В этом скромном, но крепко сбитом строении более трех поколений моих предков искали духовного наставления. С моей стороны пришли все родители, братья и сестры, дяди и тети, бабушки и дедушки, племянники и племянницы, семьи из Тручас и Чимайо. А со стороны Брэда всего несколько человек: сестра-киношница, с которой я потом подружилась, и трое школьных приятелей. Родителей не было.Брэд объяснил, что у них неотложные дела, которые не удалось отменить. И только после свадьбы сказал мне правду: его родители не одобряли брак со мной, поскольку ошибочно считали, что я иммигрантка. Не представляете, как это меня уязвило. Моя семья жила здесь задолго до того, как их предки высадились на остров Эллис Эллис – небольшой остров в заливе Аппер-Бэй. В 1892–1943 гг. – главный центр по приему иммигрантов оч в США
. И они еще смеют называть меня иммигранткой! Вот с такими предрассудками я борюсь всей своей филантропической деятельностью, выставляя свое имя и лицо в качестве нового филантропа наряду с Рокфеллерами.Мы выглядим на фотографии счастливыми. Я взяла снимок с полки и подержала в руке – пыталась вспомнить ощущение счастья той женщины в подвенечном платье, но оно ушло. Я забыла его. Брэд на фотографии улыбался. Он так редко это делал. Брэд тогда сказал, что ему понравились церковь, мои родные и то, как мы украсили бумажными цветами машины, собираясь кататься после венчания по городу. Понравились posole, enchiladas Мексиканские лепешки из кукурузной муки с чили
и свадебный торт, приготовленный лучшим шеф-поваром Санта-Фе. Брэд сам так сказал. И я чувствовала, что это правда. А потом мы провели замечательный страстный медовый месяц на Бали.Что же произошло? Куда удалился от меня этот мужчина?Закрыв дверь кабинета, я набрала домашний номер. Брэд ответил не сразу: решив, что он еще не встал, я позвонила снова. Он постоянно спит допоздна. Насколько я знаю, это один из симптомов депрессии. На этот раз Брэд ответил.– Это я, – проговорила я в трубку.– Привет. – Его голос звучал прохладно и разочарованно.– Я только хотела напомнить тебе, чтобы ты был дома, когда придет Консуэло. В прошлый раз ты забыл.– И все? – Конечно, не все, но я не знала, как об этом сказать.– Да.– О'кей.Мы повесили трубки. У меня упало сердце. Стало холодно, словно кожа была слишком тонкой, хотя в кабинете постоянно поддерживалась температура семьдесят пять градусов.Я посидела пять минут, уставившись на свои красные пометки в корректуре и стараясь подавить нараставшее в груди темное чувство. Мне не понравилось, что так быстро забилось сердце. Не понравился этот выброс адреналина. Глубоко вздохнув, я снова набрала номер.– Алло?– Брэд!– Да? – Он шмыгнул носом и высморкался.Я не знала, что сказать. И почему-то вспомнила, что в нашей семье никто не цацкался с подростками, если тех начинало знобить. А Брэд, если заболевал, ждал, чтобы с ним возились. Но мы, как принято говорить, ничего не выпускаем наружу, и я с ним никогда не сюсюкала.Я хотела спросить его, что он чувствовал вдень свадьбы, но не смогла.– Слушай… – Я отвернулась к большому окну, выходившему на бурлящую улицу и прокашлялась.– Я буду дома. Не беспокойся, – ответил он.– Что? – Мое сердце затрепетало.– Когда придет Консуэло.– Ах, ты об этом…Молчание. Долгое, неловкое молчание.– Ребекка, – наконец заговорил Брэд. – Ты слушаешь?– Да.– Что ты хочешь? Мне надо читать.– В общем… ничего.– Тогда я пойду.– Подожди.– Ну что еще?– Я хочу знать, что происходит.– Ты о чем?– О нас, – выговорила я с трудом.– Ничего. – В его голосе послышалась насмешка.– Пожалуйста… – попросила я.– Что – пожалуйста?– Пожалуйста, скажи, что с нами творится?– Я тебе сказал. Nada. Ничего (исп.)
