Этот парень, Пол Джеймс Роберте, — мой клиент. Отец его в начале шестидесятых был известным штаркером — крепкий орешек, обе руки в татуировках. Он плавал на пароходах, доходил до Гонконга. Работал на Макларена — одного из первых наших наркодилеров, первопроходца, познакомившего Ливерпуль с героином. Сейчас Макларен отбывает двадцатилетний срок в Уолтоне. Вместе с ним сел и Роберте. А сынок его пошел не в папашу — мелкая сошка, толкает школьникам крэк, продает стволы в Токстете, Спике и Гарстоне. Очень типично для нашего времени. Или вот еще один случай, которым я сейчас занимаюсь. Одна веселая компания наняла грузовик, отправилась в Вултон и начала снимать верхний слой дерна из садов при богатых домах — вместе с травой и со всем прочим. Только цветы они выдергивали, потому что понимали, что, пока доедут до покупателей, цветы завянут. И все это продали в Кирк-би. Живи ты в тех местах, за какую-то сотню в звонкой монете мог бы купить себе уже готовую лужайку. Такое у нас часто случается. Люди уже начали посреди сада столбы в землю вкапывать и цементом заливать — но, сам понимаешь, если у тебя есть резак, это не проблема.
Теперь я начал смотреть на город по-другому — замечать то, чего раньше не замечал. Гангстеров и их жен. Стоит понять, на что смотреть, и они становятся видны за милю. Женщины — либо крашеные блондинки, либо латиноамериканского вида: с черными, гладкими, блестящими волосами и безумным загаром. И в любую погоду ходят полуголые. Мужчины — все в фирменных ярлычках: «Прада», «DKNY», «Келвин Кляйн», от которых за версту несет магазинами «дью-ти-фри», и каждый носит на себе тонну драгоценностей, чтобы все видели — у этого человека есть все, кроме вкуса. Город полон ювелирных лавок, сверкающих золотом, и по субботам они битком набиты. Должно быть, в таком убогом, загибающемся городе единственный способ продемонстрировать свое богатство — носить его на шее, все равно как в старых еврейских местечках женщины все свое приданое носили на себе.
Однако все это лишь укрепило мою решимость. Когда мы с Винсом пили кофе во времянке, я сказал:
— Знаешь, я никогда не соглашусь поверить, что будущее этого города — в торговле оружием и наркотой. Ничто не предопределено. Всегда есть выбор.
— Знаю, босс, — ответил он. — Поэтому-то я на тебя и работаю.
— Я это дело не брошу. Мой отель станет для Ливерпуля его собственной статуей Свободы.
На следующий день на столе у меня появилась маленькая статуя Свободы, из тех, что привозят из Нью-Йорка туристы. А еще день спустя над стройплощадкой взвился американский флаг, и под ним лозунг — «АМЕРИКАНЦЫ НЕ ОТСТУПАЮТ И НЕ СДАЮТСЯ».
— И что все это значит? — поинтересовался я у Винса.
— Это значит, что теперь мы будем работать как янки.
— То есть?
— Не ныть, не скулить, не отступать и не сдаваться.
— Решил привить своим ребятам американскую трудовую этику?
— Да, если это так называется.
— А что они об этом думают?
— Довольны — по крайней мере, пока их не заставляют пить американское пиво. Кстати, я им сказал, что на открытие отеля приедет Джулия Робертс и собственноручно перережет ленточку. И пригласил их всех посмотреть.
— Поверили?
— Не скажу, что поверили, но только об этом и говорят. А к завтрашнему утру об этом будет говорить весь Ливерпуль, так что лучше свяжись с Джулией заранее.
— Ты что, с ума…
— Да ладно, босс, я пошутил. Как ваша партия в теннис?
— Будем считать, сыграли вничью. Оставшись в одиночестве на пляже, я вспомнил
последний случай, когда вот так же вдруг оказался в совершенно незнакомом месте и не понимал, что делать дальше. Случилось это, когда родная армия сыграла со мной злую шутку, более известную как «тренировка по ориентированию на местности».
