим хором -- орите, пиликайте, шумите, сколько угодно -- только бы иметь деньги на краску, иначе сгниют двери и рамы! Сама она жила в двух комнатах с верандой, экономила на всем, только бы провести электричество, тогда сразу станет легче, и телефон будет ... а если нагрянет хозяин?
Хозяин отходил постепенно на какой то нереальный план. Иногда Таюнь казалось, что она смешивает его уже с милордом, еще больше растаявшим в тумане. Жизнь в Балтийских республиках после Первой мировой войны и революции налаживалась постепенно, ширилась, упорядочивалась, и никто не торопился разбирать старые архивы. Главное, что легендарный хозяин так и не нагрянул за все двадцать лет срока этой жизни. Может быть он был богат, и не заботился о брошенном клочке земли и старом доме? Или умер где нибудь, и наследники не подозревали, что у них в холодной Балтике есть дом с белыми колоннами, -- или и наследников не было вовсе? Как бы то ни было, но счастливая нелепица так и осталась: последняя англичанка, все еще красивая "Лебедь" до следующей войны бродила на покое по зеленому лугу и просовывала морду в окно за сахаром -- до конца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Анкета стала бы гораздо интересней, если бы например, начать ее с вопроса: "Что вас больше всего поразило в жизни -- за последний год, десять лет?" (Если в ответах будут блестки того пронизывающего восторга, который вызывает красота, подвиг, искусство, вера, мечта, -- то, чем только и жив человек, тоска его, тоненькая ниточка, но лейтмотив в нагромоздившейся груде цифр и таблеток, стежков и анализов, потерь и достижений, жертв и радостей, и, разумеется, надоевших анкет ...).
-------
9
... На улице, за развалинами колонн какого то музея виднелись зеленью листья. Весна ведь. Неужели действительно весна?
Весна цвела и на углу. Под наискось срезанным бомбой пирамидальным тополем сидела на камнях женщина в пальто из одеяла и выцветшем синем переднике. На суровом каменистом лице, как неожиданная встреча -- смущенная полуулыбка. Перед ней, на кирпичной кладке -- несколько букетов. Да, сирени. Такой же лиловой, избыточно тяжелой, притягивающей ароматом -- как раньше, как всегда.
Пани Ирена остановилась поодаль, и смотрела, не отрываясь. Хотелось не купить -- неужели придет людям в голову сейчас такая мысль! -- а так, просто передохнуть около нее, постоять рядом... ... Очень трудно было дожидаться еще совсем девочкой, еще в той их крохотной усадебке -- когда зацветет сирень. Сперва появлялись только темные, исчерна лиловые гроздья, тянувшиеся кверху свечками, в бусинках, в бисеринках. Потом они набухали, светлели, бусинки вытягивались на ножках, становились цвета бабушкиных аметистов. И ясно видно уже, что каждая бусинка перерезана ниточкой -- крест-накрест. Почему счастье можно найти в сирени только, когда она зацветет? В бутончиках, как ни смотри, всегда только четыре дольки. Вот они начинают светлеть все больше и раскрываться кое где. Бабушка говорит, что сирень не распустится в вазе, нельзя срывать заранее -- но если все таки вдруг?
На следующие утро сорванные ветки свешивались на бок и темнели. Но что значат несколько веток, когда за окном весь огромный куст просветлел и тянет знакомым, вновь узнанным запахом и сколько сразу распушившихся гроздьев, и за окном, и у забора: белая, как мороженое, голубоватая, лиловая, сиреневая, фиолетовая, розовая персидская ... как пахнет! Кружится голова, и если закрыть глаза, и уткнуться головой в куст, то слышишь, как в нем звенит солнце. Бабушка говорит, что солнце не может звенеть, но улыбается при этом -- наверно, и сама слышит.
... Была еще вышитая -- на янтарном, золотом шелке маминого платья. Смутная детская мечта -- вот, вырасту большой, и надену такое же платье ...
Вчера зашла в национальный комитет, там есть прилавок с товарами: случаются катушки ниток -- драгоценная вещь теперь! Иголки, сапожная мазь, и склеенные из дерева или бумаги непонятные вещи: то ли ими консервы открывать, то ли капканы ставить. Иногда на них изображены собачки -- и тогда это значит, детские игрушки или "украшение для письменного стола" -как будто теперь есть еще письменные столы! Но нитки и ваксу можно обменять на что нибудь, а мелочь продается здесь просто за деньги только.
