Лет ему было около пятидесяти. Узкое сильно загорелое лицо, иссиня-черный явно выкрашенный, до блеска напомаженный чуб. Оливковая физиономия с цепким взглядом и хищной челюстью. Он с дальнего юга, вырос там, внизу, на вулканическом мысе. Его отец еще погонял вьючных ослов в облаках едкой пыли, поднимавшейся в лощинах от засохшего туфа и лёсса, когда туда подкатывала коляска хозяина, у которого он арендовал землю. Его мать с кроткими глазами рабыни на морщинистом лице и постоянным страхом, сосущим под ложечкой, должно быть, еще носила малыша в мешке на согбенной спине, а после заката солнца, принарядившись, шла с кувшином воды на голове. Да и сам смуглый карапуз, верно, еще пас овец богатого соседа. Как поучительно для всего света то, что карапуз теперь почти «дон», во всяком случае босс, контролирующий концерны, и то, что он к тому же обосновался на аристократическом севере полуострова, где проживают гордые, избалованные, злобные собственники, которые относятся пренебрежительно к этому выскочке, явившемуся оттуда, снизу, и все же его боятся. Теперь потомок сарацинов вершит дела надменных правнуков лангобардов. Беда, если они ему не угодят! Тогда им придется вместо трех трапез в день ограничиться одной...
Здесь, в магазине, маленький человек кажется крупнее, чем на улице. Привычка вместо автомобиля чванливо пользоваться исключительно личным вертолетом и, пренебрегая проторенными путями на земле, двигаться в безграничном воздушном пространстве придала походке этого властелина нечто сдержанное и вместе с тем неустойчивое, колеблющееся и независимо уверенное, словно он стремится, как в опьянении, жонглировать измерениями, проникать» сквозь стены и во всякое время, по желанию, проскальзывать меж двух силовых полей. Он размахивает шлемом и летными очками, держа их в левой руке, и его небрежная манера вяло покачивать руками от локтей, словно повисшими крыльями, бесспорно, делает его похожим на чайку.
Пробормотав, едва заметным кивком синьор Болаффия приветствует присутствующую даму, не обращая никакого внимания на ее спутника, то бишь на меня, повертывается на каблуках к испуганному синьору Убальдино, который уже прислонился к двери, не полагаясь на свои ослабевшие ноги. Лоб и виски синьора Болаффия как бы окрашены умброй,— этой бурой естественной краской, которую так любят жители Средиземноморья; согласно специальной научной литературе, она, оказывается, является смесью гончарной глины п окиси железа и марганца. Эта окраска как бы выявляет «глиняную» сущность синьора Болаффия, на самом же деле это не что иное, как южный оттенок багровой краски гнева. Мне часто приходилось видеть, как вспышки ярости точно так же заливали лица калабрийцев, луканцев, сицилианцев и эти лица принимали приглушенный оттенок их великолепных глиняные сосудов, краснели же одни только белки глаз.
«Святой Себастьян! —прошипел магнат.—Не делай из меня идиота, Дино. Куда девались три грации — три японские куклы этой проклятой коронованной козы? Ты обещал позвонить. Провод у тебя перерезали, что ли? Синьора Леонтина мне не дает покоя. Ты хочешь моей погибели? Не советую».
С выражением немого отчаяния на лице Убальдино указал на Аннунциату и на меня, двух изумленных и сконфуженных свидетелей. «Вы же знаете, глубокоуважаемый синьор Фабиано. Графиня Прини утроила цену и без того высокую. Газетные репортеры подняли шум. Может быть, почтеннейшая синьора Леонтина на этот раз, в виде исключения, удовольствуется другими, более красивыми вещами?.. Неужели свет клином сошелся на куклах графини? Натянем-ка нос старухе Прини, а?»
Убальдино удалось увлечь господина Болаффия в узкую, пристроенную к мастерской каморку, где помещалась контора; стены ее не были, разумеется, звуконепроницаемыми. Там на лысую голову создателя кукол обрушились грозовые раскаты крепких народных словечек. Мы все слышали, правда почти ничего не поняли.
