— Стало быть, обманывают гадалки?
— Так не скажу. Обмануть — значит злонамерянно убедить сомневающегося в том, что неправда и есть правда. Что бы тот человек лжи уверовавши, поступил согласно дурной воле обманщика, к пользе того. Но гадающий, за плату говорит желаемое плательщику, уже самим собою обманутым, во что тот и без гаданий уверен. И захудалый лакей Аника, слыша о своей непобедимости и великих свойствах души, подобные черты в себе и прежде находил. И безмерно услышанному рад, доволен, что не он один, а и ученый человек его достоинства отметил. Хоть всех его побед — в чулане семерых тараканов не убоялся, а всех доблестей — каждоденно из хозяйского котла мясо таскать.
— Так значит, номиномант прав?
— Не прав, конечно. Но его вина, соотносима с виной гадаемого, ибо оба одною тою самою ложью питаются. Только один телесно, а другой духовно. Что горше?
— Стало быть всякое гадание дурно?
— Так сказать — душою покривить. Гадание, гаданию рознь. Девицы в ночь Леля, пуская по течению венки, ожидают вести о скорой свадьбе и долгой жизни. Что в том худого? Забавы невинных душ, не более. Иное дело кровавые безрассудства тамплиерских некромантов. Во сто крат они зловредней шаманских таинств лесных кланов. Ибо последние пребывают в первозданной дикости и не познали еще разделение добра ото зла. Но просвещенные храмовники своею волей избрали путь ночи.
Замолчал старец, погрузился в размышления. Ломтик за ломтиком, скармливал Мьюгину солонину. Пернатый лорд-отшельник, в отличие от человека, не скромничал. Не отягощал свою голову заботами о дорожном провианте, но отягощал им свою утробу.
— Во, прожора. — Обидно Гильде наблюдать, как чернокрылый падальщик уминает добрый харч. Не жуя заглатывает, словно за себя бросает. — Уж лучше бы дедок кушал, в него столько не влезет. — Думала тороватая сенешалевна, сама своих помыслов стыдясь. А еще вспоминала. Что-то она слышала о здешнем отшельнике. Но что, припомнить не могла. Вертелось за краем памяти, словно в мутном омуте, но на поверхность не всплывало.
Сигмонда прожорливость Мьюгина не смущала. Наоборот, замечая убыль угощения, улыбнулся. Сходил к повозке, достал непочатый кус копченого мяса. Вынул захалявный нож, принялся нарезать ломти, сообразные вороновым глотательным возможностям.
Отшельник задумчиво рассматривал витязев клинок. Одобрительно бровями поводил, бороду огладил. После произнес: — Волшебно, о лорд двух кланов, твое и леди Гильды оружие.
— Какое волшебство? Просто удачное инженерное решение.
— Ой, ли. — Покачал головой старец. — Ну где это виданы такие брони, от которых булатные мечи, словно от гранитной скалы отскакивают, словно об утес ломаются? Где виданы такие стрелы, что любую кольчугу, будь то байдан, будь то бахтерца, все едино на вылет прошибают? Где такие мечи виданы, что не ржавеют, не ломаются, сталь словно гнилушку рубят? Может в твоем родном краю и не в диковинку, а у нас здесь, это чудо чудное, диво дивное. Истинно, истинно говорю тебе, о лорд двух кланов — пусть не было, но есть и будет ваше оружие волшебным, в каких бы краях не суждено вам оказаться. А ждет вас дорога дальняя, дорога трудная, путь славный.
— Не сложно пророчество. Не в замке сидим, на бивуаке, наверное к дороге это.
— Не о том речь. Тропинка здешняя, козлопасом протоптанная, и путь воинский суть различны.
— Так Вы, сударь отшельник, над гадалками смеетесь, а сами в провидцах изволите числиться?
— А ты, доблестный витязь, изволишь над старым человеком смеяться. — В тон Сигмонду ответил отшельник. — Великое ли чудо — дар провидца? Не токмо человек, скотина душою обделенная, в малой степени сей дар имеет. Да простит мою дерзость благородный Сатановский Вепрь, но и нечистый боров, вылезши из свинарника, завидя дубовую рощу в нее поспешно устремляется, в сердце своем возжелая ублажить утробу отборными желудями. Ибо предугадывает, что в дубраве, но не посреди навозной кучи лакомство отыщет.
Малыш согласно хрюкнул.
