„Немче“ заходит на Родос и на Кипр. Если бы нас отправили этим пароходом, то казна сэкономила бы 350 лир.
Как я могу думать о таких глупостях? Разве правительство может доверить нас немецкому пароходу. Мы ведь сильнее известного борца Залоглу, сильнее европейских пушек, броненосцев и прусской армии. Мы вероятно раздавили бы, как муравьев, начальника нашей охраны с его десятком вооруженных солдат и со всеми пассажирами. Мы овладели бы пароходом. Что из того, что для управления нужен капитан; разве мы хуже умеем управлять, чем Мемед Али-паша, Кеди Махмуд-паша, Кайсерли-паша? Если они в состоянии были в течение долгих лет управлять морским министерством, неужели мы не сможем справиться с одним пароходом.
В-третьих, я убеждаюсь в правильности отправки нас специальным пароходом. Меня только удивляет, как это флот его величества, который, судя по нашим газетным статьям, является первым в мире, с таким трудом отыскал для нас один пароход. Очевидно, в это время он воевал где-то вне пространства.
В-четвертых, когда мы отплывали из Стамбула, мне сказали, что я направляюсь в Левкозию, но когда я прибыл на Родос, то оказалось, что меня должны заточить в Магозскую крепость. Таким образом, очевидно, что, пока я плыл от Стамбула до Родоса, я успел совершить еще какое-то новое преступление. Об этом, повидимому, было сообщено по телеграфу, и мне увеличили наказание.
Правда, я помню прекрасно, что на пароходе я гулял, раздевался, одевался, спал, просыпался, разговаривал со своими товарищами (впрочем весьма осторожно, так как кругом были полицейские, и лишнего говорить не следовало); раза два меня тошнило; как-то ночью я стонал во сне. Если бы я знал, какое из этих крупных преступлений послужило причиной усиления наказания, – я был бы доволен.
За день до прибытия на Кипр, т. е. на третий день после отплытия из Родоса, я узнал, что заточение в крепости будет заменено содержанием в военной казарме. Значит, пока я ехал от Родоса до Кипра, я совершил еще более серьезное преступление, чем в Стамбуле и чем между Стамбулом и Родосом. Что же это за преступление? Как же все-таки в Стамбуле узнали о нем; ведь в море нет телеграфа?
В Родосе я виделся с начальником округа и судьей; они показали мне газету, в которой я прочел, что причиной моей ссылки является „Силистрия“. В ней было также написано, что это мероприятие султанского правительства соответствует тому, что применяется в европейских государствах и что в Европе может быть карают в таких случаях еще более сурово. Прочитав это, я узнал то, чего не встречал ни в одной книге, несмотря на свое пребывание в течение трех с половиной лет в Европе, из которых значительную часть посвятил изучению юридических наук.
По прибытии сюда узнал еще одну новость: султанское правительство лишило меня титула бея. До сих пор я думал, что этот титул принадлежит мне потому, что я происхожу из рода, в котором насчитывался один владетельный князь, два великих визиря, семь или восемь визирей и пятьдесят или шестьдесят государственных деятелей. Оказывается, титул бея является просто милостью его величества, причем султан в любое время может у меня отнять его.
Однако, я думаю, что меня знают больше по имени, чем как бея. С упразднением титула я получил от народа другой: „преданный родине“, что для меня гораздо важнее.
Как видно из приказа, я выслан сюда для исправления. Да простит аллах того, кто был причиной этого. Величественное правосудие так и должно поступать с такими разбойниками, как я, заставляя их молчать…»
Письма из Магозской тюрьмы – характернейшие произведения Кемаля. Несмотря на трагическое положение их автора, они дышат бодростью. Брошенный почти в могилу, чувствуя вокруг себя дыхание смерти, Намык не сдается. Он верит, что ему удастся выбраться отсюда, вернуться в Стамбул, продолжать начатую борьбу. Лишенный всего, поставленный в ужасные жизненные условия, он меньше всего склонен ныть. Его собственные невзгоды являются для него лишь объектом тонкой и блестящей иронии, как это мы видим из его писем. Свое собственное существование он давно уже всецело посвятил делу. Как фанатик, он равнодушно относится ко всем лишениям. «В конце концов, – пишет он в одном письме, – я не вижу разницы между своим жилищем в Магозе и номерами лондонских или парижских гостиниц».
