А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— О, что вы! — откликнулся коротышка. — Будучи философом, я просто не могу оказаться ни в каком ином положении, кроме самого наипревосходного. Назначение философии в том и состоит, чтобы внушить каждому чувство беспредельного восторга перед мудрым и совершенным до последней мелочи устройством этого лучшего из всех возможных миров.
Я окинул взглядом безжизненный ландшафт, плачевные остатки жилищ, вслушался в заунывный неслаженный хор арестантов, из-под палки возносивших благодарность небу за свои несчастья. Всмотрелся пристальней в жалкую фигуру моего спутника, спотыкающегося на каждом шагу. Ощутил тяжесть оков, впившихся в мою истерзанную плоть; боль от свежих рубцов, разъедаемых соленым потом, — и, до конца осознав всю глубину и безнадежность своего падения, разразился вдруг буйным, лающим хохотом.
— И это вы называете лучшим из миров! Да я сам могу сотворить из ошметков грязи, кишащих вшей и песьей блевотины мир, которому этот и в сравнение не сгодится. Ад ты, сукин сын, черт бы тебя побрал!
Последнее восклицание относилось к стражнику, больно хлестнувшему меня плетью по голой спине.
— А ну, пой, мерзавец! — прорычал он мне с угрозой в голосе.
Делать было нечего: немного отдышавшись, я подхватил припев: «Хвала Всевышнему за все благодеянья…»
Продвигаясь к северо-западу, на следующий день мы достигли предгорий Титанов. Тащились мы, впрочем, черепашьим шагом: мешали цепи, да и вожатые наши нередко отвлекались на другие дела. Нет-нет да и прибавлялся к нашей печальной процессии еще один горемыка. Иногда устраивался привал: монахи читали молитвы, а солдаты насиловали женщин, в качестве компенсации вспарывая им затем животы. В подобных случаях происходила задержка: провинившиеся каялись в своих проступках, а служители церкви, мягко увещевая их за несдержанность, отпускали им упомянутые выше мелкие прегрешения.
Взбираться по склону многим оказалось не под силу. Двое или трое из нас упали в обморок, и мы оттащили их за ноги на обочину, но, когда число потерь перевалило за десяток, монахи решили сделать остановку. Я находился в колонне всего вторые сутки и потому держался лучше остальных, то есть еще не на самой грани беспамятства. По этой причине меня и заставили, вместе с некоторыми другими сотоварищами покрепче, помогать разбивать лагерь для ночевки.
Отомкнув цепь, меня разъединили с Панглосом — тем самым шутом, который довел меня вчера до бешенства. Он, казалось, прислонился к валуну в бесчувственном состоянии, однако открыл глаза и слабо улыбнулся.
— Восхитительно будет провести ночь, растянувшись под вековыми деревьями и вдыхая свежесть горной прохлады, — вы согласны со мной?
— Пошел ты к дьяволу! — вскипел я, готовый разорвать его в клочья.
Мы расположились в роще невдалеке от лощины, по которой протекал ручей. Меня отрядили туда водоносом в сопровождении охранника. Наручники очень мешали мне управляться с ведрами: пустые я еще кое-как мог держать перед собой, но наполненные до краев водой не удавалось даже оторвать от земли.
— Выбирайте! — показал я охраннику на ведра. — Либо снимите с меня наручники, либо тащите воду сами.
Мой стражник призадумался:
— М-да, действительно, затрудненьице: но работать за тебя я не собираюсь.
Поколебавшись немного, он приказал:
— А ну, подойди и протяни руки!
Проржавевший от пота и крови моих предшественников замок не поддавался его усилиям, и стражник, сосредоточенно пыхтя, склонился над ним. Я воспользовался моментом и стиснул его шею в железном объятии.
С раздавленным кадыком он сумел только слабо пискнуть. Беспомощно вцепился в меня, но я прижал его к груди и хладнокровно проследил, как стекленеют его выпученные глазные яблоки. Ни ненависти, ни презрения к нему я не испытывал. К убийству меня вынудила необходимость. С таким же брезгливым равнодушием я мог бы прихлопнуть таракана на кухне. Мои собственные дела заботили меня больше.
Смерть охранника освобождала меня от опеки гнусных фанатиков. Избавиться от них было настоящим счастьем, однако особой радости я не чувствовал. Обшарив безжизненное тело, я нашел ключи и сбросил с себя опостылевшие оковы. Куда теперь — из огня да в полымя? Что меня ожидало — не худшие ли мучения?