Вскоре оттуда снова показался Болаффия, уже в шлеме, с застегнутым поясом, весь подтянутый. Он почти строевым шагом вышел из магазина, не поклонившись, и бросил вполголоса. Вслед за ним, ломая руки, затанцевал Убальдино, он дважды выкрикнул, а затем, пожимая плечами, вернулся к нам. «Слыхали вы что-нибудь подобное? Если б это видел мой, светлой памяти, отец?! Коль скоро ты художник, то есть имеешь несчастье им быть, изволь целовать руки и падать па колени лишь потому, что в числе твоих покупателей оказался недомытый луканец, который в свою очередь имеет несчастье быть под башмаком у жены и в то же время Герцогом киловатт?..»
Я спросил: «Вы боитесь гнева синьора Болаффия?» — «Нет, его коварства».— «А он очень злопамятный?»— «Едва ли. На это у него не хватает времени. Зато синьора Леонтина, его супруга...» — «Ах, вы сказали, что он башмаком...» — «В том-то и дело. Этот виртуоз в искусстве расправляться с людьми и подчинять себе все человеческие характеры не справился на своем пути только с характером одной особы — своей жены... В этом пункте его карьера застопорилась».— «По-видимому, эта дама финансировала его возвышение?» — «Не слишком щедро. Она урожденная Кондорелли. Кондорелли давно потеряли свои владения в Абруццо. А то бы синьора Леоптипа никогда не согласилась выйти замуж за этого овечьего пастуха. В то время ничего не было, кроме удостоверения электромонтера да крохотной механической мастерской на грязном заднем дворе Савоны».— «Вы говорите: в то время. Когда было то время?» — «Когда грязный маленький Фабиано в синей рабочей блузе и дрянных немецких сапогах для прокладчиков кабеля посватался к Леонтине, которая была на пять лет его старше. С горя, должно быть...» — «С горя? Из-за чего?» — «Из-за того, что его единственный друг и сообщник, гитлеровский унтер-офицер из войск связи Витус Лагл, которого он любил больше всех на свете и с которым делил все, вплоть до постели своей дешевой портовой любовницы Дельфы, неожиданно лишился жизни...» — «Неожиданно? Кто же его убил?» — «Наши партизаны, конечно. Ребята бергамца, партизанского вожака Скапола, из Национального комитета освобождения, борцы Сопротивления...» — «Значит, это было весной 45 года?» — «Да, в конце апреля, когда гитлеровские войска в Лигурии внезапно побросали свои туго набитые ранцы, чтобы легче удирать вверх по долине... Но, регйопапга, что же это я болтаю и болтаю. Я, наверно, утомил досточтимую синьору... Разрешите, сударыня, упаковать вам прекрасную Елену из атласного шелка для вашей дочурки? Как зовут прелестную маленькую особу? Я вас задержал, господа! Простите, но кто мог подумать, что господин Болаффия сегодня спустится с небес...» — «Вы не откажетесь рассказать мне о нем поподробнее, господин Мот-та?» — «А вы опубликуете это в печати?» — «Почему бы и нет?» — «Я знаю не больше других».— «Опасаетесь последствий такой откровенности? Я имею в виду...» — «Вы имеете в виду месть синьора Болаффия?» — «Разумеется».— «Ну, всем-то ему не отомстить. Все знают. Хотя мало кто говорит. Боятся. Шушукаются между собой, и только. Ходят слухи, что у него все Лигурийское начальство в руках. Я уже говорил — он коварен, и с ним заодно его мегера».— «Все-таки Лигурия — не Лукания, не Сицилия,— возразил я.— Что может Фабиано один без мафии?» — «Ошибаетесь, сударь. Деньги могут все. Вы иностранец, вам бояться не приходится».— «Но вы же сами сказали: всем не отомстишь...» — «Ладно, раз уж так получилось, я согласен. Приходите в понедельник вечером. Но обещайте: вы измените имена. Договорились? Очень рад. Вас будет ждать бутылочка ламбруско урожая того благословенного года — виноград давили зимой, до наступления на Рим...
Я говорю, конечно, о наступлении англо-американцев...»— «Они ведь пришли как освободители Италии?» — «О, без сомнения. Они импортировали свободу навалом. До этого немцы в таком же количестве импортировали другой товар: безопасность, уверенность в победе, верность союзу. Вот почему у нас оказалось в запасе так много бесценных товаров, что не могли их переварить. И мы погибли, пропали...»