— А человек и более того способен. Последний деревенский дурачок, видя сорвавшиеся с ветви яблоко, не чает, что вознесется оное в небесные сферы, но ведает, что падает наземь, от яблоньки далече не укатится. Потому свой взор потупя, не измысливая лукаво, направляет стопы к благословленному древу, дабы в мураве под ветвями собирать плоды. Но разве под одним кленом отыщем мы резные багряные листья? А легкое семя одуван-травы, как далеко влечет его ветер прочь от родного луга?
Гридни знай себе за обе щеки наминают, в пол уха побасенки слушают. Про себя помышляют: — Эка старой брешет, эка плетет. Ловко, словно по писанному, а к чему брех, не уяснить. И нужды нет. Не нашего ума забота. Наше дело, по отчему завету, по материнскому наставлению лорду Сигмонду верой и правдой служить, а не языками молотить. Витязь, они высокородны, им разговор в забаву, вот и ладно, вот и славно.
Гильда, напротив. Про снедь позабыла, ресницами длинными, густыми хлопает, внимает мудрость речи вещего старца. Заодно за своего витязя горда — Сигмонд, он не только мечем, словом любому свой ответ дать может. Одному ему открыт резон ученых речей отшельника.
Сам Сигмонд, смакуя козьи ребрышки, согласно головой покивал. — Не могу не признать справедливость Ваших постулатов, мистер отшельник. В предложенной Вами формулировке, падение яблока, как физический процесс, следует рассматривать в качестве предельного случая. В практических целях, для решения поставленной задачи допустимо применение тривиального линейного приближения. Это вполне корректно, поскольку относительно гравитационного притяжения, все остальные силы, действующие на падающее яблоко, исчезающе малы и мы в праве ими пренебречь. Для других тел, обладающих иными, чем шарообразный плод, аэродинамическими характеристиками, такое допущение не будет соответствовать действительности. Поэтому, в общем случае, обсуждаемое нами явление, описывается нелинейным уравнением со многими переменными. И вот здесь, на первый взгляд, может показаться, что достаточно обладать всеми векторами воздействующих сил, что бы, с наперед заданной точность, вычислить траекторию, время и пространственные координаты падения. Но реально мы не только не имеем возможность определить и оцифровать все факторы. Многие из них, например, уже упомянутые воздушные потоки, по своей природе суть случайные величины. Таким образом, справедливо рассматривать процесс падения не как детерминированный, но с релятивистских позиций. Тогда искомые координаты будут описываться стохастическим полем. Его плотность определяет степень вероятности попадания объекта в ту или иную точку, а дисперсия укажет меру разбросанности упавших плодов.
Закончив речь, Сигмонд хитро посмотрел на отшельника и принялся за следующее ребрышко.
Гильда недовольно хмурилась. — Спору нет, учен витязь. Но иной раз такую зело уху обидную неудобь изречет. Не оскорбить бы старца.
Старец, однако, если и оскорбился на витязеву заумь, то виду не подал. Напротив, согласно склонил голову. — То-то и оно. Но рассуждали мы касаемо материи мертвой, бездушной, подвластной одним только слепым силам стихии. А сколь сложно вести речь о человеке, чьей душе предопределена свобода выбора.
— А вы случайно не лукавите, мистер отшельник, желая избежать известного парадокса, что если предсказанного можно избегнуть, то оно ложно, а если нельзя, то его ценность скорее отрицательна?
— Лукавлю, но самую малость. Я могу судить только о столбовой дороге, но рядом с ней есть малые стежки-дорожки. И на них ведь можно заблукать. Если дозволит мой лорд, уподоблю судьбу простого землепашца с яблоком. Житие оратая прямо, как положенная им борозда — от колыбели до погоста. Судьба владетельного лорда — что виражи кленового листа. Интриги, союзы, измены, славные поединки и коварные заговоры. Брак ради выгод и необузданная похоть, смелые атаки и позорное бегство. Где упадет этот лист? Тебе же, о лорд двух кланов, предначертано движенье за край миров, за грань времен. И не в моих слабых силах предвосхитить когда устроишь ты привал, а где начнешь сраженье.
— Так в чем заключается искусство прорицания?