Нас погрузили в вертолеты и высадили черт знает где. Приказано нам было за сорок восемь часов добраться туда — то есть в точку X, отмеченную на карте. Тут, куда нас сбросили, не было ни единой зацепки, по которой можно ориентироваться: куда ни глянь — все одно и то же. И как, интересно, мы должны были узнать это там, если оно ничем не отличается от тут? Разумеется, никакого там мы не нашли, безнадежно заблудились, к концу третьего дня прикончили запас провизии и воды — в общем, попали в переделку. Нет, разумеется, нас бы там не бросили: израильская мамочка еще может понять, что ее мальчик должен отдать жизнь за родину, но вот почему ее мальчик должен помирать от голода и холода на какой-то вшивой тренировке, она не поймет никогда. Но отцы-командиры хотят, чтобы ты прочувствовал все свои ошибки на собственной шкуре — вот почему мы понятия не имели, что за нашими перемещениями следят. В отряде нас было двенадцать плюс офицер с рацией (уступка еврейским мамочкам), и мы не знали, что рация эта постоянно подает сигналы, по которым начальство узнает, где мы сейчас обретаемся. Дома, на базе, висела на стене карта, и на ней желтыми стрелочками отмечалось, куда марширует Ави со своей дюжиной заблудших овечек. А заблудились мы не слабо, это точно! Понятия не имели, где мы; точно знали одно: до назначенного места так и не добрались (там нас должен был ждать какой-то условный знак или что-то в этом роде); сначала переживали, что провалили задание, но к концу третьего дня это нас уже не беспокоило. Ави включил рацию и, как старший по званию, доложил, что тренировка окончена и пусть кто-нибудь явится и заберет нас. Но тут выяснилось, что сейчас нет свободных вертолетов, и нам придется ждать, пока за нами не приедут на грузовиках. Сколько ждать? Да немного. Несколько часов. Ну, может, день-два. Главное, сказали нам, не трогайтесь с места, потому что грузовики пошлют именно туда, где вы сейчас. И еще тридцать шесть часов мы проторчали на одном месте, прожариваясь под солнцем пустыни днем, дрожа от холода по вечерам и превращаясь в сосульки ночью.
Но, знаете, пустыня на меня произвела большое впечатление. Уж не знаю, кто ее спроектировал, но хотелось бы с ним познакомиться. Это что-то невероятное. Нынешняя молодежь говорит: «Убойно!» Вот именно, в пустыне есть что-то убийственное, вгоняющее в трепет.
…Несколько дней я провел в недоумении — чем же я так расстроил Алике? Эрика, наверное, поняла бы, но как-то неохота звонить Эрике и объяснять, что мне вдруг ни с того ни с сего захотелось поцеловать постороннюю женщину. Да еще и спрашивать, как же мне теперь быть.
Пожалуй, можно сказать, случилось то же, что и на учениях в Синае — я заблудился. А все оттого, что не подумал как следует. Вот что я всегда твердил Эрике: если хочешь, чтобы все получилось, сперва все продумай и определи, чего же ты, собственно, добиваешься. Важны ли для тебя эти отношения? Если да, то почему? А если нет — зачем они тебе? Стоило бы Эрике хоть недолго подумать головой — она бы сообразила, что этому и научила меня армия. Не выпади мой номер в американской призывной лотерее, случись мне спокойно окончить университет, несколько лет потом болтаться без дела, решая, как быть со своей жизнью, а в свободное от этих размышлений время смолить дурь и таскаться на антивоенные демонстрации — и сейчас я был бы совсем другим человеком. Армия научила меня образу мышления, для которого сейчас существует куча терминов: анализ риска, менеджмент кризисных ситуаций, этапы решения проблемы — исследование, анализ, оценка последствий, формулировка цели, выбор плана… Все это называют военной наукой, но применять это можно к чему угодно. Сохранить отношения — тяжелая работа, для этого надо точно представлять, к чему стремишься. Моя цель — хорошие отношения в семье, потому что от этого зависит наше общее счастье. Пока у нас все хорошо, мы счастливы. Все просто: находишь мишень, жмешь на кнопку, и снаряд летит в цель. И, однако, когда я впервые изложил эту теорию Эрике, она ответила: «Ты что, чокнутый?»