VI
Облачно-дождливый понедельник застал меня на пути к Пинье, и в сумерках я одиноко стучал в дверь магазина Мотты. Войдя, я удивился, что мастерская в заднем помещении еще освещена. И хотя Убальдино поспешно задернул обе занавески, я увидел спины женщин, склоненных , над пестрыми лоскутками.
«Что на это скажет ваш духовник, патер Джачинто? Бедным девушкам приходится работать здесь ночи напролет?» — «Позвольте, сударь, сейчас сезон, наплыв иностранных туристов... Это и духовенство понимает, ведь я плачу церковный налог с дохода от продажи».— «А вы | платите своим работницам сверхурочные?» — «Сударь, мы в Италии. И моя мастерская не тяжелая промышленность. ! Моим милым девушкам по душе их ремесло. Они любят своих кукол. У четырех из девяти есть дети. И на пасху я их всегда щедро одариваю: они могут взять себе на выбор самую красивую из сработанных ими кукол. Сверхурочные! Где мы живем?»
Он пододвинул мне кресло, на кассовой стойке стояли наготове три бутылки. «Я упустил все шансы разбогатеть. Мои славные работницы знают это,— говорит он.— Когда нация была в беде, каждый итальянец мог стать миллионером. Догадливый парень, электрик из Савоны, это понял. Вы хотели слышать его историю: она поучительна. Я выполню обещание и расскажу ее. Вот только положу на стол эту книгу — я откопал ее в своей маленькой домашней библиотеке — «Линия готов», издана гитлеровским верховным командованием вооруженных сил незадолго до конца. Составители, четыре господина из штаба военной прессы,— видите, здесь, на титульном листе,— посвящают свое произведение «героям войсковой группы Юго-Запад», ибо когда эта книга вышла, «Линии готов» уже не существовало. Она простиралась от побережья до побережья, примерно от Равенны до Специи, и союзники (так это называется?) отбросили ее, ударив во фланг, до альпийских долин, где в апреле 45-го лежал глубокий снег. Американцы, выставившие вперед канадско-новозеландские вспомогательные отряды, не встретили никакого сопротивления; новозеландцам и канадцам вручили эти районы наши партизаны, которые давно тут распоряжались. От них «ами» под командованием Марка Кларка и получили власть задарма и без всяких там . Когда наконец морская пехота «ами» высадилась в заливе Рапалло, ее встретила не сталь береговых батарей, а медь духовых оркестров итальянских патриотов... Немцев частично вымели, частично забрали в плен. К тому времени в электромонтере из Савоны пробудилось патриотическое чувство и он выдал партизанам убежище своего закадычного немецкого друга Витуса Лаша. То, что этот малый не сдался, а выпустил все патроны из армейского пистолета, пока ему под ноги не бросили ручную гранату, объясняется просто: ему не повезло. И добрый электрик Фабиано Болаффия был очень опечален. Это, правда, не помешало ему сделать предложение стареющей синьоре Леонтине, когда он однажды чинил в ее доме поврежденную в войну электропроводку. Поговаривали, будто она припрятала кое-что из имущества Кондорелли. Это не помешало ему также заявиться на прием к штабному полковнику Скиту, который был правой рукой Марка Кларка и ожидал в скором времени производства в генералы...»
VII
Тут синьора Мотта прервала одна из молоденьких работниц. Она вошла с улицы, принесла нам закуску и пирожные. Он поблагодарил, причем назвал ее Виолетта», подождал, пока она ушла, и продолжал: «Не знаю, известно ли вам, что немецкое оперативно-разведывательное управление, не доверяя главному командованию Муссолини, само снабжало техникой Юго-Западный фронт...»
Так или иначе, я узнал, что гитлеровские войска, всеми способами грабившие Италию, в то же время наводнили ее необходимыми военными материалами: не только оружием, но и энергетической техникой, полевой телефонной сетью и средствами связи на дальние расстояния, стационарными и передвижными осветительными и прожекторными установками и так далее.