– Нам нужно найти время поговорить обо всем. – Я покрутила в пальцах ручку и посмотрела на календарь.– Хочешь назначить мне аудиенцию? – рассмеялся Брэд.– Что ты находишь в этом смешного? – Мои щеки горели. Я взглянула на циферблат на стене: через полчаса надо идти в отдел рекламы и вместе с Келли отправляться на обед.– Господи, – усмехнулся Брэд. – Смешная ты. Не представляешь, какая смешная. Вот это-то и смешно.– Чем же?– Не важно. Пока.– Нет уж, ты скажи! Брэд вздохнул:– Ты в самом деле хочешь знать? Хорошо, я тебе скажу. Я не собирался жениться на рвущейся наверх белой девице с положением. Довольна? Ты стала моим самым худшим кошмаром.Самым худшим кошмаром? Я онемела.– Мне надо идти, – наконец пробормотала я. Рука удерживала трубку, хотя она, казалось, обжигала кожу. – Будь дома, когда придет Консуэло. Не забудь.– Консуэло – вот еще что. Как ты можешь эксплуатировать такую женщину?– Какую?– Латиноамериканку.– Господи, мне пора.– Отлично. Только передай своей риэлтерше, чтобы больше не звонила сюда. Я устал с ней разговаривать. Меня от нее тошнит.– Она не может звонить сюда. Ты же обещал помочь мне.– Я не хочу шикарный особняк. Он мне не нужен. Ненавижу таких людей. Ты совсем не та, какой была когда-то.Кровь зашумела у меня в ушах, я слышала удары своего сердца.– Так какой же я была тогда? – прошептала я, повернувшись спиной к закрытой двери кабинета.– Земной.– Земной?– Именно. Как мать-земля.– Я вешаю трубку, Брэд.– Давай. Пока.Но я не повесила. И он тоже. Мы слушали дыхание друг друга, и я старалась не расплакаться. А потом сказала:– Зачем ты это делаешь?– До свидания, Ребекка. Щелк. Телефон разъединился. Земная?Я посмотрела на другие наши старые снимки. На фотографиях я выглядела легкомысленной и возбужденной. Тогда мы еще знали друг друга недолго, но, признаюсь, меня будоражили деньги Брэда. Они притягивали меня сильнее, чем его светлые волосы и миловидное лицо. На одном снимке он положил мне голову на плечо. Для этого ему пришлось согнуться, потому что Брэд гораздо выше меня. И теперь я заметила то, что ускользало от меня раньше, – Брэд словно молился.С его родителями я так и не познакомилась. А с сестрой занималась танцами, покупала одежду на Ньюберри-стрит и как-то однажды, затолкав в сумки сандвичи, отправилась в Музей Изабеллы Стюарт Гарднер Имеется в виду музей в Бостоне, созданный на основе частной коллекции И. Гарднер (1840–1924), включающей картины Боттичелли, Рубенса и Тициана
. Я надеялась, что родители Брэда захотят узнать меня. Как я могла догадаться, что они будут так презирать меня, что начнут ограничивать сына в средствах? Это было выше моего разумения. Я месяцами старалась завоевать их доверие письмами и подарками. Даже звонил мой отец – приглашал к нам на ранчо в Тручас, пусть они убедятся, что мы не иммигранты и наш род обосновался в Нью-Мексико много поколений назад. Потом он рассказал мне, что мать Брэда ответила ему, будто у них нет никакого желания ехать в Мексику. Неужели такие богатые люди бывают настолько невежественными?Когда я поведала об этом Брэду, он сжал кулаки и заметил, что все это бесполезно. А потом признался, что, сколько бы ни было денег у его родителей, они так и не купили компьютер, а из книг в их доме есть только те, которые приобрел он. А до этого не было никаких. Даже поваренной. Вообще никаких.– Они идиоты, Ребекка, – добавил он.Я просила Брэда не отзываться так о его родителях. Меня в детстве научили уважать старших. Но у него на их счет пунктик. Я позвонила им и оставила на автоответчике сообщение: объяснила, что Нью-Мексико – это штат, что сама я из рода успешных политиков и бизнесменов, что наш род ведет начало от испанских монархов и мои предки – выходцы из Андалузии, области неподалеку от Франции, где проживают исключительно белые.Никакого ответа. Все шло к тому, что Брэда могли исключить из завещания. Так сказала мне его сестра.