Его бывшие соратники из числа тех, кто лестью и раболепством сумел отвести от своей головы грозу, передают ему, что «падишах попрежнему к нему благосклонен». В своих письмах он зло вышучивает эту «благосклонность». Но все это мимоходом. Главное, о чем он пишет, это произвол и беззаконие, царящие во всей стране, это ужасная жизнь бедняков, которых он видит вокруг себя. Здесь его юмор звучит трагически. Когда он говорит: «Магоза – миниатюрная фотография Оттоманской империи», – он не преувеличивает, ибо повсюду в Турции беднота живет так, как магозское население. Описывая творящиеся вокруг него злоупотребления чиновников и воровство поставщиков, он надеется, что его письма обратят внимание на это зло и пробудят общественное негодование.
Действительно, его голос, звучащий из далекой Магозы, находит отклик среди молодежи и передовых людей его поколения. То, что не может быть напечатано, расходится в сотнях рукописных списков и читается как нелегальные прокламации. Несмотря на то, что он как бы вырван из жизни, его связь с передовыми элементами общества не порывается, а все более и более крепнет. Та деятельность, которую он развивает в Магозе посредством своих писем и статей, сыграла большую роль в событиях, которые произошли в Турции несколько лет спустя.
Но помимо всего этого, есть еще одна любопытная черта в его письмах, а именно их форма. Мы видим, что борющийся со старой литературой, проповедующий превосходство западных образцов Кемаль в своих письмах не может еще отрешиться от классических художественных форм Востока. Каждая его фраза полна тех аллегорий и уподоблений, знаменитых «тешпих», которые являлись необходимейшим аксессуаром и характернейшим элементом старой литературы.
Это – расплата за слишком глубокое изучение, начатое в раннем детстве всех этих Недимов, Бакы, Неф'и, которые веками довлели над османской литературой. И быть может, когда Кемаль поднял ожесточенную борьбу против классиков, это было отчасти подсказано его собственным печальным опытом, бессилием отделаться в своих произведениях от рокового влияния.
Кемаль обладал поразительной прозорливостью. Полвека спустя, когда турецкая литература получила наконец возможность развиваться нормальным путем, литературные критики, признавая всю громадную заслугу Кемаля в деле обновления турецкой литературы, вынуждены сказать, что художественные произведения великого писателя устарели и кажутся скучными именно из-за обилия классических литературных приемов, против которых он столько боролся и от которых сам был не в состоянии избавиться.
Живой и интересной еще и для нынешних поколений оказалась лишь его публицистика, где эти приемы не так дают себя чувствовать. Письма из Магозы относятся к этой последней категории. В них, правда, как мы видели выше, метафоры и аллегории играют заметную роль, но их жизненность, простота, а главное интересность сюжета заставляют забыть об этих недостатках.
Намык Кемаль был еще в Магозе, когда получил от своего ученика и друга Риджаизаде Экрема сделанный этим последним перевод книги Сильвио Пеллико «Мои тюрьмы». Это произведение тем сильнее его заинтересовало, что он сам был в заточении и мог сравнивать переживания итальянского автора со своими собственными.
На эту книгу им была написана критика, часть которой посвящена технике перевода, другая же описывала магозскую жизнь самого Кемаля. В ней были переработаны и объединены наиболее интересные письма Кемаля из Магозы. Напечатана она смогла быть лишь в 1908 году, после младотурецкой революции. Кемаль озаглавил ее точно так же, как и Сильвио Пеллико, – «Мои тюрьмы».
Хотя Магоза была лишь первой тюрьмой Кемаля, но название оказалось пророческим. В своей жизни ему пришлось еще не раз изведать «благоволение» падишаха.
Намык Кемаль оставался в Магозе 38 месяцев. Никакие ходатайства за него перед султаном не помогали. Злопамятный Абдул-Азис был не из тех людей, которых можно было смягчить. Он, напротив, с нетерпением ждал, когда злокачественная лихорадка Магозы сделает свое дело и ему сообщат о смерти ненавистного человека. Султан негодовал, что его рассчеты осуществляются так медленно. Намык Кемаль хворал, здоровье его разрушалось, но его энергия не была сломлена. Он не просил ни о милости, ни о пощаде, а наоборот, продолжал неустанно готовить себя к новой борьбе.