В той же комнате, кроме ваксы, можно получить нужную печать. Ставивший печати был человек с положением: его семья занимала две койки у самого окна, -- а комната перегорожена одеялами. На койках обычный соломенный матрас, поверх серое одеяло, а еще поверх его -- золотистое шелковое покрывало, с вытканными на нем ветками сирени -- из дому спасли, конечно, или случайно попалось. Но из такого далекого прошлого прошелестел этот шелк, что сразу дрогнуло в груди. Хорошо, что человек, штемпелевавший удостоверения, привык уже к остановившимся глазам и ненормальному виду людей -- какими же им быть теперь? Дал ей бумажку и не удивился, что она уходила так медленно, не отрывая взгляда от кровати ... подумал, наверное, что сама на голых досках спит ...
... Как теперь, среди серых прохожих, ободранных нищих с сжатыми лицами и запавшими глазами -- каждый угадывается сразу! Может быть, это обнаженность войны так обнажала души, потому что на голые вопросы, поставленные жизнью -- или смертью? -- можно было дать только голый ответ. Легкое колебание -- свой или чужой? -- не имело теперь уже значения -- ибо смешалось и это. Каждый был в чем то своим, и -- все чужими на чужой, отнятой земле.
Как вот этот -- молодой, давно небритый. От светлого пуха лицо кажется одутловатым под глубокой чернотой запавших глаз. В щегольских, но давно нечищенных сапогах и офицерских бриджах, в солдатской шинели нараспашку, поверх вязаного пуловера дикого цвета. Он шел навстречу пани Ирене, остановился перед торговкой, невесело усмехнулся. Пошарил в кармане, вытянул две бумажки. Из одной скрутил козью ножку, другую протянул цветочнице. Взял, не глядя, несколько веток, скрученных проволокой, поднес к лицу, рассматривая, уже без усмешки. Двинулся дальше припадающим на одну ногу, бредущим, бесцельным шагом, остановился снова, помахивая букетом, поднял голову.
Сбоку навстречу из аллеи растерзанных бомбами тополей шла со звонкой и четкой легкостью в светлом форменном хаки молодая, ярко накрашенная, рыжеватая и самоуверенная девушка-лейтенант. Впрочем, может быть она не была ни лейтенантом, ни накрашенной. На фоне развалин любое живое лицо могло показаться ярким. Но презрительность, сознание своего совершенно неоспоримого превосходства, принадлежности к победителям -- мстителям, может быть? Есть же и такие, конечно...
Небритый шагнул к ней почти вплотную -- и протянул ей букет.
Пани Ирене так часто приходилось, как и всем теперь, читать мысли других, что и сейчас она не могла, никак не могла ошибиться. Слишком ясно вспыхнула эта мысль в молодых, обведенных черными кругами глазах, в черточке, еще резче проступившей около сжатых губ. Зачем он купил сирень? Да просто потому, что она пахнет. Весной, жизнью, надеждой, любовью -- всем, чего нет. Нет у таких, как он, как они. Может быть, есть у этой девушки? Наверное. Возьмет протянутый букет и улыбнется. Не победительницей, а весной. Но умеют ли улыбаться вообще такие вот, из другого мира, накрашенные, завитые, самоуверенные? Не шаблонной, рекламной, а настоящей улыбкой -- от сердца к глазам?
Улыбки не получилось. Даже вопросительного недоумения не было на лице. Прошла мимо протянутых веток, грязного шинельного рукава, запавших глаз -как мимо зеркала, в котором отражается скользящей тенью -- она знала это -ее четкая, подтянутая фигура, безукоризненный румянец и свежий галстук.
"И на челе ее высоком не отразилось ничего" -- вспомнила, слегка, перефразируя, пани Ирена, и усмехнулась. Но в усмешку вползла крохотная капелька горечи: если бы он поднес этот букет ей, то ... то она не знала бы конечно, что с ним делать, была бы смущена наверно, но зато как рада!
Она оглянулась на себя и почти рассмеялась. Нет, таким не подносят букетов -- даже небритые молодые люди... а он наверно швырнул его куда нибудь потом на дороге. Не плакал же, в самом деле, "тоскуя над веткой сирени!" -- есть такой старинный романс...
-------
10
-- Демидова написала мне в мою "книжечку старинных бабушек" свои стихи -- бормочет на ходу Таюнь: "Ходить у чужих заборов -- И знать, что за ними -- счастье, -- Земля, согретая солнцем, -- В зеленом саду расцветшем" ...
Пройденная улица в пыли и тени. Сады за низенькими заборами. Окраина дальнего предместья. Блеснуло солнце в раскрытом окне, вспорхнули голоса птиц, задрожала тень от листьев. Последний забор обрывается в поле, улица смягчается в дорогу, уходящую к дальнему лесу. На дороге -- щебень, если попадает в туфлю -- больно. Вот у пани Ирены полуботинки на толстой подошве, ей идти легче, хоть они запылились совсем, как и очки, которые она достала откуда то и надела от солнца, -- не то автомобильные, не то военные какие то... ("Сова -- думает Юкку лениво -- или сильно увеличенная голова бабочки. Ведь если на такую красавицу, что порхает вон там, в лупу посмотреть -страшные глаза. И у этой головка маленькая, расширяется кверху, как опрокинутый треугольник с вершиной на остреньком подбородке, и какие то локончики встали над лбом -- совсем, как усики ...")