Я отрицаю, что погналась за златом, когда меня обвиняют в этом подруги, но буду честна перед собой: не будь Брэд сыном миллионера, я бы не вышла за него замуж. Я закрыла глаза и сосредоточилась. Теперь мне уже казалось, что я не любила его. А может быть, не любила никогда.10.00 утра – я собралась идти на встречу вместе с Келли, но по пути меня остановила помощница и протянула мне оранжевый квадратик для заметок.– Андре Картье, – сообщила она, изогнув бровь. Сомневаюсь, что она сделала это нарочно, но у нее так вышло. Не берусь утверждать, что означала ее мимика, однако мне показалось, что помощница намекала, будто у меня с ним что-то есть, или на то, что Андре – очень привлекательный мужчина. Люди плохо управляют мышцами лица, и, если их не тренировать, они выдают наши чувства. Это называется «микроэкспрессия». Политики и лгуны мирового класса ею не страдают. Например, у Билла Клинтона нет ничего подобного. У него всегда именно такое лицо, каким он хочет, чтобы оно было в данный момент. У моей матери тоже никогда не было «микроэкспрессии», и я унаследовала этот дар от нее. Как бы плохо я себя ни чувствовала и какие бы дурные мысли ни лезли мне в голову, я не из тех, кого спросят: «Что с тобой?» И сейчас я спокойно улыбнулась и взяла записку.Андре – программист, компьютерный магнат из Англии, переехавший несколько лет назад со своей штаб квартирой в Кембридж в штате Массачусетс. Это qjj благодаря ему существует мой журнал.Когда мои родственники не сумели помочь мне с деньгами, а родственники Брэда отказались и когда я уже была готова расстаться со своей мечтой об «Элле», появился Андре. Во время обеда в Деловой ассоциации меньшинств (вроде того, что предстоит сегодня вечером) мне посчастливилось сидеть рядом с ним, и я рассказала о своей задумке. Андре не признался, кто он такой и чем занимается, только слушал мои фантазии. А слушать он умеет.Мне кажется, что Андре красив – породистый, с чарующим британским акцентом, в облегающем смокинге, хотя сам черный. Не поймите меня неправильно – я не расистка, просто воспитана определенным образом. Ничего не имею против черных – Элизабет моя ближайшая подруга. Но мне было бы неловко встречаться с мужчиной другой расы. Мама постоянно вдалбливала мне: «Ты разобьешь мне сердце, если подружишься с черным мужчиной». Потому-то меня так задело отношение родителей Брэда. Они не поняли, откуда я, кто я такая и во что верю.У Андре приятное, честное, открытое лицо. Он почти час слушал мои разглагольствования об «Элле», потом полез под стол, достал кейс, открыл его и вынул чековую книжку и дорогую ручку.– Как правильно пишется ваша фамилия? – спросил он.Я решила, что Андре шутит или хочет сделать небольшое вложение, поскольку я закончила на том, что для издания первого номера мне нужно два миллиона долларов.Андре продолжал писать, таинственно улыбаясь, затем протянул мне визитную карточку, и я узнала компанию, о которой читала в «Уолл-стрит джорнал». Под именем стояло: президент исполнительный директор. Когда он подал мне чек ровно на два миллиона долларов, со мной едва не случился инфаркт. Я пыталась отказываться, но Андре настоял. «Это хорошая инвестиция», – заявил он. Я думала, что это шутка, но ошиблась. Компания Андре стоит более 365 миллионов долларов и продолжает расти в цене.В коридоре, по пути в отдел рекламы, я успела прочитать записку помощницы:«Увидимся на обеде в Деловой ассоциации меньшинств. Надеюсь, вы начали танцевать?» ЭЛИЗАБЕТ …Новый год, и организаторы празднования Дня святого Патрика в Бостоне уже призвали запретить голубым и лесбиянкам участвовать в торжествах. Неужели они не понимают, что это гарантирует внимание прессы к лесбиянкам и голубым, которые тоже желают оказаться среди участников? Если цель парада – чествование наследия святого Патрика в Бостоне, а не фанатизм, организаторам лучше перенять пример у военных: не спрашивают, не говори. Иначе они непременно добьются того, что День святого Патрика и гомосексуализм навсегда соединятся в нашей гражданской памяти. Из колонки «Моя жизнь» Лорен Фернандес Может, и не стоило этого делать, но, увидев Лорен на последней встрече sucias и прочитав ее проникновенные строки о параде, я позвонила ей и пригласила пообедать – только мы вдвоем, – чтобы рассказать, как я к ней отношусь.