Разумеется, прожив с ней все эти годы и вырастив троих детей, я понял, что аналогия не совсем точна. Цель любого брака — счастье; однако стопроцентного счастья не дает ни один брак. Одни пары счастливее других, но достичь полного счастья не удается никому. В этом разница между семейной жизнью и полем боя. В бою только два варианта — попал или промахнулся; в браке ты можешь достичь лишь весьма условного и относительного счастья — и все же боевая задача будет выполнена. Параметры, с которыми имеешь дело в семейной жизни, называются эмоциями — и вычислить их куда сложнее, чем параметры препятствия, которое приказано взорвать. Кстати, о взрывах: вот и еще одна разница. В семье это не проходит. То, что тебе мешает, не сровняешь с землей, не уберешь с горизонта: можешь обойти препятствие, можешь через него перелезть, но оно останется на своем месте, и тебе придется преодолевать его снова и снова. Вот, например, у нас (беру только один пример, и не самый серьезный): Эрика любит гостей, а я — нет. Терпеть не могу, когда беспрерывно звонит звонок, когда чужие люди «забегают» в дом без приглашения. Ну что тут сделаешь? Представьте, что в полу посреди гостиной косо торчит здоровенный бетонный блок и убрать его нельзя. Точнее, можно лишь одним способом: радикально изменить собственные мнения, вкусы и привычки (что в моем случае едва ли возможно).
Но, если всему этому я научился от Эрики, как же случилось, что именно она разорвала наш брак, да еще по такой смехотворной причине — оттого, что, видите ли, недостаточно со мной счастлива? Я в конце концов понял, что полное счастье недостижимо. Эрика же, кажется, прошла тот же путь, но в обратном направлении: после тридцати лет семейной жизни она твердо отнесла все свое замужество к категории «Счастья нет, не было и не будет». И попробуй выясни, что же она подразумевает под этим пресловутым «счастьем».
Другое дело, если бы я ей изменял — так ведь и этого не было. Во всяком случае, не было измен, о которых она знала. Это верно, я не был ей верен все двадцать семь лет, но ведь не всякий секс — измена. Так, интрижка на одну ночь, в лучшем случае — на несколько ночей. И вы оба прекрасно понимаете, что это ничего не значит, что никакого продолжения не будет. Просто спите друг с другом, потому что кому-то из вас (а может быть, обоим) одиноко, потому что тебя вдруг охватывает безумное, сжигающее желание, но жены нет рядом, а собственной правой руки и порнухи по каналу «Холидей Инн» тебе мало. От таких свиданий не желаешь ничего, кроме удовольствия, минуты восторга, о которой потом, когда не помнишь уже ни имени, ни лица женщины, остается слабое, но согревающее душу воспоминание. Со мной такое случалось раз шесть или семь, по большей части за границей, где я строил отели. Я никому об этом не рассказывал. А зачем? Что тут обсуждать? Это никого не касается. Я этих женщин не обманывал — всегда предупреждал, что женат. И эти интрижки на стороне не притупили моих чувств к Эрике. Даже сейчас, стоит только подумать, что она сидит сейчас дома, по другую сторону Атлантики, и сердце начинает биться быстрее.
Я вижу ее такой, как в последний год. Она сидит за столом в гостиной, как привыкла засиживаться за полночь, склонившись над своими юридическими бумагами; очки для чтения, которые ей теперь приходится носить, сползли на нос. Под светлым пушистым свитерком мягко круглятся груди: до сих пор меня возбуждает ее грудь, хоть Эрика и твердит, что страшно растолстела. Вижу ее тридцатилетней, с обоими малышами на руках — одного она кормит грудью, другого, спящего, прижимает к плечу; от этого воспоминания перехватывает дыхание и хочется плакать. Да, кажется, я и в самом деле плачу — по левой щеке скатывается слеза и падает на ворот рубашки. Какая же она красавица, моя Эрика! Я смотрю на нее — и отступают ужасы войны, кровь, трупы, стоны раненых изглаживаются из памяти. Не знаю, чему я обязан жизнью — удаче или солдатской смекалке, — но, как бы там ни было, я выжил в этом ужасе, повторившем то, что, казалось нам, никогда не должно повториться, я все еще жив, все еще здесь, у меня чудесная жена и двое ребятишек (а скоро будет и третий). И что значат эти несколько бессмысленных командировочных перепихонов по сравнению с тем мигом, когда я вошел в освещенное солнцем кафе, увидел девушку в блузке с фольклорной вышивкой и подумал: «Кто она?»