Юкку помахивает рюкзаками -- в них несколько банок с кофе. Пусть дамы идут налегке, хотя по настоящему помогать нести надо будет обратно, если достанут что нибудь существенное, а потому и тяжелое. "Ходить до знакомого бауера -- излюбленное занятие дипи" -- вспоминается ему "Дипилогическая азбука" той же Демидовой. -- Показать этого бауера дамам надо, чтобы знали -- не всегда же ему удастся с ними ходить.
-- Чувствую, что вами овладевают помещичьи настроения, как только вы клочок земли увидите, кунингатютар! Вот и рассказали бы о своей усадьбе, а то знаю только, что была у вас, а как вы в нее из цирка попали? Ну-ка, позолотите прошлое -- идти веселей.
-- Вы, Викинг, всегда в точку попадаете. Только что вспомнила такой же унылый щебень на дороге -- только та оказалась поворотным пунктом -
-- Каждая дорога может быть новым путем! Вы тогда на встрече -- вернее, прощаньи с вашим лордом остановились...
-- Потом мы вскоре отправились в турнэ по балканским странам, и следующий сезон в рижском цирке, только открылся после войны. И вот этот сезон я уже не проработала целиком. Упала на уральском прыжке -- обратное сальто с ходу в седло. Очень неудачно упала: два месяца в больнице пролежала, и доктора сказали, что о цирке больше нечего и думать, хорошо еще, что калекой не осталась. Но в конце концов, почему непременно цирк? Возиться они не могли со мной, спасибо еще, что лошадей продержали это время, и рыжий клоун забрал мои вещи у хозяйки меблированной комнаты, где я жила, чтобы за комнату не платить. Когда из больницы вышла, поселилась в каком то чуланчике, денег не было, а главное -- куда девать лошадей?
-- Сколько же у вас их было?
-- Шесть кровных английских и два гунтера. Гунтеров взял директор рижского цирка, двух рыжих кобыл продала латышскому полковнику-кавалеристу, собирался коневодством заняться. Для остальных -- прежде всего, нужна конюшня, потому что ясно: совсем расстаться с ними не могу, и полюбились очень, и наследство моего лорда, так сказать, и опора: открыть манеж, давать уроки верховой езды, на племя, мало ли что... Неделю ездила на трамваях во все концы города, в предместья, искала, и вот на Задвинье, случайно села не в тот трамвай, куда надо, и махнула рукой -- доеду до конца, авось вдруг что нибудь подходящее. Вышла, вид унылый. Стоят домишки, сады, а за ними громадная яма свалки, ржавеет что то многоколесное. Зашла в лавочку спросить -- нет ли поблизости конюшен, или вроде. Как же, говорят, Биненмуйжа, вот через эту свалку по тропочке, а там липовая аллея доведет к "Пчелиной усадьбе." Липы такие, что и голову так запрокинуть нельзя, чтоб верхушки увидеть -- сплошной сумрак, и весь жужжит -- липа как раз в цвету была. Собор зеленый, и в нем органный аккорд запутался, дрожит, не переставая. Если сейчас остановиться, так и услышу снова. В конце аллеи -- поляна, справа кирпичные службы двухэтажные, с воротами -- на тройке въехать можно, а слева просто сказка. Запущенный дом с колоннами. Впереди терраса с баллюстрадой, сзади застекленная веранда, широкие ступени со всех сторон, и из них в расщелинах кустики тянутся, кленок один вырос даже. Окна досками заколочены. Кругом луг, кусты, дальше лес... и никого. Но над одной из конюшен занавеска на окне треплется. Я туда. Живут какие то скромные люди, снимают верх конюшни у города, внизу у них куры и корова стоит. Раньше, говорят, была здесь большая усадьба, балы устраивались. Я думаю! Вот перед этим домом Юкку, впервые и мелькнула у меня картина в двух планах. На следующий день -- не могла удержаться, приехала с блокнотом и нарисовала его -- и таким, как есть, и с распахнутыми окнами, с подъезжающими гостями. С того и началось: сперва лирика, а потом городские архивы. Чья усадьба? Где хозяин? Оказалось, он еще до войны уехал заграницу и вестей о себе не подает. Аграрная реформа Пчелиной усадьбы не коснулась -- земли вокруг дома несколько лугов, только и всего, город заброшенным имуществом не интересуется, конечно... добралась до нотариуса, который вроде как опекун. Сперва уперся, конечно -- дом никогда не сдавался в наем. Но я его повезла посмотреть на разрушение и воззвала к здравому смыслу: я вроде как дворничихой бесплатной нанимаюсь, чтобы поддерживать дом -- и конюшню заодно, а если хозяин объявится, так сама с ним сговорюсь. Головой он крутил долго, поскольку еще под всякими обязательствами подписываться надо было, я ведь несовершеннолетняя -- но согласился все таки... а теперь давайте передохнем, покурим, здесь в тени посидеть можно ...