Без собак выследить меня не могли — и, перейдя ручей вброд, я безбоязненно углубился в заросли. Наступление темноты было мне только на руку. К полуночи я уже перевалил через ближайший холм и спустился в долину.
Прежние страхи уступили место новым. Раздеть убитого я не осмелился — и мне по-прежнему нечем было прикрыть свою наготу. А холод между тем становился все более пронизывающим. К утру могли ударить первые осенние заморозки. Во тьме меня могли подстерегать и другие опасности; прихваченное мной копье стражника вряд ли послужило бы надежной защитой от внезапного нападения.
Ночь я провел жалкой тварью, мечущейся в ожидании первых лучей солнца. Восход уже не прибавил мне бодрости. Не окоченел я только потому, что ни минуты не оставался на месте, и к утру валился с ног от голода и усталости. Ноги мои были ободраны до крови, тело иссечено колючими ветвями. Я чуть не увяз в болоте, а когда выбрался на поляну, обнаружил, что потерял копье.
Вскоре лес кончился. Я вышел на открытое пространство. Вершины Титанов смутно вырисовывались на горизонте. Передо мной расстилался луг, но внимание мое привлекло обнесенное загородкой поле, на котором я разглядел, как мне показалось, колосья спелой пшеницы. На самом деле это был овес; впрочем, подобные тонкости меня не занимали. За истекшие сутки я впервые наткнулся на что-то съедобное и, не долго думая, принялся срывать колосья и жадно набивать ими рот.
Блюдо оказалось далеко не самым изысканным, но о гастрономических прихотях пришлось забыть. Насытился я не сразу, однако, утолив голод, почувствовал приятное тепло — тем более, что взошедшее солнце обогрело землю. Глаза у меня слипались, и я уже намеревался улечься вздремнуть, не строя на будущее решительно никаких планов. Еще один пучок колосьев — и больше мне ничего не было нужно…
Усталость так притупила мои способности, что я не слышал шагов за спиной, пока меня не толкнули довольно сильно в плечо. Я едва устоял на ногах.
— Прочь, прочь! — раздался чей-то голос. — Убирайся отсюда, проклятый йеху!
Обернувшись, я увидел перед собой чалую лошадь. Лошадь была самая обыкновенная, и я ничуть ей не удивился, однако грубого обращения с собой терпеть не желал.
— Кто-кто? Йеху? Да я тебя за это!.. — возмущенно вскричал я. С другой стороны ко мне приблизились еще четыре коняги. — А ну, пшли вон! — цыкнул я на них.
Мои слова не возымели ни малейшего действия. Чалый конь ухватил меня передним копытом за запястье. Его приятели обступили меня кольцом.
— Обычная для йеху повадка, — проворчал пегий. — Перепортил все колосья. Это один из наших?
Только в этот момент меня осенило вдруг, что лошади пользуются человеческой речью. Поражало и многое другое, никак не соответствующее нормальному положению вещей. Лошади относятся к домашним животным: они приручены человеком и всецело ему подчиняются. Однако эти четвероногие явно не желали считаться с неоспоримыми фактами. Все трое вели себя скорее как полисмены, застукавшие мелкого воришку на месте преступления. Положение мое было обескураживающим, и я подавил в себе желание заорать на них во все горло. Они бы меня не послушали — и я невольно задался вопросом: с какой стати эти сильные, ловкие животные вообще должны повиноваться слабейшему по сравнению с ними созданию — человеку? Я затравленно озирался на них, пока они сосредоточенно меня разглядывали.
— Готов поклясться, что у него вырвались какие-то слова, когда я его окликнул, — задумчиво произнес серый в яблоках.
— Прочисти как следует уши, — посоветовал ему гнедой. — От этих поганцев кроме визга ничего не услышишь.
Стоящий справа от меня вороной конь заявил:
— Это наверняка один из беглых. Наш хозяин не очень-то дозволяет нам распускать копыта, а не то бы мы задали этим тварям такую трепку, чтобы век помнили. Бог свидетель, они сами нарываются на расправу. А этого, видать, за дело исполосовали, умеючи.
— Верно, однако вон как у него ноги все изодраны. Пробирался через лес, не иначе.
— Что будем с ним делать? — поинтересовался чалый.
— Будь моя воля, я бы себя не пожалел, но приобщил бы его к религии, — отозвался гнедой. — Но вы же знаете нашего босса… Он строго блюдет закон и наверняка прикажет возвратить беглеца целым и невредимым.