Кстати, вопрос своевременный. Кто же она? Конечно, не та, за кого я принял ее с первого взгляда. Отнюдь не студентка из приличной еврейской семьи, которую родители отправили в Израиль пожить в кибуце, походить по музеям и поднабраться культуры, перед тем как она вернется домой и выйдет замуж.
Начнем с того, что Эрика родом из Канады. Выросла на ферме в приграничном штате Оканаган, где жители зарабатывают на жизнь выращиванием фруктов и деревни носят имена вроде «Лососевый ручей» или «Персиковый рай». Отец ее выращивал апельсины, и большую часть жизни Эрика провела в саду, где на зелени здесь и там сияли яркие всполохи оранжевого. А по воскресеньям они ходили в меннонитскую церковь.
— Знаешь, почему меннониты не трахаются стоя?
— Не знаю. Расскажи.
— Потому что от такой развратной позы и до танцев недалеко!
Восемнадцать лет прожить в такой глуши — и сохранить чувство юмора!
— Тебя так и воспитывали? — Ну да.
— А твоя мать?
— Мама растит апельсины, собирает апельсины, снимает с апельсинов кожуру, запекает апельсины в пироги и продает на рынке в Пентиктоне. От нее всегда пахло апельсинами. Это были ее духи. Собственно, и есть. Она все еще там, в Оканагане, печет свои пироги.
— Как же ты оттуда вырвалась?
— Видишь ли, я была девушкой богобоязненной. Всегда знала, что, когда кончу школу, выйду замуж за кого-нибудь из соседских парней, тоже фермера, хотя и не представляла себе, как это будет. Но у меня есть старший брат Эверетт, и с ним однажды произошло кое-что необыкновенное. В один прекрасный день он шел через двор с ведром воды для лошадей — у нас ведь и лошади есть — и вдруг понял, что не верит в Бога. Представляешь? Так перепугался, что ведро уронил. Разумеется, никому не сказал. У нас дома порядки были строгие, мы здоровались и прощались библейскими цитатами. Помню, однажды к нам забрел свидетель Иеговы, и папа пригласил его в дом, чтобы поговорить о вере. Ой, что тут началось! Оба они Библию цитировали не стихами, а целыми главами! В конце концов папа сказал: «Ладно, поклоняйтесь Богу, как вам нравится, а я буду поклоняться так, как нравится Ему». В общем, закончив школу, Эверетт уехал в Ванкувер и устроился работать на почту. Сначала простым почтальоном — у нас это называется «письмоноша», потом в сортировочном отделе, а в конце концов стал какой-то большой шишкой у себя в почтовом ведомстве. Папа, конечно, рвал и метал, но что он мог сделать? Да и в конце концов, есть еще мой младший брат, так что без наследника папа не остался. А я однажды сказала предкам, что поеду в Осойос навестить подругу, а сама рванула прямиком в Ванкувер, к Эверетту. Он меня поселил у себя, перезнакомил со всеми своими друзьями и подругами, а среди них оказались феминистки-профсоюзницы, оскандалившиеся на весь город, из тех, что пили пиво в барах на Грэнвилл-стрит — вот они меня и уговорили поступать в колледж.
— И родители согласились?
— Согласились, но с одним условием. Пришлось пообещать, что после диплома я совершу паломничество в Святую землю. Вот почему я здесь.
Вот почему она здесь. Сидит, пьет мятный чай. А я мнусь в дверях, проклиная винтовку FN-go, которую мне приходится таскать с собой даже в отпуску. Ах, был бы на ее месте «узи»! Конечно, стреляет FN лучше, и ствол у нее длиннее — но в ней же нет ни грамма сексуальности! Нет, чтобы клеить девчонок, нужен «узи», а парни с FN — просто неудачники. Во-первых, FN-go вечно за все цепляется (вот и сейчас я зацепился стволом за косяк, и именно тогда, когда раздумывал, что бы этой красотке сказать и как бы половчее пригласить ее на свидание). Во-вторых, она чертовски тяжелая, и в жаркие дни с ней просто обливаешься потом. От этой мысли сердце у меня замирало испуганным зайчонком; хорошо, допустим, с виду я ей понравился, она подходит ко мне поближе — и тут ей та-ак шибает в нос…
Знал бы я, что из всего этого выйдет, близко бы к ней не подошел.
Эрика приехала в Израиль, чтобы найти здесь Иисуса, как обещала своим родителям. Но вместо Иисуса нашла меня.
