Еще из эмиграции, узнав о назначении нового садразама, он послал падишаху стихи:
Ты передал печать тому, кто солнцу ясному подобен,
Кто славен доблестью, способностью к труду и интересам дела предан.
Зия не замечал, что его слова звучат, как злая насмешка. Махмуд Недим не обладал ни одной из приписанных ему добродетелей. Его таланты сводились к тому, чтобы ловко лавировать среди придворных интриг и быть послушным орудием в руках русского посла Игнатьева. Свои доблести он проявлял лишь тогда, когда дело шло о казнокрадстве и взяточничестве, а его «преданность делу» выражалась в усилении деспотического режима.
Пессимистические нотки в настроение эмиграции вносил Мехмед-бей. Приход ко власти его дяди пришелся ему далеко не по вкусу.
– Мой дядя, – говорил он товарищам, – вовсе не тот человек, как вы его себе представляете. Боюсь, как бы нам не пришлось пожалеть об Али и Фуаде.
Но на эти слова не обратили внимания. Все эмигранты отправились в турецкое посольство в Париже с просьбой о разрешении вернуться. Махмуд Недим-паша, ради племянника, действительно добился от султана общей амнистии для эмигрантов, но когда те обратились в посольство за визами, там согласились дать немедленно визу лишь Мехмеду; в отношении же остальных сочли более благоразумным запросить Стамбул. Этот ответ вызвал волнение среди эмигрантов. Мехмед-бей заявил, что при этих условиях он также отказывается ехать.
– Или нам всем разрешат ехать, или я тоже остаюсь. Что бы ни случилось, мы будем все вместе!
Товарищи, напротив, уговаривали его:
– Твой отъезд необходим. Если ты не поедешь, никому из нас не дадут разрешения. Поезжай, поговори с дядей, пусть он даст распоряжение посольству. Тогда и мы сможем вернуться.
В конце концов Мехмед согласился. А в скором времени визу получили и остальные члены Общества. Эмиграция была ликвидирована. Махмуд Недим в этом отношении был более дальновидным политиком, чем его предшественники. Существование оппозиционной группы в Европе доставляло большие неприятности оттоманскому правительству. Издаваемая эмигрантами пресса все время просачивалась нелегальным путем в Турцию и будоражила молодежь; через эмиграцию, завязавшую широкие знакомства в европейских политических и литературных кругах, в европейском общественном мнении усиливались настроения негодования и отвращения к деспотическому режиму, царившему в Турции. Создавалась угроза для той политики внешних займов, в которой турецкое правительство видело единственное средство к поддержанию существующего режима.
Теперь эмиграция безболезненно ликвидировалась сама собой, и вся эмигрантская группа возвращалась на родину, где правительству нетрудно было следить за каждым ее шагом и где оно располагало средствами заставить ее, в случае необходимости, молчать.
В самую группу был внесен большой разлад. Одни хотели вернуться, чтобы окончательно порвать с политикой, устроиться и как-то обеспечить свою карьеру. Зия мечтал о высоких назначениях и о той первостепенной роли, которую он будет играть в государственных делах. Кемаль же думал о том, чтобы возвратившись, начать новую борьбу с режимом произвола. Эмиграция была для него великолепной школой, откуда он вынес богатый опыт и новые знания, необходимые ему для продолжения своей политической и литературной деятельности.

Махмуд Недим-паша.
Близкий контакт с европейской культурой, западной литературой и искусством наложили на него сильный отпечаток и помогали ему еще лучше видеть отсталость Турции во всех областях.
Помимо занятия политикой, и Кемаль, и Зия изучали в Европе литературные течения, классическую и новую литературу Франции и Англии. Зия перевел на турецкий язык мольеровского «Тартюфа», а также «Эмиля» Жан-Жак Руссо. Эти переводы сослужили большую службу турецкой литературе, познакомив ее с неизвестными ей до тех пор образцами классической европейской литературы. Эта работа имела, кроме того, еще одну важную сторону: в своих переводах Зия отошел от классического напыщенного и высокопарного турецкого стиля и стал применять простой и общедоступный турецкий язык. Отступил он и от канонов старого турецкого стихосложения, впервые применив при переводе «Тартюфа» европейские формы и размеры стиха, на что не решались даже многие последующие турецкие писатели, мотивируя это тем, что турецкие слова и обороты не укладываются в европейские размеры.