На западном отрезке недолговечной «Линии готов» всем электрооборудованием на складах военного имущества и материалов ведал некий капитан Паучер, по прозвищу Камбала, а в качестве его главного помощника действовал и орудовал упомянутый унтер-офицер Витус Лаш, имевший в своем подчинении многочисленные команды специалистов, но совершенно не знавший ни Италии, ни итальянского языка. Поэтому он подыскивал кого-нибудь из сынов, чтобы совершать с ним свои головокружительные служебные поездки на мотоцикле или джипе между Апеннинами и Приморскими Альпами. Сродство душ незамедлительно свело его с синьором Болаффия, который спустя две недели уже болтал па ломаном немецком языке, а через шесть недель знал расположение всех кабельных траншей, кабельных колодцев, соединительных муфт, сборных линий, распределительных подстанций, трансформаторных точек и пунктов управления полевой связью лучше, чем его любивший выпить учитель, усатый унтер-офицер войск связи Витус Лаш.
Этот дружественный союз продержался недолго. В апрельский день, когда Камбала собрал свой штаб, чтобы разведать последний возможный путь к отступлению, ни один связной не мог отыскать его главного помощника; Лаш, забившись в свой спальный дот, лежал и дрых, посиневший и раздутый от-спирта, и судьба его была решена. Саперные команды перехватчиков ударили без пяти минут двенадцать. Там, где взрыватели не отказали, склады боеприпасов взлетели на воздух. Но вся электроарматура «Линии готов» уцелела. Целый мир, целый подземный мир — лабиринт стоимостью в миллиарды. И Болаффия знал этот мир, он был в числе посвященных, он разбирался в этом лабиринте. И после того как он проложил горький путь в никуда своему дружку Лашу, а сам из предателя и коллаборациониста враз превратился в патриота, ничего больше не препятствовало его визиту к полковнику Скиту, мистеру Роберту Скиту из Стоктона, штат Калифорния: действительно, от Скита он мог ожидать большего, чем от Лаша.
«Господин полковник,— сказал Болаффия, когда его принял Скит,— приступим прямо к делу: вы — военный, я — маклер. Вы имеете право на эти трофеи. А у меня имеется к ним ключик. Данте хмне доллары, чтобы нанять триста рабочих, которых я наберу сам. И я откопаю этот клад. Я отдам вам восемьдесят пять процентов, а себе оставлю пятнадцать. Это по-джентльменски...» Переводчик перевел, покачав головой. Но полковник Скит лишь кивнул. И подписал. Полковник Скит был слишком горд и ленив, чтобы торговаться с итальянцем, с побежденным. Вскоре полковник Скит стал генералом и круг его деятельности расширился. Ему уже не было дела до синьора Болаффия! А тот платил мизерную зарплату и выгодные комиссионные. Две недели спустя он забыл немецкий язык и начал коверкать английский. Он лично руководил раскопками, демонтажем, предотвращением аварий и погрузкой.
Фабиано Болаффия поспевал всюду. Даже на банкет в честь победы, отпразднованной в Генуе. Марк Кларк принимал высокого британского гостя из Триеста — маршала сэра Гарольда Александера. В удобный момент Скит представил всем генералам своего «аеагЫепа РаЬЬу». Синьору Болаффия вдруг нацепили на грудь три ордена: два американских и один британский. Но важнее было другое: то, что соотношение «пятнадцать процентов мне, восемьдесят пять — тебе» мало-помалу превратилось в «восемьдесят
пять процентов мне, пятнадцать — тебе». Когда премьер-министр Бопоми однажды посетил Лигурию, чтобы в свою очередь пожать руку смелому патриоту и предпринимателю Болаффия, тот уже носил фрак. Вскоре после этого па его лацкане рядом с иностранными появились два римских знака отличия.
Иной раз слышишь, что эпоха первоначального накопления капитала давно миновала. Кое для кого она началась лишь весной 1945 года. Й таким «накопителем» является злектромагнат синьор Фабиано Болаффия.