На наших предков известие о свадьбе свалилось словно гром с ясного неба. Родители Эрики, кажется, так и не поняли, что за человек их дочка и во что она превратилась за три года обучения в колледже. Кажется, едва ступив за ворота кампуса, она переродилась: сбросила с себя фермерское воспитание, словно апельсиновую кожуру. Она участвовала во всех антивоенных мероприятиях, по церковной линии искала жилье и работу для уклоняющихся от военной службы (парней вроде меня, только не столь удачливых), а в последний год обучения, кроме того, давала бесплатные юридические консультации жертвам призыва, желающим бежать от армии за границу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Теперь я начал смотреть на город по-другому — замечать то, чего раньше не замечал. Гангстеров и их жен. Стоит понять, на что смотреть, и они становятся видны за милю. Женщины — либо крашеные блондинки, либо латиноамериканского вида: с черными, гладкими, блестящими волосами и безумным загаром. И в любую погоду ходят полуголые. Мужчины — все в фирменных ярлычках: «Прада», «DKNY», «Келвин Кляйн», от которых за версту несет магазинами «дью-ти-фри», и каждый носит на себе тонну драгоценностей, чтобы все видели — у этого человека есть все, кроме вкуса. Город полон ювелирных лавок, сверкающих золотом, и по субботам они битком набиты. Должно быть, в таком убогом, загибающемся городе единственный способ продемонстрировать свое богатство — носить его на шее, все равно как в старых еврейских местечках женщины все свое приданое носили на себе.
Однако все это лишь укрепило мою решимость. Когда мы с Винсом пили кофе во времянке, я сказал:
— Знаешь, я никогда не соглашусь поверить, что будущее этого города — в торговле оружием и наркотой. Ничто не предопределено. Всегда есть выбор.
— Знаю, босс, — ответил он. — Поэтому-то я на тебя и работаю.
— Я это дело не брошу. Мой отель станет для Ливерпуля его собственной статуей Свободы.
На следующий день на столе у меня появилась маленькая статуя Свободы, из тех, что привозят из Нью-Йорка туристы. А еще день спустя над стройплощадкой взвился американский флаг, и под ним лозунг — «АМЕРИКАНЦЫ НЕ ОТСТУПАЮТ И НЕ СДАЮТСЯ».
— И что все это значит? — поинтересовался я у Винса.
— Это значит, что теперь мы будем работать как янки.
— То есть?
— Не ныть, не скулить, не отступать и не сдаваться.
— Решил привить своим ребятам американскую трудовую этику?
— Да, если это так называется.
— А что они об этом думают?
— Довольны — по крайней мере, пока их не заставляют пить американское пиво. Кстати, я им сказал, что на открытие отеля приедет Джулия Робертс и собственноручно перережет ленточку. И пригласил их всех посмотреть.
— Поверили?
— Не скажу, что поверили, но только об этом и говорят. А к завтрашнему утру об этом будет говорить весь Ливерпуль, так что лучше свяжись с Джулией заранее.
— Ты что, с ума…
— Да ладно, босс, я пошутил. Как ваша партия в теннис?
— Будем считать, сыграли вничью. Оставшись в одиночестве на пляже, я вспомнил
последний случай, когда вот так же вдруг оказался в совершенно незнакомом месте и не понимал, что делать дальше. Случилось это, когда родная армия сыграла со мной злую шутку, более известную как «тренировка по ориентированию на местности».