Впоследствии он рассказывал своему сыну Экрему:
– Когда меня привезли в Магозу, меня поместили в арестное солдатское помещение. Это был настоящий кладбищенский склеп. В это подземелье, выдолбленное в скале и сырое как колодец, вели десять ступеней. Внутри была темнота, грязь и такая теснота, что поместиться там мог лишь один человек. Коротко говоря, это была настоящая могила. Там меня держали три дня, и знаешь, сынок, чем я был занят в это время? Я сочинял в уме свою пьесу «Акыф-бей». Как только меня перевели в немного лучшее помещение, которое тоже было похоже на гроб, я немедленно потребовал перо. Я тотчас же принялся писать пьесу и послал ее в Стамбул. Вот, мое дитя, как поступают заключенные и ссыльные, как они работают. Для них всякое место – отечество. Ссылка – тоже отечество; могила – также уголок отечества.
В Магозе были написаны самые крупные литературные произведения Кемаля: пьесы «Акыф-бей», «Гюльнихаль», «Несчастный ребенок», его сильнейшие критические статьи, а также многие стихи и поэмы.
Лишь редкие книги из его любимой библиотеки, библиотеки, с которой он потом не расставался до конца жизни, непрестанно пополняя ее по мере возможности и средств, были здесь с ним. Но ему служила его изумительная память. Когда для своих критических статей или писем ему необходимы были цитаты, он безошибочно приводил их по памяти. В одиночестве магозской тюрьмы его любимейшим развлечением было чтение на память бесчисленных стихов старых турецких, иранских и арабских поэтов, а также поэмы Виктора Гюго и других.
Ничто не могло сломить его духа и угасить его темперамент борца, хотя в Магозе ему пришлось пережить много тяжелого, помимо самого заключения.
Будучи в активной переписке с друзьями, находившимися на свободе, он ясно представлял себе, как все более и более усиливается удушливая атмосфера реакции в стране. Нигде не было видно даже намека на просвет. Многие из друзей, отчаявшись или устав от борьбы, отошли от нее или стали ренегатами.
Великий Шинаси, который оказал такое решающее влияние на всю жизнь Кемаля, умер два года тому назад. Но еще до его смерти их стала разделять непроходимая пропасть. Это отчуждение было тем более тяжелым, что оно казалось каким-то недоразумением. Шинаси, страстный проповедник борьбы, вырастивший и поднявший целое поколение борцов, непонятным образом отгородил себя непроницаемой стеной своего маньячества от активной жизни. О возобновлении политической деятельности он не хотел и слышать. Когда по возвращении из эмиграции его спросили в Стамбуле, что делают за границей Кемаль и Зия, он иронически ответил: «они в Лондоне видят сны», намекая на написанные ими политические памфлеты, о которых мы упоминали выше.
Живя в Париже и лихорадочно работая над своим словарем, ставшим единственной целью и смыслом его жизни, он не предпринимал никаких шагов, чтобы получить прощение и добиться возвращения на родину. Разрешение вернуться выхлопотала ему его жена, Навиктер-ханым, жившая в одиночестве с малолетним сыном в Стамбуле. Перед поездкой Абдул-Азиса в Европу она обратилась с просьбой об этом к сопровождавшему султана министру иностранных дел Фуад-паше и добилась своего. Но странное дело.
первым шагом Шинаси, как только он вернулся в Стамбул, было развестись с женой, как-будто он досадовал на нее за это ходатайство и спешил разорвать последние узы, связывавшие его с той жизнью, которой жили все другие люди.
Пробыв в Стамбуле всего пять дней, он вновь уехал в Париж к своей работе над словарем, к которой был теперь прикован, как каторжник к тачке, Причиной его поспешного отъезда в Париж были настояния Фуад-паши, чтобы он принял пост губернатора Смирны. Это было назначение, о котором крупнейшие чиновники тщетно мечтали всю свою жизнь. Оно приносило дохода свыше 10 тыс. лир в год, т. е. целое состояние по тому времени, а Шинаси нуждался в самом необходимом. Но принять назначение – значило отказаться от работы всей его жизни, работы, которая подвигалась вперед с ужасающей медленностью. Словарь, над которым ему пришлось работать почти одному, дошел лишь до семнадцатой буквы. И то было написано четырнадцать томов, по тысяче страниц в каждом. И Шинаси вновь с болезненной спешкой набрасывается на работу.