VIII
Убальдино заканчивает свой рассказ: «Вы скажете, что нынешний почетный гражданин был изменником родины; что на его деньгах налипло много крови; что дома он под башмаком у жены, а в глубине души трус... Все верно, сударь. Совершенно верно. Господи боже! Ну и что из этого? Кроме синьоры Леонтины и всей Италии, этого ведь никто не знает. Ни одна душа. Воробьи чирикают об этом на всех крышах. Чирикают непрестанно. Но кому же понятен язык воробьев? Вы хотите вывести синьора Болаффия в рассказе. Сделайте это на здоровье. Правда, вы обещали изменить и его и мое имя. Иначе он потянет нас с вами в суд. Какой нам от этого прок? У него ловкие адвокаты. По мне, лучше не иметь с ним дела... Да и потом, положа руку на сердце, разве такие синьоры Болаффия есть только у нас в стране? Не живут ли и ваши соотечественники под крышами, на которых воробьи чирикают про то же самое? Простите, я ничего не знаю. Я только спрашиваю. Я пе баба, которая причитает и прибедняется. Бог видит, сердце у меня не колотится сильнее, когда мимо шествует богач.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Здесь, в магазине, маленький человек кажется крупнее, чем на улице. Привычка вместо автомобиля чванливо пользоваться исключительно личным вертолетом и, пренебрегая проторенными путями на земле, двигаться в безграничном воздушном пространстве придала походке этого властелина нечто сдержанное и вместе с тем неустойчивое, колеблющееся и независимо уверенное, словно он стремится, как в опьянении, жонглировать измерениями, проникать» сквозь стены и во всякое время, по желанию, проскальзывать меж двух силовых полей. Он размахивает шлемом и летными очками, держа их в левой руке, и его небрежная манера вяло покачивать руками от локтей, словно повисшими крыльями, бесспорно, делает его похожим на чайку.
Пробормотав, едва заметным кивком синьор Болаффия приветствует присутствующую даму, не обращая никакого внимания на ее спутника, то бишь на меня, повертывается на каблуках к испуганному синьору Убальдино, который уже прислонился к двери, не полагаясь на свои ослабевшие ноги. Лоб и виски синьора Болаффия как бы окрашены умброй,— этой бурой естественной краской, которую так любят жители Средиземноморья; согласно специальной научной литературе, она, оказывается, является смесью гончарной глины п окиси железа и марганца. Эта окраска как бы выявляет «глиняную» сущность синьора Болаффия, на самом же деле это не что иное, как южный оттенок багровой краски гнева. Мне часто приходилось видеть, как вспышки ярости точно так же заливали лица калабрийцев, луканцев, сицилианцев и эти лица принимали приглушенный оттенок их великолепных глиняные сосудов, краснели же одни только белки глаз.
«Святой Себастьян! —прошипел магнат.—Не делай из меня идиота, Дино. Куда девались три грации — три японские куклы этой проклятой коронованной козы? Ты обещал позвонить. Провод у тебя перерезали, что ли? Синьора Леонтина мне не дает покоя. Ты хочешь моей погибели? Не советую».
С выражением немого отчаяния на лице Убальдино указал на Аннунциату и на меня, двух изумленных и сконфуженных свидетелей. «Вы же знаете, глубокоуважаемый синьор Фабиано. Графиня Прини утроила цену и без того высокую. Газетные репортеры подняли шум. Может быть, почтеннейшая синьора Леонтина на этот раз, в виде исключения, удовольствуется другими, более красивыми вещами?.. Неужели свет клином сошелся на куклах графини? Натянем-ка нос старухе Прини, а?»
Убальдино удалось увлечь господина Болаффия в узкую, пристроенную к мастерской каморку, где помещалась контора; стены ее не были, разумеется, звуконепроницаемыми. Там на лысую голову создателя кукол обрушились грозовые раскаты крепких народных словечек. Мы все слышали, правда почти ничего не поняли.
Вскоре оттуда снова показался Болаффия, уже в шлеме, с застегнутым поясом, весь подтянутый. Он почти строевым шагом вышел из магазина, не поклонившись, и бросил вполголоса. Вслед за ним, ломая руки, затанцевал Убальдино, он дважды выкрикнул, а затем, пожимая плечами, вернулся к нам. «Слыхали вы что-нибудь подобное? Если б это видел мой, светлой памяти, отец?! Коль скоро ты художник, то есть имеешь несчастье им быть, изволь целовать руки и падать па колени лишь потому, что в числе твоих покупателей оказался недомытый луканец, который в свою очередь имеет несчастье быть под башмаком у жены и в то же время Герцогом киловатт?..»