Старец отломил щепотку хлеба, положил в рот, старательно разжевал. — Садовник весенней порой, взрыхлив мотыгой землю, садит яблочное зернышко. Он знает — при должном радении, на пятую осень упадут первые плоды. И знаменательное сие событие не почитает за чудо, а себя за пророка. Ибо это ведомо каждому, не в удивленье. Но бывает в натуре поистине величественные явления. Солнце в ясный день меркнет, покрывается густою тенью и не светит вовсе. Незрелый ум простолюдина склонен сие приписывать злым проискам выродков волка Фернира. Звездочет же, умудренный науками о движении небесных сфер, не токмо того причину укажет, но до дня исчислит когда подобное повторится.
— Вот уж исчислят ваши звездочеты, вот и укажут! — С иронией проговорил Сигмонд, все более заинтересованно поглядывая на древнего обитателя холма.
А тот, мудро не замечая ехидного слова, размеренно продолжал:
— Звездочет звездочету рознь. Одному довлеет мнить себя великим провидцем, лукаво о положении светил рассуждая, тщиться по тому предопределение людей властительных, согласно их желаниям, предсказать. Истинно же мудрый, взирая на величье мирозданья, не мнит, что мириады светил, с тем лишь назначеньем плывут по небосводу, чтоб слабого, короткоживущего человека, былинку малую, потешить. Мудрецу ведомы великие тайны. Вот эта звезда через тьму веков разгорится небесным костром, а та, напрочь истлеет, ссутулиться карлой пунцовой.
Отложил Сигмонд козье ребро. Утерся. Руку на меч положил. Пристально на старца поглядел.
— Врешь старик. Не знают ваши звездочеты звездной эволюции. И много веков еще знать не будут. Не должны будут знать, старче.
— Опусти меч, витязь. И гридни твои пусть клинки спрячут. Не воин я, нет зла в моем сердце и силы в руках. — Промолвил отшельник. И добавил: — Остынь янки. Я прав, ты же янки.
— Ну, если быть точным — на половину. А на половину московит. — Сигмонд меч убрал, но смотрел настороженно и недоуменно.
— Знавал я одного янки, при дворе короля Артура. Забавный был парень, все хотел по-своему переиначить, переделать. Перестарался.
— Сила Господня! Мерлин! — Гильда впервые видела обалдевшего Сигмонда. И тут вспомнила. Ведь слышала, слышала о колдуне с вороном. Да не придала тому значения, не имела тем россказням веры. А тут и впрямь, колдунище из колыбельных басен.
— Мерлин. — Согласился колдун. — Он самый, к Вашим услугам.
— Пресловутый воспитатель Артура?
— Собственной персоной.
— Ну и дела. — Тряс Сигмонд головой. — Вот уж… Как-то не так все. Я читал не о таком…
— А какого ты желал бы встретить Мерлина? Мерлина затертых, переписанных хроник? Мерлина Гальфрида Монмутского, Мерлина Нортон, Мерлина Стюарт, Мерлина Клеменса или кого другого?
— По правде говоря никакого. — Сигмонд еще не полностью пришел в себя. А прейдя, оценил бестактность своего высказывания и исправился.
— Вернее, я хотел сказать, что не ожидал встретить Мерлина. А еще точнее — вообще не предполагал реальность существования пророка короля Гвенддолеу. Но давай, раз уж так сталось, давайте разберемся что к чему. С кем имею честь: с воином, бардом, строителем, знахарем, пророком, колдуном, шарлатаном, пришельцем? С кем еще?
— Со мной. Я и есть я. Только в разных континуумах. В каждом действую согласно местных условий, сохраняя статус скво информационного поля. Но и не забывай. Написанное есть беллетристика, а не биография в «Who is who». Мы не можем отвергать право авторов на толику художественного вымысла. Могут быть некоторые, ну скажем так, неточности.
— Но эти континуумы реально существуют?
Мерлин улыбнулся. — Так и ты, Стилл Иг. Мондуэл, нынче не в своей вселенной пребываешь. Твой мир и мир Гильды различны.