Нас погрузили в вертолеты и высадили черт знает где. Приказано нам было за сорок восемь часов добраться туда — то есть в точку X, отмеченную на карте. Тут, куда нас сбросили, не было ни единой зацепки, по которой можно ориентироваться: куда ни глянь — все одно и то же. И как, интересно, мы должны были узнать это там, если оно ничем не отличается от тут? Разумеется, никакого там мы не нашли, безнадежно заблудились, к концу третьего дня прикончили запас провизии и воды — в общем, попали в переделку. Нет, разумеется, нас бы там не бросили: израильская мамочка еще может понять, что ее мальчик должен отдать жизнь за родину, но вот почему ее мальчик должен помирать от голода и холода на какой-то вшивой тренировке, она не поймет никогда. Но отцы-командиры хотят, чтобы ты прочувствовал все свои ошибки на собственной шкуре — вот почему мы понятия не имели, что за нашими перемещениями следят. В отряде нас было двенадцать плюс офицер с рацией (уступка еврейским мамочкам), и мы не знали, что рация эта постоянно подает сигналы, по которым начальство узнает, где мы сейчас обретаемся. Дома, на базе, висела на стене карта, и на ней желтыми стрелочками отмечалось, куда марширует Ави со своей дюжиной заблудших овечек. А заблудились мы не слабо, это точно! Понятия не имели, где мы; точно знали одно: до назначенного места так и не добрались (там нас должен был ждать какой-то условный знак или что-то в этом роде); сначала переживали, что провалили задание, но к концу третьего дня это нас уже не беспокоило. Ави включил рацию и, как старший по званию, доложил, что тренировка окончена и пусть кто-нибудь явится и заберет нас. Но тут выяснилось, что сейчас нет свободных вертолетов, и нам придется ждать, пока за нами не приедут на грузовиках. Сколько ждать? Да немного. Несколько часов. Ну, может, день-два. Главное, сказали нам, не трогайтесь с места, потому что грузовики пошлют именно туда, где вы сейчас. И еще тридцать шесть часов мы проторчали на одном месте, прожариваясь под солнцем пустыни днем, дрожа от холода по вечерам и превращаясь в сосульки ночью.
Но, знаете, пустыня на меня произвела большое впечатление. Уж не знаю, кто ее спроектировал, но хотелось бы с ним познакомиться. Это что-то невероятное. Нынешняя молодежь говорит: «Убойно!» Вот именно, в пустыне есть что-то убийственное, вгоняющее в трепет.
…Несколько дней я провел в недоумении — чем же я так расстроил Алике? Эрика, наверное, поняла бы, но как-то неохота звонить Эрике и объяснять, что мне вдруг ни с того ни с сего захотелось поцеловать постороннюю женщину. Да еще и спрашивать, как же мне теперь быть.
Пожалуй, можно сказать, случилось то же, что и на учениях в Синае — я заблудился. А все оттого, что не подумал как следует. Вот что я всегда твердил Эрике: если хочешь, чтобы все получилось, сперва все продумай и определи, чего же ты, собственно, добиваешься. Важны ли для тебя эти отношения? Если да, то почему? А если нет — зачем они тебе? Стоило бы Эрике хоть недолго подумать головой — она бы сообразила, что этому и научила меня армия. Не выпади мой номер в американской призывной лотерее, случись мне спокойно окончить университет, несколько лет потом болтаться без дела, решая, как быть со своей жизнью, а в свободное от этих размышлений время смолить дурь и таскаться на антивоенные демонстрации — и сейчас я был бы совсем другим человеком. Армия научила меня образу мышления, для которого сейчас существует куча терминов: анализ риска, менеджмент кризисных ситуаций, этапы решения проблемы — исследование, анализ, оценка последствий, формулировка цели, выбор плана… Все это называют военной наукой, но применять это можно к чему угодно. Сохранить отношения — тяжелая работа, для этого надо точно представлять, к чему стремишься. Моя цель — хорошие отношения в семье, потому что от этого зависит наше общее счастье. Пока у нас все хорошо, мы счастливы. Все просто: находишь мишень, жмешь на кнопку, и снаряд летит в цель. И, однако, когда я впервые изложил эту теорию Эрике, она ответила: «Ты что, чокнутый?»
Разумеется, прожив с ней все эти годы и вырастив троих детей, я понял, что аналогия не совсем точна. Цель любого брака — счастье; однако стопроцентного счастья не дает ни один брак. Одни пары счастливее других, но достичь полного счастья не удается никому. В этом разница между семейной жизнью и полем боя. В бою только два варианта — попал или промахнулся; в браке ты можешь достичь лишь весьма условного и относительного счастья — и все же боевая задача будет выполнена. Параметры, с которыми имеешь дело в семейной жизни, называются эмоциями — и вычислить их куда сложнее, чем параметры препятствия, которое приказано взорвать. Кстати, о взрывах: вот и еще одна разница. В семье это не проходит. То, что тебе мешает, не сровняешь с землей, не уберешь с горизонта: можешь обойти препятствие, можешь через него перелезть, но оно останется на своем месте, и тебе придется преодолевать его снова и снова. Вот, например, у нас (беру только один пример, и не самый серьезный): Эрика любит гостей, а я — нет. Терпеть не могу, когда беспрерывно звонит звонок, когда чужие люди «забегают» в дом без приглашения. Ну что тут сделаешь? Представьте, что в полу посреди гостиной косо торчит здоровенный бетонный блок и убрать его нельзя. Точнее, можно лишь одним способом: радикально изменить собственные мнения, вкусы и привычки (что в моем случае едва ли возможно).