Началась франко-прусская война. Парижу угрожала осада. Оставаться там было опасно; кроме того, ему не хотелось встречаться с членами Общества новых османцев, вернувшимися в это время в Париж, и Шинаси решил ехать на родину. На этот раз он надеется, что его не будут понуждать к принятию какой-либо должности в провинции. Фуад-паша, настаивавший на его назначении в Смирну, умер за год перед тем.
Вернувшись в Стамбул, Шинаси снял поблизости от дворца Высокой Порты небольшой домик, в котором устроил типографию и свое личное помещение.
Это было мрачное жилище. Он жил в большой, совершенно пустой комнате, где была лишь кровать, стол и полки для книг. Зимой в ней было холодно и сыро. Когда Эбуззия-Тефик однажды навестил его, то не на чем было даже сидеть, и Шинаси, подогнув одеяло, предложил гостю сесть на кровать. Посредине комнаты стоял глиняный мангал с потухшими углями; комнату освещала догоравшая свеча, поставленная в жестяной подсвечник. Так жил человек, отказавшийся от поста смирнского губернатора.
Словарь, словарь… Шинаси не мог больше ни о чем думать. То он пишет статью за статьей для своего детища, то, одевши блузу, сам набирает в типографии гранки.
От бессонных ночей, от бешеной работы Шинаси буквально тает. Ему всего сорок пять лет, но это почти старик. Друзья, близкие убеждают его отдохнуть; он не слушается, отмахивается от их советов и настояний, как от надоедливой мухи. Мустафа Фазыл-паша приглашает его переехать к нему в Чамлиджу – великолепный дворец в прекрасной сосновой роще на азиатском берегу Босфора, но он решительно отказывается. Нельзя терять ни минуты времени. И Шинаси работает, работает, пока не сваливается. Короткая болезнь и смерть, так закончилась жизнь этого крупнейшего деятеля эпохи Танзимата.
17 сентября 1871 года небольшой круг друзей проводил на кладбище родоначальника современной турецкой литературы.
Из двух самых близких друзей, учителей Кемаля, Шинаси – в могиле, а Зия… увы, Зия завершает свое ренегатство. Пока Кемаль заживо гниет в сырых стенах Магозы, Зия самым отвратительным низкопоклонничеством тщетно старается вернуть себе былую милость султана. Вот уж несколько лет, как весь талант свой он тратит на сочинение од, выражающих самую грубую лесть.
Чтобы заслужить расположение двора, он предпринимает издание сборника, в котором должны быть представлены все старые, любимые двором восточные поэты.
Он включает сюда и новых сановных писак и все те бездарные хвалебные оды, в которых Абдул-Азис превозносится до небес и в которых, в бесчисленных вариантах, повторялись слова, сказанные недавно шейх-уль-исламом в его речи по поводу учреждения Государственного совета: «Наш падишах своими деяниями превзошел все добродетели и все совершенства своих предшественников».
Этот сборник, состоявший из трех томов, со стихотворным предисловием самого Зии, действительно вызвал ликование всего реакционного лагеря, хотя и не дал того результата, которого ожидал Зия. Падишах не сменил гнев на милость.
Великий Зия, чей талант не смели отрицать даже его враги, Зия, в течение многих лет проповедывавший обновление турецкой литературы, переводивший на турецкий язык европейских классиков, активный член Общества новых османцев, сейчас открыто становился на сторону старого течения. В его сборниках нашла место вся старая анакреонтическая и мистическая рухлядь иранской, арабской, джагатайской и османской поэзии, и не было ни одного произведения новых прогрессивных авторов. Даже их ранние стихи, написанные в старом классическом стиле, были исключены из сборника. Это было понятно: ведь одно их имя могло вызвать недовольство дворца.