— Так это физические субстанции, а Мерлины из повествований…
— Всякий живущий рождает миры, вот только миры эти, бывают бескрайни и безвременны, или малы и проходящи. Вот, — указал старец на козьего пастушка, — он тоже творит свой мир, малюсенький мирок холма, где травы вечно сочны и густы, где ветер легонько колышет русые кудри, где козы смирны и здоровы, куда не забегают жадные волки, где волшебно играет свирель, а в котомке всегда не переводится теплая, пухлая буханка хлеба и душистое колечко сочной колбаски. Но мир этот эфемерен, с годами поблекнет. Травы пожухнут, козы разбредутся. А на его месте засияет в славе ратное поле и бесчисленные множества недругов падут под сталью героя. И будут в том мире вернейшие от всех времен друзья и наипрекраснейшие девы, хранящие в сердцах верность люби. Не долог век и тех картин. И их ждет скорое забвенье. Скроют ратное поле заросли чертополоха, недруги истлеют, мечи проржавеют. Новый мир придет ему на смену, и другой и третий, пока наконец, под патиной памяти не замерцает пастельный уют теплого дома, где в достатке и прилежании многие потомки окружат, обнимут заботой седовласого патриарха. Где царствуют добро и покой, где осеннее светило золотит соседний лес, и зима еще не близка. Мир дома, с крыльца которого виден далекий холм в зелени вечноспелых трав, где русый пра-пра-правнук стережет стада смиренных коз.
Миров таких, сотворенных наивным разумом простолюдина, легион. Проходящи они, неприметны. Но истинные созидатели творят нетленно. И доколе в подлунье не переведутся мятущиеся исканием души, порожденное ими, да пребудет вовеки. Не тобою ли, Стилл Иг. Мондуэл, сказано:

"Пари сияй, о сумрачный мой стих,
Мой стих сырою непогодой
Над пустотой равнины водной,
Пари же слово, кесарь царствий неземных.
Не пустоцветьем суетным мирским
Своим обязан ты созданьем,
Но духа сумрачным скитаньем
По лабиринта возведенным им самим.
Душевный трепет предвещает шорох
Нарождающихся строчек,
Но в облаченье слов неточных.
Не возвестить, увы, что это — хорошо.
Из черноты рожденные мира
Подвластны демиурга воле,
Увы, немногим боле,
Чем стих является следами от пера.
Как в пустоте уставшая звезда
Век не кончает свой уныло,
Погибнув светит с новой силой —
Прорвется дух через неверные слова.
Пари сияй, о сумрачный мой стих,
Мой стих сырою непогодой,
Пари же птицею свободной,
Пари, сияй над черным грифом черный стих."

Мерлин поднялся. Белый хитон его, оттенили мрачные перья лорда Мьюгина. Черным плащом обвислых крыльев, укрыл спину пророка мудрый ворон. Странно смотрел на пришедших из Гильдгарда.
Склонил колдун голову. — Не дано нам познать всей природы информационного поля, и дельта трансформации уравнений Ван Больца не подскажут, какой мир реальнее — видимый из окна вагона курьерского поезда, или на экране головизора. Верь своей душе и в свое предначертание. А мой срок пребывания в континууме Гильды временно истек. Мир вам.
— До свиданья. — Сигмонд задумчиво тер висок.
— Не знаю, будешь ли рад нашей встрече, витязь Небесного Кролика? Потому говорю: мир вам.
Милорд Мьюгин запахнул крылья на груди старца и ночная тень скрыла фигуру Мерлина, а шелест листьев от внезапного порыва ветра заглушили его шаги.

Глава 8. Узник.

Черный Локи натянул поводья. Вороной послушно загарцевал на вершине холма. Позади, на дистанции нескольких конских крупов вымуштровано остановился вооруженный эскорт обережных — так тамплиеры гридней называли.
Локи пожевал тонкую губу. Задумчиво скривился. Меж зубов слюной прямо на лошадиную гриву цикнул. Часы карманные достал, крышечкой щелкнул. Два двадцать пять пополудни. До замка минут сорок, от силы пятьдесят. Значит в начале четвертого будем на месте. Можно не торопиться.
Его миссия подходит к концу. С утра, нежился еще Локи в пуховых перинах, прискакал гонец из замка Шурваловальского. Коня чуть не загнал, пыли вдоволь наглотался, спешил доставить весть срочную, новость важную, долгожданную. По такому делу, обережные только сунув в его руки кружку эля, промочить захрипшее горло, прытко ввели в господские покои. Там, почесывая отбитые седлом ягодицы, да утирая мокрые усы, доложил посланец, что заманили таки в ловушку, одурманили зельем гриба-сонливца, доставили сонных в Шурваловальскую твердыню и лорда Сигмонда и девку евойную.
Молодцы монахи, признал Фартовый-Локимен. Но виду довольного не подал. Напротив, посмотрел на гонца морозно, того и дрожь пробрала. — Чего долго так ехал, козел? В падлу прихватить сменного мерина, сука?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32