— Надо отвести его к дому, а там посмотрим.
Чалый развернул меня в сторону и, звучно хлопнув по заду, скомандовал:
— Н-но! Пошевеливайся!
Я дико воззрился на моих захватчиков. Действительность казалась слишком невероятной. Меня, разумное существо, шпыняют лошади… Но, увы, все обстояло именно так. Гнедой и вороной, оскалив зубы, встали у меня по сторонам. Делать было нечего — и я потрусил вперед.
Меня душило негодование: в жизни еще мне не приходилось терпеть подобного унижения. Утешало только одно: очень скоро эти клячи жестоко поплатятся за свою наглость. Навыков в обращении с животными приобрести мне было негде — в навозе я сроду не хлюпался, но погодите: дайте мне только добраться до вашего хозяина. Клянусь небом, он еще пожалеет, что не родился глухим! А не захочет слушать — я выволоку его на скотный двор и вычищу им вместо швабры все стойла. Ничего, что ноги у меня подкашиваются, зато он у меня попляшет!
По-видимому, полное изнеможение и бурлящий во мне гнев не позволили мне в достаточной мере осознать совершенно неслыханный и столь же неоспоримый факт: лошади владели человеческой речью! Во всем остальном они мало чем отличались от самых обыкновенных одров — пожирателей сена. Поэтому, оказавшись вместе с ними в просторном доме, сложенном из массивных бревен, я слегка растерялся. И уж совсем опешил, увидев на веранде раскинувшегося в вольготной позе белого коня. Я все еще надеялся, что в дверях покажется кто-нибудь из моих собратьев, однако чалый обратился к коню со словами:
— Босс, мы захватили этого йеху в поле. Хотели снять второй урожай, а он весь овес повытоптал.
— Он не из нашенских, — вмешался вороной. — Забрел, видать, издалека — где-то за лесом шатался. Гнедой фыркнул:
— Джейку почудилось, будто он что-то сказал. Эта фраза мигом вывела меня из оцепенения.
— Я что-то сказал? Ах ты, ветродуй чертов! Сказал и сейчас скажу — не тебе со мной тягаться! — Я метнул взгляд на белого коня и добавил: — Да и ты тоже — не мне чета!
Моя вспышка вызвала у коняг, доставивших меня сюда, изумленный ропот. Однако конь, которого они именовали Боссом, и глазом не моргнул, а только пристальнее в меня вгляделся.
— Занятно, очень занятно! — произнес он задумчиво. — Каким это образом йеху удалось обрести дар членораздельной речи?
Я окончательно потерял контроль над собой и неистово завопил:
— Заткни пасть! Я тебе не йеху! Я человек, человек — понял?
Конь встретил мой выпад с самым невозмутимым видом.
— Действительно, мы сами дали вам такое наименование, однако до сих пор само название оставалось нам неизвестным. Итак, йеху — это человек, а человек — это йеху; Разницы, само собой разумеется, решительно никакой. Если два различных термина обозначают одно и то же, следовательно, они равны между собой.
— Нет, не равны! — взвизгнул я. — Впрочем, какое нам дело до мнения безмозглых тварей, которые ни в чем ни уха ни рыла не смыслят? Лошадьми правят люди, а не наоборот! И учат их уму-разуму кнутом, а если нужно… Гнедой оглушительно заржал — и даже сам Босс явно развеселился.
— Да неужели? И ты явился сюда, чтобы нам это сообщить?
— Я не желаю иметь с вами ничего общего! — разбушевался я. — Но если бы только захотел — я бы вас приструнил. Так было и так будет. От века людям дано право помыкать лошадьми как вздумается, а вы, жалкие клячи…
— Молчать! — рявкнул вороной.
— Нет-нет, пусть выговорится, — остановил его белый конь. — Я нередко задавался вопросом, что таится в темных глубинах неразвитого сознания йеху — прошу прощения — человека. — Он оглядел меня с головы до пят, не скрывая благодушной заинтересованности. — Ас какой это стати людям даровано подобное право? Вы полагаете, что люди своим благородным и возвышенным поведением заслужили честь быть опекунами и наставниками других?
Пока я пытался подобрать достойный ответ, гнев во мне угас, и меня охватило чувство жуткой беспомощности. Что мог я ему возразить? Чем человечество могло похвастаться, что поставить себе в заслугу? А я, выступая его адвокатом, какие веские доводы мог привести? Указать на торжество изощренной софистики, швырнувшей меня в пучину бед и позора? Вспомнить о свойственной многим заносчивой самоуверенности, наградившей меня рубцами и синяками?