Мы отправились в «Слоновью тропу» в Бруклин, где подавали французскую и камбоджийскую еду, и общались, как всегда, цивилизованно и настороженно. На ней была синяя шерстяная шапочка, джинсы и рюкзачок, словно она до сих пор училась в колледже. Глаза Лорен сверкали. Ее губы блестели. Эд, Йован, проблемы, неприятности. Она говорила и говорила. Пила и пила. А я слушала и слушала. И поперхнулась словами, которые так и не сорвались с языка. Я чуть не сказала. Чуть не сказала Лорен, что способна избавить ее ото всего этого – буду любить ее вечно, без всяких условий, сжимать до тех пор, пока сомнения не улетучатся, словно испарина с ее кожи, и останется только ее потрясающая красота. Но не сказала. Не сумела. Слишком велик риск потерять Лорен. Натолкнуться на вежливый отказ. Я бы этого не вынесла. Трусиха живет в моей шкуре.Селвин что-то чувствует. Когда я рассказываю о своих подругах, она с интересом слушает. Но когда заговариваю о Лорен, вся напрягается – настоящий волк и шерсть на холке дыбом. Чует, что-то притаилось в чаще, какая-то опасность. Принюхивается. Я рассказывала Селвин о прошлых своих влюбленностях, но только не об этой – старинной любви, которая так давно грызет меня, – самой первой любви. То, что чует Селвин-волк, не проходит, по-прежнему бьется в груди и, как бы поточнее выразиться, наводит уныние на все мои клеточки, сгущает кровь, делает ее бесполезной и, каждый раз, когда я вижу Лорен, побуждает бежать, согнуться в три погибели и выть на луну.Я позвонила ей тем же вечером и поблагодарила за приятный обед. Она показалась мне сонной, немного удивленной и не сказала ничего из того, что чувствовала я. Моя тайна осталась при мне, и я, еще ощущая се запах, слушала, как она дышит, и размышляла, как бы обо всем рассказать.– Алло? Лиз, это ты? – спросила Лорен.– Да, – промямлила я, язык едва шевелился во рту.– Ты в порядке? – поинтересовалась она.– Конечно. Просто хотела сказать, что мы можем это как-нибудь повторить.– Разумеется. – Лорен протянула слово дольше, чем обычно, и в нем послышался вопрос, а может, и ответ. В голосе любопытство – она молча прислушивалась к закодированному посланию.– Тогда пока, – проговорила я, снова бросаясь прочь. – Спокойной ночи.– Береги себя, Лиз. Я тебя люблю.Внутри вспорхнули миллионы голубей. Смерть посреди надежды. Я тебя люблю. Люблю. Нормальная женская любовь, когда можно ходить под руку, покупать одежду, целовать в щеку, можно даже, как она поступила однажды в колледже, ловко поймать «любимую» женщину и засунуть ей в бюстгальтер презерватив перед тем, как та отправляется на свидание с мужчиной – и отправляется-то просто ради показухи, такая любовь означает множество почти сексуальных моментов, но никогда ты не приблизишь раскрытые губы к ее губам и не почувствуешь во рту ее сладкий язык, никогда твое колено не скользнет меж ее ног, и ты не распахнешь широко глаза.Я пришла в норму. Почти пришла. Назад к Селвин. Мысли о Селвин целый день. Я выбросила Лорен из сердца. Она так и не поняла, как это больно – проникла в него и тревожит, – поэтому приходится кусать подушку, чтобы заглушить свои мысли. Вот как я ее люблю.Нормальным женщинам этого не понять. После того как одна «любопытная» использовала меня для своих экспериментов, а потом вернулась к своему мужчине, бросив: «Спасибо, все было очень забавно», а я задыхалась на самом одиноком в мире берегу, я оставила всякие попытки.Селвин сегодня читает любовные стихи. Для меня.