Намык Кемаль также изучал иностранную литературу. Наибольшее влияние, сказавшееся потом в его литературных произведениях, оказали на него французские романтики. Он зачитывался Виктором Гюго, Александром Дюма, Ламартином. Одновременно он изучал ряд общественных и экономических наук, переводил «Дух Законов», Монтескье, произведения Руссо, Кондорсе, Бакона, сблизился с виднейшим французским юристом – Эмилем Аккола и вообще знакомился с европейской жизнью, в которой его все восхищало. О своих впечатлениях он впоследствии рассказывал соотечественникам в статье «Путешествие в Лондон». Комфортабельные жилища, школы, университеты, музеи, зоологический сад и магазины, электрическое освещение и конституционные законы, наконец парламент – все приводит его в восторг. О парламенте он пишет:
«Если кто-либо из приехавших в Лондон пожелает убедиться наглядно в том, что здесь царят справедливые законы, ему достаточно будет взглянуть на это грандиозное здание парламента, являющегося колыбелью, откуда исходят законы, которые позже распространяются по всему миру. Достаточно бросить взгляд на это величественное здание, чтобы получить представление о том, какую крепость для общественного мнения оно представляет. Кажется, что оно специально построено из столь могучего камня, чтобы показать, что оно не боится никаких потрясений».
За всем этим Кемаль не замечает оборотной стороны капиталистического строя, страшной нищеты трудящихся классов, бешеной эксплоатации рабочих, ужасов безработицы, колониального грабежа, на котором основывалось все это богатство английской культуры. На Англию он смотрит, лишь сравнивая ее со своей собственной страной, и тогда она кажется ему идеалом, лишенным каких бы то ни было недостатков.
«В суде, – пишет он, – к каждому человеку из простонародья, пусть он будет даже убийцей, не обращаются иначе, как со словом: „господин“; в школах двенадцатилетние мальчики, по своим знаниям, выглядят молодыми людьми, прошедшими длинный курс науки, а затем вновь превратившимися в детей. Есть училища, где изучают 3–4 языка и 6–7 научных предметов».
Все поражает его: газеты в руках детей 10–12-летнего возраста, матросы, изучающие в свободное время математику. И вот теперь он возвращался в страну, где живут так, как сотни лет тому назад, и где нет ни современной культуры, ни элементарной свободы.
Снова на родине
Этого Кемаля надо повесить на первом попавшемся дереве, но, проходя под этим деревом, следует плакать.
ФУ АД-ПАША О Намык Кемале
За годы, проведенные Кемалем в эмиграции, Турция мало чем изменилась. Он нашел все ту же бедную, разоренную страну, полное бесправие народа и безграничный произвол придворной камарильи.
Попрежнему плелись от набережных, сгибаясь под непосильно тяжелой ношей, вереницы изможденных хамалов, а полуголые грязные нищие протягивали изъеденные язвами руки на галатском мосту. На Пера, в Галате открылись богатые греческие, армянские и европейские магазины, постепенно вытесняющие национальную турецкую торговлю. Старые кварталы Стамбула казались еще больше, чем прежде, запущенными и разоренными. Зато вдоль прекрасных берегов Босфора стояли сейчас новые великолепные мраморные дворцы султана и феодальной знати. Пиры и пышные празднества не прекращались в роскошных загородных виллах вельмож. Иностранный капитал щедро платил султану и его камарилье за право безконтрольного хозяйничанья в стране.
Значительные изменения произошли во внешней политике Турции. Отношения с Францией начали портиться еще с 60-х годов, когда, под предлогом защиты маронитов против друзов, Франция послала экспедиционный корпус в Сирию.
С момента поражения Франции в войне с Пруссией и демонстративного заявления России, что она не считает себя более связанной обязательством Парижского договора в отношении черноморского флота, Высокая Порта сочла нужным коренным образом пересмотреть свою ориентацию.