Но, если всему этому я научился от Эрики, как же случилось, что именно она разорвала наш брак, да еще по такой смехотворной причине — оттого, что, видите ли, недостаточно со мной счастлива? Я в конце концов понял, что полное счастье недостижимо. Эрика же, кажется, прошла тот же путь, но в обратном направлении: после тридцати лет семейной жизни она твердо отнесла все свое замужество к категории «Счастья нет, не было и не будет». И попробуй выясни, что же она подразумевает под этим пресловутым «счастьем».
Другое дело, если бы я ей изменял — так ведь и этого не было. Во всяком случае, не было измен, о которых она знала. Это верно, я не был ей верен все двадцать семь лет, но ведь не всякий секс — измена. Так, интрижка на одну ночь, в лучшем случае — на несколько ночей. И вы оба прекрасно понимаете, что это ничего не значит, что никакого продолжения не будет. Просто спите друг с другом, потому что кому-то из вас (а может быть, обоим) одиноко, потому что тебя вдруг охватывает безумное, сжигающее желание, но жены нет рядом, а собственной правой руки и порнухи по каналу «Холидей Инн» тебе мало. От таких свиданий не желаешь ничего, кроме удовольствия, минуты восторга, о которой потом, когда не помнишь уже ни имени, ни лица женщины, остается слабое, но согревающее душу воспоминание. Со мной такое случалось раз шесть или семь, по большей части за границей, где я строил отели. Я никому об этом не рассказывал. А зачем? Что тут обсуждать? Это никого не касается. Я этих женщин не обманывал — всегда предупреждал, что женат. И эти интрижки на стороне не притупили моих чувств к Эрике. Даже сейчас, стоит только подумать, что она сидит сейчас дома, по другую сторону Атлантики, и сердце начинает биться быстрее.
Я вижу ее такой, как в последний год. Она сидит за столом в гостиной, как привыкла засиживаться за полночь, склонившись над своими юридическими бумагами; очки для чтения, которые ей теперь приходится носить, сползли на нос. Под светлым пушистым свитерком мягко круглятся груди: до сих пор меня возбуждает ее грудь, хоть Эрика и твердит, что страшно растолстела. Вижу ее тридцатилетней, с обоими малышами на руках — одного она кормит грудью, другого, спящего, прижимает к плечу; от этого воспоминания перехватывает дыхание и хочется плакать. Да, кажется, я и в самом деле плачу — по левой щеке скатывается слеза и падает на ворот рубашки. Какая же она красавица, моя Эрика! Я смотрю на нее — и отступают ужасы войны, кровь, трупы, стоны раненых изглаживаются из памяти. Не знаю, чему я обязан жизнью — удаче или солдатской смекалке, — но, как бы там ни было, я выжил в этом ужасе, повторившем то, что, казалось нам, никогда не должно повториться, я все еще жив, все еще здесь, у меня чудесная жена и двое ребятишек (а скоро будет и третий). И что значат эти несколько бессмысленных командировочных перепихонов по сравнению с тем мигом, когда я вошел в освещенное солнцем кафе, увидел девушку в блузке с фольклорной вышивкой и подумал: «Кто она?»
Кстати, вопрос своевременный. Кто же она? Конечно, не та, за кого я принял ее с первого взгляда. Отнюдь не студентка из приличной еврейской семьи, которую родители отправили в Израиль пожить в кибуце, походить по музеям и поднабраться культуры, перед тем как она вернется домой и выйдет замуж.
Начнем с того, что Эрика родом из Канады. Выросла на ферме в приграничном штате Оканаган, где жители зарабатывают на жизнь выращиванием фруктов и деревни носят имена вроде «Лососевый ручей» или «Персиковый рай». Отец ее выращивал апельсины, и большую часть жизни Эрика провела в саду, где на зелени здесь и там сияли яркие всполохи оранжевого. А по воскресеньям они ходили в меннонитскую церковь.