Ни Эшреф-паша, ни Риджаизаде Экрем, ни тем более Кемаль не нашли места в сборнике, не без задней мысли, дабы попасть в тон легкомысленной и пустой жизни двора, игриво названном «Харабат».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Как я могу думать о таких глупостях? Разве правительство может доверить нас немецкому пароходу. Мы ведь сильнее известного борца Залоглу, сильнее европейских пушек, броненосцев и прусской армии. Мы вероятно раздавили бы, как муравьев, начальника нашей охраны с его десятком вооруженных солдат и со всеми пассажирами. Мы овладели бы пароходом. Что из того, что для управления нужен капитан; разве мы хуже умеем управлять, чем Мемед Али-паша, Кеди Махмуд-паша, Кайсерли-паша? Если они в состоянии были в течение долгих лет управлять морским министерством, неужели мы не сможем справиться с одним пароходом.
В-третьих, я убеждаюсь в правильности отправки нас специальным пароходом. Меня только удивляет, как это флот его величества, который, судя по нашим газетным статьям, является первым в мире, с таким трудом отыскал для нас один пароход. Очевидно, в это время он воевал где-то вне пространства.
В-четвертых, когда мы отплывали из Стамбула, мне сказали, что я направляюсь в Левкозию, но когда я прибыл на Родос, то оказалось, что меня должны заточить в Магозскую крепость. Таким образом, очевидно, что, пока я плыл от Стамбула до Родоса, я успел совершить еще какое-то новое преступление. Об этом, повидимому, было сообщено по телеграфу, и мне увеличили наказание.
Правда, я помню прекрасно, что на пароходе я гулял, раздевался, одевался, спал, просыпался, разговаривал со своими товарищами (впрочем весьма осторожно, так как кругом были полицейские, и лишнего говорить не следовало); раза два меня тошнило; как-то ночью я стонал во сне. Если бы я знал, какое из этих крупных преступлений послужило причиной усиления наказания, – я был бы доволен.
За день до прибытия на Кипр, т. е. на третий день после отплытия из Родоса, я узнал, что заточение в крепости будет заменено содержанием в военной казарме. Значит, пока я ехал от Родоса до Кипра, я совершил еще более серьезное преступление, чем в Стамбуле и чем между Стамбулом и Родосом. Что же это за преступление? Как же все-таки в Стамбуле узнали о нем; ведь в море нет телеграфа?
В Родосе я виделся с начальником округа и судьей; они показали мне газету, в которой я прочел, что причиной моей ссылки является „Силистрия“. В ней было также написано, что это мероприятие султанского правительства соответствует тому, что применяется в европейских государствах и что в Европе может быть карают в таких случаях еще более сурово. Прочитав это, я узнал то, чего не встречал ни в одной книге, несмотря на свое пребывание в течение трех с половиной лет в Европе, из которых значительную часть посвятил изучению юридических наук.
По прибытии сюда узнал еще одну новость: султанское правительство лишило меня титула бея. До сих пор я думал, что этот титул принадлежит мне потому, что я происхожу из рода, в котором насчитывался один владетельный князь, два великих визиря, семь или восемь визирей и пятьдесят или шестьдесят государственных деятелей. Оказывается, титул бея является просто милостью его величества, причем султан в любое время может у меня отнять его.
Однако, я думаю, что меня знают больше по имени, чем как бея. С упразднением титула я получил от народа другой: „преданный родине“, что для меня гораздо важнее.
Как видно из приказа, я выслан сюда для исправления. Да простит аллах того, кто был причиной этого. Величественное правосудие так и должно поступать с такими разбойниками, как я, заставляя их молчать…»
Письма из Магозской тюрьмы – характернейшие произведения Кемаля. Несмотря на трагическое положение их автора, они дышат бодростью. Брошенный почти в могилу, чувствуя вокруг себя дыхание смерти, Намык не сдается. Он верит, что ему удастся выбраться отсюда, вернуться в Стамбул, продолжать начатую борьбу. Лишенный всего, поставленный в ужасные жизненные условия, он меньше всего склонен ныть. Его собственные невзгоды являются для него лишь объектом тонкой и блестящей иронии, как это мы видим из его писем. Свое собственное существование он давно уже всецело посвятил делу. Как фанатик, он равнодушно относится ко всем лишениям. «В конце концов, – пишет он в одном письме, – я не вижу разницы между своим жилищем в Магозе и номерами лондонских или парижских гостиниц».