Я не пользовалась косметикой, надела на голову платок и надеялась, что меня не узнают. После того как Селвин вышла, я посидела минут пятнадцать в машине на темной улице в нескольких кварталах от бара. А затем проскользнула внутрь, когда она уже начала читать, – спустилась по узкой темной лестнице в подвал и, никем не замеченная, устроилась позади всех. Я так и не сняла солнечных очков, хотя наступил вечер и бар был тускло освещен. Не хотела, чтобы меня тревожили. Только не здесь. В то время, как Селвин Вумин-голд читает. Не хотела, чтобы меня заметили в баре в ее среду. Но и в другом месте сейчас не хотела бы оказаться. Тело восстало из моря, влажно соленое под солнцем и ветром/Русалкой в чешуе играет на песке и оставляет следы ладоней… Она продолжала читать, и у меня пошли по коже мурашки. Эта сильная, крепкая женщина из Орегона сама как стихотворение. Ее душа зелена, словно сосны, которые она воспевает. Это хорошо заметно, когда она умолкает и глядит на нас, своих слушателей, которые впитывают каждое совершенное, утонченное слово. Сегодня ее волосы розовые: они торчат во все стороны и всклокочены. Они всегда разные – в зависимости от ее настроения. На прошлой неделе Селвин читала о наступающей старости, и волосы были платиново-белыми. Ей всего двадцать четыре, и это великая способность сопереживания. А сегодня они цвета любви, потому что она читает о любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
. И они еще смеют называть меня иммигранткой! Вот с такими предрассудками я борюсь всей своей филантропической деятельностью, выставляя свое имя и лицо в качестве нового филантропа наряду с Рокфеллерами.Мы выглядим на фотографии счастливыми. Я взяла снимок с полки и подержала в руке – пыталась вспомнить ощущение счастья той женщины в подвенечном платье, но оно ушло. Я забыла его. Брэд на фотографии улыбался. Он так редко это делал. Брэд тогда сказал, что ему понравились церковь, мои родные и то, как мы украсили бумажными цветами машины, собираясь кататься после венчания по городу. Понравились posole, enchiladas Мексиканские лепешки из кукурузной муки с чили
и свадебный торт, приготовленный лучшим шеф-поваром Санта-Фе. Брэд сам так сказал. И я чувствовала, что это правда. А потом мы провели замечательный страстный медовый месяц на Бали.Что же произошло? Куда удалился от меня этот мужчина?Закрыв дверь кабинета, я набрала домашний номер. Брэд ответил не сразу: решив, что он еще не встал, я позвонила снова. Он постоянно спит допоздна. Насколько я знаю, это один из симптомов депрессии. На этот раз Брэд ответил.– Это я, – проговорила я в трубку.– Привет. – Его голос звучал прохладно и разочарованно.– Я только хотела напомнить тебе, чтобы ты был дома, когда придет Консуэло. В прошлый раз ты забыл.– И все? – Конечно, не все, но я не знала, как об этом сказать.– Да.– О'кей.Мы повесили трубки. У меня упало сердце. Стало холодно, словно кожа была слишком тонкой, хотя в кабинете постоянно поддерживалась температура семьдесят пять градусов.Я посидела пять минут, уставившись на свои красные пометки в корректуре и стараясь подавить нараставшее в груди темное чувство. Мне не понравилось, что так быстро забилось сердце. Не понравился этот выброс адреналина. Глубоко вздохнув, я снова набрала номер.– Алло?– Брэд!– Да? – Он шмыгнул носом и высморкался.Я не знала, что сказать. И почему-то вспомнила, что в нашей семье никто не цацкался с подростками, если тех начинало знобить. А Брэд, если заболевал, ждал, чтобы с ним возились. Но мы, как принято говорить, ничего не выпускаем наружу, и я с ним никогда не сюсюкала.Я хотела спросить его, что он чувствовал вдень свадьбы, но не смогла.– Слушай… – Я отвернулась к большому окну, выходившему на бурлящую улицу и прокашлялась.– Я буду дома. Не беспокойся, – ответил он.– Что? – Мое сердце затрепетало.– Когда придет Консуэло.– Ах, ты об этом…Молчание. Долгое, неловкое молчание.– Ребекка, – наконец заговорил Брэд. – Ты слушаешь?– Да.– Что ты хочешь? Мне надо читать.– В общем… ничего.– Тогда я пойду.– Подожди.– Ну что еще?– Я хочу знать, что происходит.– Ты о чем?– О нас, – выговорила я с трудом.– Ничего. – В его голосе послышалась насмешка.– Пожалуйста… – попросила я.– Что – пожалуйста?– Пожалуйста, скажи, что с нами творится?– Я тебе сказал. Nada. Ничего (исп.)