Россия вновь становилась опасным врагом, и не было больше надежд на французскую поддержку. Кроме того, самодержавию Абдул-Азиса был гораздо родственнее русский абсолютизм, чем европейские конституционные режимы с их «общественным мнением», ради удовлетворения которого Европа от времени до времени напоминала Турции о необходимости проведения демократических реформ.
С приходом ко власти Махмуда Недим-паши эта смена ориентации была полностью осуществлена. Махмуд Недим всячески поощрял в султане стремление к неограниченной власти. Он повторял Абдул-Азису: «государство, нация, словом, все находится в руках падишаха, и он волен во всех своих поступках. Что касается Европы, то она не посмеет вмешиваться в наши внутренние дела. Для нас важнее прислушиваться к мнению наших соседей – русских. С Россией нам надо быть в дружбе».
Ловкий интриган Игнатьев – «вице-султан», как насмешливо окрестили его в дипломатическом корпусе, и «отец лжи», как называли его турки, – стал буквально хозяином в Высокой Порте. Для русского посла были открыты все двери, правительство спешило предупредить каждое его желание. Но Махмуд Недим, понятно, не порывал и с Францией, откуда шли в виде займов необходимые правительству денежные средства. Насквозь прогнивший, давно бы уже рухнувший, если бы он был предоставлен самому себе, деспотический режим подпирался теперь русскими штыками и монументальной колоннадой Парижской биржи. Русские интриги в придунайских и других, подвластных Турции, славянских областях, постоянно угрожали восстанием, за которым должна была последовать интервенция северного соседа. На французское золото содержалась полиция и вооружалась армия, мало пригодная для защиты внешних границ, но зато вполне достаточная для подавления всякого внутреннего революционного движения.

Бешикташский дворец на Босфоре.
Вся трагедия Турции заключалась в том, что в тот момент, когда внутренние условия ее развития поставили на очередь свержение абсолютизма, появились могучие внешние факторы, поддерживавшие этот режим против нараставшей революционной волны.
Политически близорукий и ослепленный надеждами на высокую карьеру, Зия-паша по своем возвращении в Стамбул не замечал вначале всего этого. Ему казалось, что со смертью Али и Фуада для Турции наступила новая эра. Он был уверен в благоволении к нему султана и нового великого визиря. В первое время он был у него почти своим человеком. Каждый вторник его приглашали на раскошные приемы в загородный дворец Махмуд Недима, где он встречался со всей верхушкой правительства. Из-под его пера в изобилии лились одна за другой хвалебные оды, то в честь падишаха, то в прославление нового главы правительства. Читая эти стихи, можно было думать, что для Оттоманской империи наступил «Золотой век» и что под «мудрым» управлением ожиревшего пьяницы Абдул-Азиса страна переживает исключительное благосостояние.
Но, если льстивые излияния Зии принимались дворцом и правительством не без удовольствия, то практически он не видел от них никаких для себя результатов. Назначение на высокий пост заставляет себя ждать. Падишах, в расположение которого к себе он твердо верил, не хотел его даже видеть. Он не скрывал своей ненависти к человеку, который осмелился бежать за границу и выступать там, хотя и весьма умеренно, против самодержавия.
Была и другая причина этой ненависти. В «Хурриет» Зия, под влиянием взятой младотурками линии, написал ряд статей в защиту старой системы престолонаследия, т. е. передачи трона старшему в роде. Эта система обеспечивала престол Мураду, которого, как мы видели выше, младотурки считали своим.
Абдул-Азис специально избрал великим визирем послушного Махмуд Недима, чтобы провести изменение этой системы, но оно наталкивалось на сопротивление даже среди влиятельных улемов, так как порывало с вековой традицией ислама. Понятно, что Зия, публично выступивший против лелеемых падишахом планов, не мог рассчитывать на симпатии этого последнего.