Его бывшие соратники из числа тех, кто лестью и раболепством сумел отвести от своей головы грозу, передают ему, что «падишах попрежнему к нему благосклонен». В своих письмах он зло вышучивает эту «благосклонность». Но все это мимоходом. Главное, о чем он пишет, это произвол и беззаконие, царящие во всей стране, это ужасная жизнь бедняков, которых он видит вокруг себя. Здесь его юмор звучит трагически. Когда он говорит: «Магоза – миниатюрная фотография Оттоманской империи», – он не преувеличивает, ибо повсюду в Турции беднота живет так, как магозское население. Описывая творящиеся вокруг него злоупотребления чиновников и воровство поставщиков, он надеется, что его письма обратят внимание на это зло и пробудят общественное негодование.
Действительно, его голос, звучащий из далекой Магозы, находит отклик среди молодежи и передовых людей его поколения. То, что не может быть напечатано, расходится в сотнях рукописных списков и читается как нелегальные прокламации. Несмотря на то, что он как бы вырван из жизни, его связь с передовыми элементами общества не порывается, а все более и более крепнет. Та деятельность, которую он развивает в Магозе посредством своих писем и статей, сыграла большую роль в событиях, которые произошли в Турции несколько лет спустя.
Но помимо всего этого, есть еще одна любопытная черта в его письмах, а именно их форма. Мы видим, что борющийся со старой литературой, проповедующий превосходство западных образцов Кемаль в своих письмах не может еще отрешиться от классических художественных форм Востока. Каждая его фраза полна тех аллегорий и уподоблений, знаменитых «тешпих», которые являлись необходимейшим аксессуаром и характернейшим элементом старой литературы.
Это – расплата за слишком глубокое изучение, начатое в раннем детстве всех этих Недимов, Бакы, Неф'и, которые веками довлели над османской литературой. И быть может, когда Кемаль поднял ожесточенную борьбу против классиков, это было отчасти подсказано его собственным печальным опытом, бессилием отделаться в своих произведениях от рокового влияния.
Кемаль обладал поразительной прозорливостью. Полвека спустя, когда турецкая литература получила наконец возможность развиваться нормальным путем, литературные критики, признавая всю громадную заслугу Кемаля в деле обновления турецкой литературы, вынуждены сказать, что художественные произведения великого писателя устарели и кажутся скучными именно из-за обилия классических литературных приемов, против которых он столько боролся и от которых сам был не в состоянии избавиться.
Живой и интересной еще и для нынешних поколений оказалась лишь его публицистика, где эти приемы не так дают себя чувствовать. Письма из Магозы относятся к этой последней категории. В них, правда, как мы видели выше, метафоры и аллегории играют заметную роль, но их жизненность, простота, а главное интересность сюжета заставляют забыть об этих недостатках.
Намык Кемаль был еще в Магозе, когда получил от своего ученика и друга Риджаизаде Экрема сделанный этим последним перевод книги Сильвио Пеллико «Мои тюрьмы». Это произведение тем сильнее его заинтересовало, что он сам был в заточении и мог сравнивать переживания итальянского автора со своими собственными.
На эту книгу им была написана критика, часть которой посвящена технике перевода, другая же описывала магозскую жизнь самого Кемаля. В ней были переработаны и объединены наиболее интересные письма Кемаля из Магозы. Напечатана она смогла быть лишь в 1908 году, после младотурецкой революции. Кемаль озаглавил ее точно так же, как и Сильвио Пеллико, – «Мои тюрьмы».
Хотя Магоза была лишь первой тюрьмой Кемаля, но название оказалось пророческим. В своей жизни ему пришлось еще не раз изведать «благоволение» падишаха.
Намык Кемаль оставался в Магозе 38 месяцев. Никакие ходатайства за него перед султаном не помогали. Злопамятный Абдул-Азис был не из тех людей, которых можно было смягчить. Он, напротив, с нетерпением ждал, когда злокачественная лихорадка Магозы сделает свое дело и ему сообщат о смерти ненавистного человека. Султан негодовал, что его рассчеты осуществляются так медленно. Намык Кемаль хворал, здоровье его разрушалось, но его энергия не была сломлена. Он не просил ни о милости, ни о пощаде, а наоборот, продолжал неустанно готовить себя к новой борьбе.