– Нам нужно найти время поговорить обо всем. – Я покрутила в пальцах ручку и посмотрела на календарь.– Хочешь назначить мне аудиенцию? – рассмеялся Брэд.– Что ты находишь в этом смешного? – Мои щеки горели. Я взглянула на циферблат на стене: через полчаса надо идти в отдел рекламы и вместе с Келли отправляться на обед.– Господи, – усмехнулся Брэд. – Смешная ты. Не представляешь, какая смешная. Вот это-то и смешно.– Чем же?– Не важно. Пока.– Нет уж, ты скажи! Брэд вздохнул:– Ты в самом деле хочешь знать? Хорошо, я тебе скажу. Я не собирался жениться на рвущейся наверх белой девице с положением. Довольна? Ты стала моим самым худшим кошмаром.Самым худшим кошмаром? Я онемела.– Мне надо идти, – наконец пробормотала я. Рука удерживала трубку, хотя она, казалось, обжигала кожу. – Будь дома, когда придет Консуэло. Не забудь.– Консуэло – вот еще что. Как ты можешь эксплуатировать такую женщину?– Какую?– Латиноамериканку.– Господи, мне пора.– Отлично. Только передай своей риэлтерше, чтобы больше не звонила сюда. Я устал с ней разговаривать. Меня от нее тошнит.– Она не может звонить сюда. Ты же обещал помочь мне.– Я не хочу шикарный особняк. Он мне не нужен. Ненавижу таких людей. Ты совсем не та, какой была когда-то.Кровь зашумела у меня в ушах, я слышала удары своего сердца.– Так какой же я была тогда? – прошептала я, повернувшись спиной к закрытой двери кабинета.– Земной.– Земной?– Именно. Как мать-земля.– Я вешаю трубку, Брэд.– Давай. Пока.Но я не повесила. И он тоже. Мы слушали дыхание друг друга, и я старалась не расплакаться. А потом сказала:– Зачем ты это делаешь?– До свидания, Ребекка. Щелк. Телефон разъединился. Земная?Я посмотрела на другие наши старые снимки. На фотографиях я выглядела легкомысленной и возбужденной. Тогда мы еще знали друг друга недолго, но, признаюсь, меня будоражили деньги Брэда. Они притягивали меня сильнее, чем его светлые волосы и миловидное лицо. На одном снимке он положил мне голову на плечо. Для этого ему пришлось согнуться, потому что Брэд гораздо выше меня. И теперь я заметила то, что ускользало от меня раньше, – Брэд словно молился.С его родителями я так и не познакомилась. А с сестрой занималась танцами, покупала одежду на Ньюберри-стрит и как-то однажды, затолкав в сумки сандвичи, отправилась в Музей Изабеллы Стюарт Гарднер Имеется в виду музей в Бостоне, созданный на основе частной коллекции И. Гарднер (1840–1924), включающей картины Боттичелли, Рубенса и Тициана
. Я надеялась, что родители Брэда захотят узнать меня. Как я могла догадаться, что они будут так презирать меня, что начнут ограничивать сына в средствах? Это было выше моего разумения. Я месяцами старалась завоевать их доверие письмами и подарками. Даже звонил мой отец – приглашал к нам на ранчо в Тручас, пусть они убедятся, что мы не иммигранты и наш род обосновался в Нью-Мексико много поколений назад. Потом он рассказал мне, что мать Брэда ответила ему, будто у них нет никакого желания ехать в Мексику. Неужели такие богатые люди бывают настолько невежественными?Когда я поведала об этом Брэду, он сжал кулаки и заметил, что все это бесполезно. А потом признался, что, сколько бы ни было денег у его родителей, они так и не купили компьютер, а из книг в их доме есть только те, которые приобрел он. А до этого не было никаких. Даже поваренной. Вообще никаких.– Они идиоты, Ребекка, – добавил он.Я просила Брэда не отзываться так о его родителях. Меня в детстве научили уважать старших. Но у него на их счет пунктик. Я позвонила им и оставила на автоответчике сообщение: объяснила, что Нью-Мексико – это штат, что сама я из рода успешных политиков и бизнесменов, что наш род ведет начало от испанских монархов и мои предки – выходцы из Андалузии, области неподалеку от Франции, где проживают исключительно белые.Никакого ответа. Все шло к тому, что Брэда могли исключить из завещания. Так сказала мне его сестра.Я отрицаю, что погналась за златом, когда меня обвиняют в этом подруги, но буду честна перед собой: не будь Брэд сыном миллионера, я бы не вышла за него замуж. Я закрыла глаза и сосредоточилась. Теперь мне уже казалось, что я не любила его. А может быть, не любила никогда.10.00 утра – я собралась идти на встречу вместе с Келли, но по пути меня остановила помощница и протянула мне оранжевый квадратик для заметок.