Расстроенный, переживающий сильные материальные затруднения, Зия осужден был на вынужденную бездеятельность. Пробыв около пяти лет на чужбине, он и сейчас у себя в стране выглядел чужим человеком. Хорошие отношения к нему великого визиря также продолжались весьма недолго. Вместо высокого правительственного назначения, которого он все время ожидал, Махмуд Недим-паша после долгих проволочек предложил ему наконец пост в одной правительственной комиссии. В состав этой комиссии входили: помощник садразама, министр финансов и ряд крупных сановников. Комиссия была создана для выработки контракта с Компанией восточных железных дорог, получившей концессию на железнодорожное строительство в Европейской Турции.
Дороги эти строились знаменитым тогда международным финансовым хищником бароном Гиршем, нажившим на этом строительстве миллионы, часть которых он жертвовал потом на еврейскую колонизацию, русские церковно-приходские школы и на поддержание компаний французских монархистов. Гениальные финансовые комбинации этого авантюриста второй империи, тип которого великолепно описан в романах Эмиля Золя, опустошали в равной мере сбережения европейских рантье и казну оттоманского правительства. Но они носили столь открыто грабительский характер, что даже Махмуд Недим-паша не счел возможным заключить новый договор, не прикрыв его авторитетом специальной комиссии. Назначая туда Зию, он надеялся, что в благодарность за доходное место затертый и нуждающийся поэт станет его послушным орудием и поможет ему покрыть эту постыдную сделку. Однако он ошибся. Зия был карьеристом, готовым расточать свою льстивую поэзию перед сильными мира сего, но он не лишен был элементарной честности. На этой почве между Зией и садразамом и произошло резкое столкновение.

Богатый загородный дворец.
Когда комиссия после долгих дебатов составила проект контракта и направила его великому визирю, Махмуд Недим-паша полностью изменил проект и, вызвав к себе членов комиссии, предложил им подписать его в новой редакции. Зие достаточно было взглянуть на проект, чтобы понять, какой колоссальный ущерб он должен был нанести и казне и стране. Он смело заявил и садразаму и министру финансов, что такого договора ни за что не подпишет.
В ближайший вторник Махмуд Недим-паша позвал Зию на свой обычный прием. Встретив его крайне любезно, он вновь попросил его подписать контракт. Но Зия не соглашался. Тогда садразам вспылил:
– Ваше упорство подтверждает ходящие о вас слухи о том, что Гирш дал вам взятку в 300 тыс. франков.
Зия вскочил:
– Паша, даже мой злейший, смертельный враг Али-паша не осмеливался подозревать меня в бесчестном поступке. Вы же, чтобы заставить подписать составленный вами никуда не годный, вредный для страны договор, оскорбляете честного человека. Мне больше нечего делать в вашем доме, – и он бросился вон.
Старик-садразам испугался скандала. Он бежал за Зией по лестнице и, хватая его за сюртук, извинялся:
– Милый мой, я просто хотел испытать тебя. Ты знаешь, что я отношусь к тебе как к родному. Не сердись.
Он насильно вернул Зия в залу, но подписи от него все же добиться не мог.
После этой истории отношения Зии с великим визирем совершенно испортились. Он пытался еще обратить на себя внимание султана своими стихами, ему посвященными, предпринял издание большого сборника старинной поэзии, который, как он надеялся, должен был вернуть ему расположение двора. Но все было напрасно.
В противоположность Зие, уже с самого момента возвращения в Стамбул, Намык Кемаль развил лихорадочную общественную и оппозиционную деятельность. Он немедленно начал сотрудничать в газете «Хадика», издаваемой Эбуззиа-Тефиком, а вскоре затем в компании с этим последним, а также со своими друзьями Нури и Решадом, бывшими с ним в эмиграции, и своим родственником – Махиром, начал издавать газету «Ибрет» («Назидание»), купленную у одного армянина. Главная журналистская деятельность Намык Кемаля относится именно к эпохе «Ибрет».
Когда-то величайший турецкий архитектор Синан, чьи величественные здания, украшающие Стамбул и Адрианополь, остаются непревзойденными шедеврами оттоманской архитектуры, говорил о своих трех мечетях: «В Шах-заде – я ученик, в Сулеймание – подмастерье, а в Селимие – мастер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23