Впоследствии он рассказывал своему сыну Экрему:
– Когда меня привезли в Магозу, меня поместили в арестное солдатское помещение. Это был настоящий кладбищенский склеп. В это подземелье, выдолбленное в скале и сырое как колодец, вели десять ступеней. Внутри была темнота, грязь и такая теснота, что поместиться там мог лишь один человек. Коротко говоря, это была настоящая могила. Там меня держали три дня, и знаешь, сынок, чем я был занят в это время? Я сочинял в уме свою пьесу «Акыф-бей». Как только меня перевели в немного лучшее помещение, которое тоже было похоже на гроб, я немедленно потребовал перо. Я тотчас же принялся писать пьесу и послал ее в Стамбул. Вот, мое дитя, как поступают заключенные и ссыльные, как они работают. Для них всякое место – отечество. Ссылка – тоже отечество; могила – также уголок отечества.
В Магозе были написаны самые крупные литературные произведения Кемаля: пьесы «Акыф-бей», «Гюльнихаль», «Несчастный ребенок», его сильнейшие критические статьи, а также многие стихи и поэмы.
Лишь редкие книги из его любимой библиотеки, библиотеки, с которой он потом не расставался до конца жизни, непрестанно пополняя ее по мере возможности и средств, были здесь с ним. Но ему служила его изумительная память. Когда для своих критических статей или писем ему необходимы были цитаты, он безошибочно приводил их по памяти. В одиночестве магозской тюрьмы его любимейшим развлечением было чтение на память бесчисленных стихов старых турецких, иранских и арабских поэтов, а также поэмы Виктора Гюго и других.
Ничто не могло сломить его духа и угасить его темперамент борца, хотя в Магозе ему пришлось пережить много тяжелого, помимо самого заключения.
Будучи в активной переписке с друзьями, находившимися на свободе, он ясно представлял себе, как все более и более усиливается удушливая атмосфера реакции в стране. Нигде не было видно даже намека на просвет. Многие из друзей, отчаявшись или устав от борьбы, отошли от нее или стали ренегатами.
Великий Шинаси, который оказал такое решающее влияние на всю жизнь Кемаля, умер два года тому назад. Но еще до его смерти их стала разделять непроходимая пропасть. Это отчуждение было тем более тяжелым, что оно казалось каким-то недоразумением. Шинаси, страстный проповедник борьбы, вырастивший и поднявший целое поколение борцов, непонятным образом отгородил себя непроницаемой стеной своего маньячества от активной жизни. О возобновлении политической деятельности он не хотел и слышать. Когда по возвращении из эмиграции его спросили в Стамбуле, что делают за границей Кемаль и Зия, он иронически ответил: «они в Лондоне видят сны», намекая на написанные ими политические памфлеты, о которых мы упоминали выше.
Живя в Париже и лихорадочно работая над своим словарем, ставшим единственной целью и смыслом его жизни, он не предпринимал никаких шагов, чтобы получить прощение и добиться возвращения на родину. Разрешение вернуться выхлопотала ему его жена, Навиктер-ханым, жившая в одиночестве с малолетним сыном в Стамбуле. Перед поездкой Абдул-Азиса в Европу она обратилась с просьбой об этом к сопровождавшему султана министру иностранных дел Фуад-паше и добилась своего. Но странное дело.
первым шагом Шинаси, как только он вернулся в Стамбул, было развестись с женой, как-будто он досадовал на нее за это ходатайство и спешил разорвать последние узы, связывавшие его с той жизнью, которой жили все другие люди.
Пробыв в Стамбуле всего пять дней, он вновь уехал в Париж к своей работе над словарем, к которой был теперь прикован, как каторжник к тачке, Причиной его поспешного отъезда в Париж были настояния Фуад-паши, чтобы он принял пост губернатора Смирны. Это было назначение, о котором крупнейшие чиновники тщетно мечтали всю свою жизнь. Оно приносило дохода свыше 10 тыс. лир в год, т. е. целое состояние по тому времени, а Шинаси нуждался в самом необходимом. Но принять назначение – значило отказаться от работы всей его жизни, работы, которая подвигалась вперед с ужасающей медленностью. Словарь, над которым ему пришлось работать почти одному, дошел лишь до семнадцатой буквы. И то было написано четырнадцать томов, по тысяче страниц в каждом. И Шинаси вновь с болезненной спешкой набрасывается на работу.