Я спросил: «Вы боитесь гнева синьора Болаффия?» — «Нет, его коварства».— «А он очень злопамятный?»— «Едва ли. На это у него не хватает времени. Зато синьора Леонтина, его супруга...» — «Ах, вы сказали, что он башмаком...» — «В том-то и дело. Этот виртуоз в искусстве расправляться с людьми и подчинять себе все человеческие характеры не справился на своем пути только с характером одной особы — своей жены... В этом пункте его карьера застопорилась».— «По-видимому, эта дама финансировала его возвышение?» — «Не слишком щедро. Она урожденная Кондорелли. Кондорелли давно потеряли свои владения в Абруццо. А то бы синьора Леоптипа никогда не согласилась выйти замуж за этого овечьего пастуха. В то время ничего не было, кроме удостоверения электромонтера да крохотной механической мастерской на грязном заднем дворе Савоны».— «Вы говорите: в то время. Когда было то время?» — «Когда грязный маленький Фабиано в синей рабочей блузе и дрянных немецких сапогах для прокладчиков кабеля посватался к Леонтине, которая была на пять лет его старше. С горя, должно быть...» — «С горя? Из-за чего?» — «Из-за того, что его единственный друг и сообщник, гитлеровский унтер-офицер из войск связи Витус Лагл, которого он любил больше всех на свете и с которым делил все, вплоть до постели своей дешевой портовой любовницы Дельфы, неожиданно лишился жизни...» — «Неожиданно? Кто же его убил?» — «Наши партизаны, конечно. Ребята бергамца, партизанского вожака Скапола, из Национального комитета освобождения, борцы Сопротивления...» — «Значит, это было весной 45 года?» — «Да, в конце апреля, когда гитлеровские войска в Лигурии внезапно побросали свои туго набитые ранцы, чтобы легче удирать вверх по долине... Но, регйопапга, что же это я болтаю и болтаю. Я, наверно, утомил досточтимую синьору... Разрешите, сударыня, упаковать вам прекрасную Елену из атласного шелка для вашей дочурки? Как зовут прелестную маленькую особу? Я вас задержал, господа! Простите, но кто мог подумать, что господин Болаффия сегодня спустится с небес...» — «Вы не откажетесь рассказать мне о нем поподробнее, господин Мот-та?» — «А вы опубликуете это в печати?» — «Почему бы и нет?» — «Я знаю не больше других».— «Опасаетесь последствий такой откровенности? Я имею в виду...» — «Вы имеете в виду месть синьора Болаффия?» — «Разумеется».— «Ну, всем-то ему не отомстить. Все знают. Хотя мало кто говорит. Боятся. Шушукаются между собой, и только. Ходят слухи, что у него все Лигурийское начальство в руках. Я уже говорил — он коварен, и с ним заодно его мегера».— «Все-таки Лигурия — не Лукания, не Сицилия,— возразил я.— Что может Фабиано один без мафии?» — «Ошибаетесь, сударь. Деньги могут все. Вы иностранец, вам бояться не приходится».— «Но вы же сами сказали: всем не отомстишь...» — «Ладно, раз уж так получилось, я согласен. Приходите в понедельник вечером. Но обещайте: вы измените имена. Договорились? Очень рад. Вас будет ждать бутылочка ламбруско урожая того благословенного года — виноград давили зимой, до наступления на Рим...
Я говорю, конечно, о наступлении англо-американцев...»— «Они ведь пришли как освободители Италии?» — «О, без сомнения. Они импортировали свободу навалом. До этого немцы в таком же количестве импортировали другой товар: безопасность, уверенность в победе, верность союзу. Вот почему у нас оказалось в запасе так много бесценных товаров, что не могли их переварить. И мы погибли, пропали...»
VI
Облачно-дождливый понедельник застал меня на пути к Пинье, и в сумерках я одиноко стучал в дверь магазина Мотты. Войдя, я удивился, что мастерская в заднем помещении еще освещена. И хотя Убальдино поспешно задернул обе занавески, я увидел спины женщин, склоненных , над пестрыми лоскутками.