Кони выжидающе смотрели на меня: белый сочувственно-снисходительно, трое других — с откровенным презрением. Не находя слов, я молча отер пот рукой. На душе было пусто и муторно. Ноги отказывались меня держать, и я пошатнулся.
— Так и есть! — язвительно проржал гнедой. — Забыли, что ли: мозгами ворочать вонючему йеху не под силу.
— Вне сомнения, жилось ему несладко, — заключил белый хозяин. — Наказан он, возможно, и по заслугам, однако надсмотрщики явно перестарались. Советую вам его связать, чтобы он не царапался и не кусался, пока вы будете смазывать его раны. А потом поместите его в отдельное стойло. Дайте ему сегодня молока и отрубей. А я тем временем постараюсь навести справки относительно его владельца.
— Пошли! — понукнул меня гнедой. — Не все языком чесать. Больно уж востер, как я погляжу. Вздумаешь еще взбрыкнуть или закусить удила, так я тебя погоняю и в хвост и в гриву.
Путь к конюшне вел через проезжую дорогу. Едва я ступил на нее, как чалый оттащил меня назад.
— Осторожней! Ты что, не слышишь повозки?
Повозка меня не интересовала. Однако остановились мы у придорожного столба. Я поднял глаза, перед которыми у меня плясали круги, и не без труда разобрал надпись на указателе:
«К Темной Башне».
Не успел я сообразить что к чему, как повозка приблизилась к нам вплотную. Я оторопело уставился на лошадь, которая держала поводья, рьяно нахлестывая запряженную шестерню. Тянули повозку заросшие шерстью, косматые, звероподобные четвероногие — и в них я узнал людей! Это были взрослые мужчины… да нет, и две женщины тоже, судя по их болтающимся отвислым грудям.
— Щегольской выезд, ничего не скажешь, — прокомментировал вороной.
Что-то во мне должно было уступить место переполнявшему меня ужасу. Я думал, что вот-вот расстанусь либо с разумом, либо с самой жизнью. Однако на помощь пришел желудок. Я мучительно простонал — и меня вырвало.
— Свяжешься с йеху, так и копыта недолго откинуть, — проворчал чалый. — Держись, негодник, а то придется тебя силком волочить.
Почти двое суток я метался в лихорадочном беспамятстве. Наверное, только это спасло меня от безумия. Больного, меня не стали кормить падалью, которая составляла обычный рацион человекообразных существ, находившихся в услужении у лошадей. Моя болезнь также спасла меня от совместного проживания с так называемыми йеху, хотя их шумную возню и пронзительные визги я слышал через перегородку постоянно.
Однако было нечто более страшное, нежели грозящая мне деградация. Мозг мой, даже в бреду, неотступно сверлило воспоминание о моей тщетной попытке оправдать человечество. Встреча с Лорелем вселила в меня уверенность в том, что я вновь надежно оградил себя броней скепсиса, и я всячески бравировал щитом цинизма, неуязвимость которого оказалась мнимой. В первой же стычке мои доспехи рассыпались в прах. Я страстно желал смело провозгласить неколебимость моральных устоев и непогрешимую мудрость, неотъемлемо присущие человеческому роду. И что же? Потерялся, сник перед глумливыми недругами, сраженный собственной немотой.
Неволя, впрочем, какой бы тягостной она ни была, вернула меня к жизни. Вынужденный отдых пошел мне на пользу. Мазь, наложенная чалым на мои раны, предотвратила инфекцию и вскорости исцелила их совершенно. Разболтанные в молоке отруби хотя и не принадлежали к числу моих любимых блюд, оказались достаточно питательными и быстро восстанавливали мои силы. Жар прекратился, но я лишний день симулировал нездоровье, чтобы как следует окрепнуть. А ночью, под утро, положил непременно удариться в бега.
Дверь моего стойла также запиралась на один наружный крючок. Для так называемых йеху это простейшее препятствие являлось непреодолимым. Мне, как разумному существу, справиться с ним было раз плюнуть, о чем клячи, естественно, не подозревали. От рамы крошечного оконца я отломил нужной длины щепку, просунул ее в щель и одним махом скинул крючок.
Йеху, к счастью, не ведут ночной образ жизни:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42