Началась франко-прусская война. Парижу угрожала осада. Оставаться там было опасно; кроме того, ему не хотелось встречаться с членами Общества новых османцев, вернувшимися в это время в Париж, и Шинаси решил ехать на родину. На этот раз он надеется, что его не будут понуждать к принятию какой-либо должности в провинции. Фуад-паша, настаивавший на его назначении в Смирну, умер за год перед тем.
Вернувшись в Стамбул, Шинаси снял поблизости от дворца Высокой Порты небольшой домик, в котором устроил типографию и свое личное помещение.
Это было мрачное жилище. Он жил в большой, совершенно пустой комнате, где была лишь кровать, стол и полки для книг. Зимой в ней было холодно и сыро. Когда Эбуззия-Тефик однажды навестил его, то не на чем было даже сидеть, и Шинаси, подогнув одеяло, предложил гостю сесть на кровать. Посредине комнаты стоял глиняный мангал с потухшими углями; комнату освещала догоравшая свеча, поставленная в жестяной подсвечник. Так жил человек, отказавшийся от поста смирнского губернатора.
Словарь, словарь… Шинаси не мог больше ни о чем думать. То он пишет статью за статьей для своего детища, то, одевши блузу, сам набирает в типографии гранки.
От бессонных ночей, от бешеной работы Шинаси буквально тает. Ему всего сорок пять лет, но это почти старик. Друзья, близкие убеждают его отдохнуть; он не слушается, отмахивается от их советов и настояний, как от надоедливой мухи. Мустафа Фазыл-паша приглашает его переехать к нему в Чамлиджу – великолепный дворец в прекрасной сосновой роще на азиатском берегу Босфора, но он решительно отказывается. Нельзя терять ни минуты времени. И Шинаси работает, работает, пока не сваливается. Короткая болезнь и смерть, так закончилась жизнь этого крупнейшего деятеля эпохи Танзимата.
17 сентября 1871 года небольшой круг друзей проводил на кладбище родоначальника современной турецкой литературы.
Из двух самых близких друзей, учителей Кемаля, Шинаси – в могиле, а Зия… увы, Зия завершает свое ренегатство. Пока Кемаль заживо гниет в сырых стенах Магозы, Зия самым отвратительным низкопоклонничеством тщетно старается вернуть себе былую милость султана. Вот уж несколько лет, как весь талант свой он тратит на сочинение од, выражающих самую грубую лесть.
Чтобы заслужить расположение двора, он предпринимает издание сборника, в котором должны быть представлены все старые, любимые двором восточные поэты.
Он включает сюда и новых сановных писак и все те бездарные хвалебные оды, в которых Абдул-Азис превозносится до небес и в которых, в бесчисленных вариантах, повторялись слова, сказанные недавно шейх-уль-исламом в его речи по поводу учреждения Государственного совета: «Наш падишах своими деяниями превзошел все добродетели и все совершенства своих предшественников».
Этот сборник, состоявший из трех томов, со стихотворным предисловием самого Зии, действительно вызвал ликование всего реакционного лагеря, хотя и не дал того результата, которого ожидал Зия. Падишах не сменил гнев на милость.
Великий Зия, чей талант не смели отрицать даже его враги, Зия, в течение многих лет проповедывавший обновление турецкой литературы, переводивший на турецкий язык европейских классиков, активный член Общества новых османцев, сейчас открыто становился на сторону старого течения. В его сборниках нашла место вся старая анакреонтическая и мистическая рухлядь иранской, арабской, джагатайской и османской поэзии, и не было ни одного произведения новых прогрессивных авторов. Даже их ранние стихи, написанные в старом классическом стиле, были исключены из сборника. Это было понятно: ведь одно их имя могло вызвать недовольство дворца.
Ни Эшреф-паша, ни Риджаизаде Экрем, ни тем более Кемаль не нашли места в сборнике, не без задней мысли, дабы попасть в тон легкомысленной и пустой жизни двора, игриво названном «Харабат».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23