«Что на это скажет ваш духовник, патер Джачинто? Бедным девушкам приходится работать здесь ночи напролет?» — «Позвольте, сударь, сейчас сезон, наплыв иностранных туристов... Это и духовенство понимает, ведь я плачу церковный налог с дохода от продажи».— «А вы | платите своим работницам сверхурочные?» — «Сударь, мы в Италии. И моя мастерская не тяжелая промышленность. ! Моим милым девушкам по душе их ремесло. Они любят своих кукол. У четырех из девяти есть дети. И на пасху я их всегда щедро одариваю: они могут взять себе на выбор самую красивую из сработанных ими кукол. Сверхурочные! Где мы живем?»
Он пододвинул мне кресло, на кассовой стойке стояли наготове три бутылки. «Я упустил все шансы разбогатеть. Мои славные работницы знают это,— говорит он.— Когда нация была в беде, каждый итальянец мог стать миллионером. Догадливый парень, электрик из Савоны, это понял. Вы хотели слышать его историю: она поучительна. Я выполню обещание и расскажу ее. Вот только положу на стол эту книгу — я откопал ее в своей маленькой домашней библиотеке — «Линия готов», издана гитлеровским верховным командованием вооруженных сил незадолго до конца. Составители, четыре господина из штаба военной прессы,— видите, здесь, на титульном листе,— посвящают свое произведение «героям войсковой группы Юго-Запад», ибо когда эта книга вышла, «Линии готов» уже не существовало. Она простиралась от побережья до побережья, примерно от Равенны до Специи, и союзники (так это называется?) отбросили ее, ударив во фланг, до альпийских долин, где в апреле 45-го лежал глубокий снег. Американцы, выставившие вперед канадско-новозеландские вспомогательные отряды, не встретили никакого сопротивления; новозеландцам и канадцам вручили эти районы наши партизаны, которые давно тут распоряжались. От них «ами» под командованием Марка Кларка и получили власть задарма и без всяких там . Когда наконец морская пехота «ами» высадилась в заливе Рапалло, ее встретила не сталь береговых батарей, а медь духовых оркестров итальянских патриотов... Немцев частично вымели, частично забрали в плен. К тому времени в электромонтере из Савоны пробудилось патриотическое чувство и он выдал партизанам убежище своего закадычного немецкого друга Витуса Лаша. То, что этот малый не сдался, а выпустил все патроны из армейского пистолета, пока ему под ноги не бросили ручную гранату, объясняется просто: ему не повезло. И добрый электрик Фабиано Болаффия был очень опечален. Это, правда, не помешало ему сделать предложение стареющей синьоре Леонтине, когда он однажды чинил в ее доме поврежденную в войну электропроводку. Поговаривали, будто она припрятала кое-что из имущества Кондорелли. Это не помешало ему также заявиться на прием к штабному полковнику Скиту, который был правой рукой Марка Кларка и ожидал в скором времени производства в генералы...»
VII
Тут синьора Мотта прервала одна из молоденьких работниц. Она вошла с улицы, принесла нам закуску и пирожные. Он поблагодарил, причем назвал ее Виолетта», подождал, пока она ушла, и продолжал: «Не знаю, известно ли вам, что немецкое оперативно-разведывательное управление, не доверяя главному командованию Муссолини, само снабжало техникой Юго-Западный фронт...»
Так или иначе, я узнал, что гитлеровские войска, всеми способами грабившие Италию, в то же время наводнили ее необходимыми военными материалами: не только оружием, но и энергетической техникой, полевой телефонной сетью и средствами связи на дальние расстояния, стационарными и передвижными осветительными и прожекторными установками и так далее.
На западном отрезке недолговечной «Линии готов» всем электрооборудованием на складах военного имущества и материалов ведал некий капитан Паучер, по прозвищу Камбала, а в качестве его главного помощника действовал и орудовал упомянутый унтер-офицер Витус Лаш, имевший в своем подчинении многочисленные команды специалистов, но совершенно не знавший ни Италии, ни итальянского языка. Поэтому он подыскивал кого-нибудь из сынов, чтобы совершать с ним свои головокружительные служебные поездки на мотоцикле или джипе между Апеннинами и Приморскими Альпами. Сродство душ незамедлительно свело его с синьором Болаффия, который спустя две недели уже болтал па ломаном немецком языке, а через шесть недель знал расположение всех кабельных траншей, кабельных колодцев, соединительных муфт, сборных линий, распределительных подстанций, трансформаторных точек и пунктов управления полевой связью лучше, чем его любивший выпить учитель, усатый унтер-офицер войск связи Витус Лаш.