-- Итак, лошадей вы поставили на конюшню, а сами переселились из чуланчика во дворец? -- усмехается Юкку, быстро закручивая сигарету. -- Вот возьмите, не могу видеть ваших козьих ножек, пусть вы и конюх, но все таки не мужик!
-- Козьи ножки я кручу артистически, а сигареты никак не могу. Ну вот и началась моя Робинзонада. Брала у соседей молоко, кур завела сама, достала старый диван для веранды с чердака -- там кой какая старая мебель валялась, а осень еще долго теплой стояла, весь навоз перевезла из цирка для будущего сада и огорода, траву косила во всю для лошадей, овес им купила, и зимой часто из того же овса себе похлебку варила, пока еще уроков верховой езды не хватало -- всякое бывало. Сколько стекол пришлось вставить, сколько мусору вынести, откуда я только кустов и клубники не таскала, планы были громадные...
Они встают, идут дальше. Викинг насвистывает что-то. Он тогда родился только, а девчонка с лошадьми управлялась, вот этой, закованной в браслет рукой траву косила -- дворничихой из княгинь нанялась! И нелепица стала началом ...
-- Да, вот такая нелепица стала началом -- повторяет Таюнь его слова -он и не заметил, что сказал их вслух -- и вам конечно, смешно, но несколько лет подряд я жила совершенно романтической мечтой: приведу в порядок дом, куплю непременно не что нибудь, а ландо, и весной, когда цветет сирень, поеду встречать своего лорда. Усажу его у камина, и докажу, что он не ошибся, помог тогда не зря, и вообще ...
Пани Ирена смотрит пристально сбоку на пыльную, обветренную щеку Таюнь, и не замечает, что у нее у самой бродит на губах такая же мечтательная улыбка: о своем "милорде" и семнадцатой весне... А Таюнь видит в солнечном мареве дальнего леса и весны, и зимы, когда рябина под окном веранды билась в него мокрыми ветками, когда дымила вдруг печка, и иззябшие руки никак не могли наколоть лучинок для растопки... и спина так болела от огорода, и проклятая лебеда вырастала уже на одном конце, когда она еще допалывала другой конец ... а сколько было ухищрений, без гроша в кармане, и надменно прищуренных глаз: "Я живу в усадьбе -- знаете Биненмуйжу? Особняк с колоннами -- нет, не комнату снимаю, целый дом... держу лошадей." Пыталась устроить что-то вроде детского сада, но окрестные семьи в этом не нуждались, а из города было слишком далеко; открыла летний пансион -- луг, лес, уже сад, уже овощи и ягоды со своего огорода, -- это было лучше: училась, подсматривала, как делают, готовят, огородничают другие, училась всему, каждый день, припоминала, как было дома в детстве ... Но как научиться самой клеить обои, например? Первый раз они отвалились во всю длину на пол... удалось наконец, сдать бальный зал для гимнастических занятий сокольскому обществу, с условием, что будут и паркет натирать, и отапливать зимой сами. Три комнаты сдала музыкальному обществу с певческим хором -- орите, пиликайте, шумите, сколько угодно -- только бы иметь деньги на краску, иначе сгниют двери и рамы! Сама она жила в двух комнатах с верандой, экономила на всем, только бы провести электричество, тогда сразу станет легче, и телефон будет ... а если нагрянет хозяин?
Хозяин отходил постепенно на какой то нереальный план. Иногда Таюнь казалось, что она смешивает его уже с милордом, еще больше растаявшим в тумане. Жизнь в Балтийских республиках после Первой мировой войны и революции налаживалась постепенно, ширилась, упорядочивалась, и никто не торопился разбирать старые архивы. Главное, что легендарный хозяин так и не нагрянул за все двадцать лет срока этой жизни. Может быть он был богат, и не заботился о брошенном клочке земли и старом доме? Или умер где нибудь, и наследники не подозревали, что у них в холодной Балтике есть дом с белыми колоннами, -- или и наследников не было вовсе? Как бы то ни было, но счастливая нелепица так и осталась: последняя англичанка, все еще красивая "Лебедь" до следующей войны бродила на покое по зеленому лугу и просовывала морду в окно за сахаром -- до конца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31