– Андре Картье, – сообщила она, изогнув бровь. Сомневаюсь, что она сделала это нарочно, но у нее так вышло. Не берусь утверждать, что означала ее мимика, однако мне показалось, что помощница намекала, будто у меня с ним что-то есть, или на то, что Андре – очень привлекательный мужчина. Люди плохо управляют мышцами лица, и, если их не тренировать, они выдают наши чувства. Это называется «микроэкспрессия». Политики и лгуны мирового класса ею не страдают. Например, у Билла Клинтона нет ничего подобного. У него всегда именно такое лицо, каким он хочет, чтобы оно было в данный момент. У моей матери тоже никогда не было «микроэкспрессии», и я унаследовала этот дар от нее. Как бы плохо я себя ни чувствовала и какие бы дурные мысли ни лезли мне в голову, я не из тех, кого спросят: «Что с тобой?» И сейчас я спокойно улыбнулась и взяла записку.Андре – программист, компьютерный магнат из Англии, переехавший несколько лет назад со своей штаб квартирой в Кембридж в штате Массачусетс. Это qjj благодаря ему существует мой журнал.Когда мои родственники не сумели помочь мне с деньгами, а родственники Брэда отказались и когда я уже была готова расстаться со своей мечтой об «Элле», появился Андре. Во время обеда в Деловой ассоциации меньшинств (вроде того, что предстоит сегодня вечером) мне посчастливилось сидеть рядом с ним, и я рассказала о своей задумке. Андре не признался, кто он такой и чем занимается, только слушал мои фантазии. А слушать он умеет.Мне кажется, что Андре красив – породистый, с чарующим британским акцентом, в облегающем смокинге, хотя сам черный. Не поймите меня неправильно – я не расистка, просто воспитана определенным образом. Ничего не имею против черных – Элизабет моя ближайшая подруга. Но мне было бы неловко встречаться с мужчиной другой расы. Мама постоянно вдалбливала мне: «Ты разобьешь мне сердце, если подружишься с черным мужчиной». Потому-то меня так задело отношение родителей Брэда. Они не поняли, откуда я, кто я такая и во что верю.У Андре приятное, честное, открытое лицо. Он почти час слушал мои разглагольствования об «Элле», потом полез под стол, достал кейс, открыл его и вынул чековую книжку и дорогую ручку.– Как правильно пишется ваша фамилия? – спросил он.Я решила, что Андре шутит или хочет сделать небольшое вложение, поскольку я закончила на том, что для издания первого номера мне нужно два миллиона долларов.Андре продолжал писать, таинственно улыбаясь, затем протянул мне визитную карточку, и я узнала компанию, о которой читала в «Уолл-стрит джорнал». Под именем стояло: президент исполнительный директор. Когда он подал мне чек ровно на два миллиона долларов, со мной едва не случился инфаркт. Я пыталась отказываться, но Андре настоял. «Это хорошая инвестиция», – заявил он. Я думала, что это шутка, но ошиблась. Компания Андре стоит более 365 миллионов долларов и продолжает расти в цене.В коридоре, по пути в отдел рекламы, я успела прочитать записку помощницы:«Увидимся на обеде в Деловой ассоциации меньшинств. Надеюсь, вы начали танцевать?» ЭЛИЗАБЕТ …Новый год, и организаторы празднования Дня святого Патрика в Бостоне уже призвали запретить голубым и лесбиянкам участвовать в торжествах. Неужели они не понимают, что это гарантирует внимание прессы к лесбиянкам и голубым, которые тоже желают оказаться среди участников? Если цель парада – чествование наследия святого Патрика в Бостоне, а не фанатизм, организаторам лучше перенять пример у военных: не спрашивают, не говори. Иначе они непременно добьются того, что День святого Патрика и гомосексуализм навсегда соединятся в нашей гражданской памяти. Из колонки «Моя жизнь» Лорен Фернандес Может, и не стоило этого делать, но, увидев Лорен на последней встрече sucias и прочитав ее проникновенные строки о параде, я позвонила ей и пригласила пообедать – только мы вдвоем, – чтобы рассказать, как я к ней отношусь.Мы отправились в «Слоновью тропу» в Бруклин, где подавали французскую и камбоджийскую еду, и общались, как всегда, цивилизованно и настороженно. На ней была синяя шерстяная шапочка, джинсы и рюкзачок, словно она до сих пор училась в колледже. Глаза Лорен сверкали. Ее губы блестели. Эд, Йован, проблемы, неприятности. Она говорила и говорила. Пила и пила. А я слушала и слушала. И поперхнулась словами, которые так и не сорвались с языка. Я чуть не сказала. Чуть не сказала Лорен, что способна избавить ее ото всего этого – буду любить ее вечно, без всяких условий, сжимать до тех пор, пока сомнения не улетучатся, словно испарина с ее кожи, и останется только ее потрясающая красота. Но не сказала. Не сумела. Слишком велик риск потерять Лорен. Натолкнуться на вежливый отказ. Я бы этого не вынесла. Трусиха живет в моей шкуре.