Этот дружественный союз продержался недолго. В апрельский день, когда Камбала собрал свой штаб, чтобы разведать последний возможный путь к отступлению, ни один связной не мог отыскать его главного помощника; Лаш, забившись в свой спальный дот, лежал и дрых, посиневший и раздутый от-спирта, и судьба его была решена. Саперные команды перехватчиков ударили без пяти минут двенадцать. Там, где взрыватели не отказали, склады боеприпасов взлетели на воздух. Но вся электроарматура «Линии готов» уцелела. Целый мир, целый подземный мир — лабиринт стоимостью в миллиарды. И Болаффия знал этот мир, он был в числе посвященных, он разбирался в этом лабиринте. И после того как он проложил горький путь в никуда своему дружку Лашу, а сам из предателя и коллаборациониста враз превратился в патриота, ничего больше не препятствовало его визиту к полковнику Скиту, мистеру Роберту Скиту из Стоктона, штат Калифорния: действительно, от Скита он мог ожидать большего, чем от Лаша.
«Господин полковник,— сказал Болаффия, когда его принял Скит,— приступим прямо к делу: вы — военный, я — маклер. Вы имеете право на эти трофеи. А у меня имеется к ним ключик. Данте хмне доллары, чтобы нанять триста рабочих, которых я наберу сам. И я откопаю этот клад. Я отдам вам восемьдесят пять процентов, а себе оставлю пятнадцать. Это по-джентльменски...» Переводчик перевел, покачав головой. Но полковник Скит лишь кивнул. И подписал. Полковник Скит был слишком горд и ленив, чтобы торговаться с итальянцем, с побежденным. Вскоре полковник Скит стал генералом и круг его деятельности расширился. Ему уже не было дела до синьора Болаффия! А тот платил мизерную зарплату и выгодные комиссионные. Две недели спустя он забыл немецкий язык и начал коверкать английский. Он лично руководил раскопками, демонтажем, предотвращением аварий и погрузкой.
Фабиано Болаффия поспевал всюду. Даже на банкет в честь победы, отпразднованной в Генуе. Марк Кларк принимал высокого британского гостя из Триеста — маршала сэра Гарольда Александера. В удобный момент Скит представил всем генералам своего «аеагЫепа РаЬЬу». Синьору Болаффия вдруг нацепили на грудь три ордена: два американских и один британский. Но важнее было другое: то, что соотношение «пятнадцать процентов мне, восемьдесят пять — тебе» мало-помалу превратилось в «восемьдесят
пять процентов мне, пятнадцать — тебе». Когда премьер-министр Бопоми однажды посетил Лигурию, чтобы в свою очередь пожать руку смелому патриоту и предпринимателю Болаффия, тот уже носил фрак. Вскоре после этого па его лацкане рядом с иностранными появились два римских знака отличия.
Иной раз слышишь, что эпоха первоначального накопления капитала давно миновала. Кое для кого она началась лишь весной 1945 года. Й таким «накопителем» является злектромагнат синьор Фабиано Болаффия.
VIII
Убальдино заканчивает свой рассказ: «Вы скажете, что нынешний почетный гражданин был изменником родины; что на его деньгах налипло много крови; что дома он под башмаком у жены, а в глубине души трус... Все верно, сударь. Совершенно верно. Господи боже! Ну и что из этого? Кроме синьоры Леонтины и всей Италии, этого ведь никто не знает. Ни одна душа. Воробьи чирикают об этом на всех крышах. Чирикают непрестанно. Но кому же понятен язык воробьев? Вы хотите вывести синьора Болаффия в рассказе. Сделайте это на здоровье. Правда, вы обещали изменить и его и мое имя. Иначе он потянет нас с вами в суд. Какой нам от этого прок? У него ловкие адвокаты. По мне, лучше не иметь с ним дела... Да и потом, положа руку на сердце, разве такие синьоры Болаффия есть только у нас в стране? Не живут ли и ваши соотечественники под крышами, на которых воробьи чирикают про то же самое? Простите, я ничего не знаю. Я только спрашиваю. Я пе баба, которая причитает и прибедняется. Бог видит, сердце у меня не колотится сильнее, когда мимо шествует богач.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13