— Знаешь, почему меннониты не трахаются стоя?
— Не знаю. Расскажи.
— Потому что от такой развратной позы и до танцев недалеко!
Восемнадцать лет прожить в такой глуши — и сохранить чувство юмора!
— Тебя так и воспитывали? — Ну да.
— А твоя мать?
— Мама растит апельсины, собирает апельсины, снимает с апельсинов кожуру, запекает апельсины в пироги и продает на рынке в Пентиктоне. От нее всегда пахло апельсинами. Это были ее духи. Собственно, и есть. Она все еще там, в Оканагане, печет свои пироги.
— Как же ты оттуда вырвалась?
— Видишь ли, я была девушкой богобоязненной. Всегда знала, что, когда кончу школу, выйду замуж за кого-нибудь из соседских парней, тоже фермера, хотя и не представляла себе, как это будет. Но у меня есть старший брат Эверетт, и с ним однажды произошло кое-что необыкновенное. В один прекрасный день он шел через двор с ведром воды для лошадей — у нас ведь и лошади есть — и вдруг понял, что не верит в Бога. Представляешь? Так перепугался, что ведро уронил. Разумеется, никому не сказал. У нас дома порядки были строгие, мы здоровались и прощались библейскими цитатами. Помню, однажды к нам забрел свидетель Иеговы, и папа пригласил его в дом, чтобы поговорить о вере. Ой, что тут началось! Оба они Библию цитировали не стихами, а целыми главами! В конце концов папа сказал: «Ладно, поклоняйтесь Богу, как вам нравится, а я буду поклоняться так, как нравится Ему». В общем, закончив школу, Эверетт уехал в Ванкувер и устроился работать на почту. Сначала простым почтальоном — у нас это называется «письмоноша», потом в сортировочном отделе, а в конце концов стал какой-то большой шишкой у себя в почтовом ведомстве. Папа, конечно, рвал и метал, но что он мог сделать? Да и в конце концов, есть еще мой младший брат, так что без наследника папа не остался. А я однажды сказала предкам, что поеду в Осойос навестить подругу, а сама рванула прямиком в Ванкувер, к Эверетту. Он меня поселил у себя, перезнакомил со всеми своими друзьями и подругами, а среди них оказались феминистки-профсоюзницы, оскандалившиеся на весь город, из тех, что пили пиво в барах на Грэнвилл-стрит — вот они меня и уговорили поступать в колледж.
— И родители согласились?
— Согласились, но с одним условием. Пришлось пообещать, что после диплома я совершу паломничество в Святую землю. Вот почему я здесь.
Вот почему она здесь. Сидит, пьет мятный чай. А я мнусь в дверях, проклиная винтовку FN-go, которую мне приходится таскать с собой даже в отпуску. Ах, был бы на ее месте «узи»! Конечно, стреляет FN лучше, и ствол у нее длиннее — но в ней же нет ни грамма сексуальности! Нет, чтобы клеить девчонок, нужен «узи», а парни с FN — просто неудачники. Во-первых, FN-go вечно за все цепляется (вот и сейчас я зацепился стволом за косяк, и именно тогда, когда раздумывал, что бы этой красотке сказать и как бы половчее пригласить ее на свидание). Во-вторых, она чертовски тяжелая, и в жаркие дни с ней просто обливаешься потом. От этой мысли сердце у меня замирало испуганным зайчонком; хорошо, допустим, с виду я ей понравился, она подходит ко мне поближе — и тут ей та-ак шибает в нос…
Знал бы я, что из всего этого выйдет, близко бы к ней не подошел.
Эрика приехала в Израиль, чтобы найти здесь Иисуса, как обещала своим родителям. Но вместо Иисуса нашла меня.
На наших предков известие о свадьбе свалилось словно гром с ясного неба. Родители Эрики, кажется, так и не поняли, что за человек их дочка и во что она превратилась за три года обучения в колледже. Кажется, едва ступив за ворота кампуса, она переродилась: сбросила с себя фермерское воспитание, словно апельсиновую кожуру. Она участвовала во всех антивоенных мероприятиях, по церковной линии искала жилье и работу для уклоняющихся от военной службы (парней вроде меня, только не столь удачливых), а в последний год обучения, кроме того, давала бесплатные юридические консультации жертвам призыва, желающим бежать от армии за границу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38