Селвин что-то чувствует. Когда я рассказываю о своих подругах, она с интересом слушает. Но когда заговариваю о Лорен, вся напрягается – настоящий волк и шерсть на холке дыбом. Чует, что-то притаилось в чаще, какая-то опасность. Принюхивается. Я рассказывала Селвин о прошлых своих влюбленностях, но только не об этой – старинной любви, которая так давно грызет меня, – самой первой любви. То, что чует Селвин-волк, не проходит, по-прежнему бьется в груди и, как бы поточнее выразиться, наводит уныние на все мои клеточки, сгущает кровь, делает ее бесполезной и, каждый раз, когда я вижу Лорен, побуждает бежать, согнуться в три погибели и выть на луну.Я позвонила ей тем же вечером и поблагодарила за приятный обед. Она показалась мне сонной, немного удивленной и не сказала ничего из того, что чувствовала я. Моя тайна осталась при мне, и я, еще ощущая се запах, слушала, как она дышит, и размышляла, как бы обо всем рассказать.– Алло? Лиз, это ты? – спросила Лорен.– Да, – промямлила я, язык едва шевелился во рту.– Ты в порядке? – поинтересовалась она.– Конечно. Просто хотела сказать, что мы можем это как-нибудь повторить.– Разумеется. – Лорен протянула слово дольше, чем обычно, и в нем послышался вопрос, а может, и ответ. В голосе любопытство – она молча прислушивалась к закодированному посланию.– Тогда пока, – проговорила я, снова бросаясь прочь. – Спокойной ночи.– Береги себя, Лиз. Я тебя люблю.Внутри вспорхнули миллионы голубей. Смерть посреди надежды. Я тебя люблю. Люблю. Нормальная женская любовь, когда можно ходить под руку, покупать одежду, целовать в щеку, можно даже, как она поступила однажды в колледже, ловко поймать «любимую» женщину и засунуть ей в бюстгальтер презерватив перед тем, как та отправляется на свидание с мужчиной – и отправляется-то просто ради показухи, такая любовь означает множество почти сексуальных моментов, но никогда ты не приблизишь раскрытые губы к ее губам и не почувствуешь во рту ее сладкий язык, никогда твое колено не скользнет меж ее ног, и ты не распахнешь широко глаза.Я пришла в норму. Почти пришла. Назад к Селвин. Мысли о Селвин целый день. Я выбросила Лорен из сердца. Она так и не поняла, как это больно – проникла в него и тревожит, – поэтому приходится кусать подушку, чтобы заглушить свои мысли. Вот как я ее люблю.Нормальным женщинам этого не понять. После того как одна «любопытная» использовала меня для своих экспериментов, а потом вернулась к своему мужчине, бросив: «Спасибо, все было очень забавно», а я задыхалась на самом одиноком в мире берегу, я оставила всякие попытки.Селвин сегодня читает любовные стихи. Для меня.Я не пользовалась косметикой, надела на голову платок и надеялась, что меня не узнают. После того как Селвин вышла, я посидела минут пятнадцать в машине на темной улице в нескольких кварталах от бара. А затем проскользнула внутрь, когда она уже начала читать, – спустилась по узкой темной лестнице в подвал и, никем не замеченная, устроилась позади всех. Я так и не сняла солнечных очков, хотя наступил вечер и бар был тускло освещен. Не хотела, чтобы меня тревожили. Только не здесь. В то время, как Селвин Вумин-голд читает. Не хотела, чтобы меня заметили в баре в ее среду. Но и в другом месте сейчас не хотела бы оказаться. Тело восстало из моря, влажно соленое под солнцем и ветром/Русалкой в чешуе играет на песке и оставляет следы ладоней… Она продолжала читать, и у меня пошли по коже мурашки. Эта сильная, крепкая женщина из Орегона сама как стихотворение. Ее душа зелена, словно сосны, которые она воспевает. Это хорошо заметно, когда она умолкает и глядит на нас, своих слушателей, которые впитывают каждое совершенное, утонченное слово. Сегодня ее волосы розовые: они торчат во все стороны и всклокочены. Они всегда разные – в зависимости от ее настроения. На прошлой неделе Селвин читала о наступающей старости, и волосы были платиново-белыми. Ей всего двадцать четыре, и это великая способность сопереживания. А сегодня они цвета любви, потому что она читает о любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37