Маме предложили спуститься вниз и посмотреть на Евгению в последний раз перед тем, как закроют крышку гроба. Она не смогла, но я пошла вместо нее, найдя в себе силы в последний раз попрощаться с Евгенией. Я медленно вошла в комнату, мое сердце тяжело забилось. Священник поздоровался со мной в дверях.
– Твоя сестра выглядит просто красавицей, – сказал он. – Они прекрасно выполнили свою работу.
Я с изумлением взглянула на его сухое, костлявое лицо. Как может кто-либо выглядеть красивым, когда он мертв? Евгения собиралась не на вечеринку. Очень скоро ее похоронят и она навечно останется в темноте. Если ее душа принадлежит небесам, то как бы ее тело сейчас не выглядело, ничего не поделаешь с тем, во что превратит его вечность.
Я отвернулась от священника и приблизилась к гробу. Эмили стояла с другой стороны, закрыв глаза, слегка откинув голову и прижав к груди свою Библию. Мне хотелось проникнуть в комнату Евгении глубокой ночью, когда там никого не будет, потому что, то что я хотела сказать ей, не должен был слышать никто, особенно Эмили. Мне пришлось все это сказать молча.
Прощай, Евгения. Мне всегда будет не хватать тебя. И если когда-нибудь я рассмеюсь, то знай, что услышу, как ты смеешься вместе со мной, а если я заплачу, знай, что и ты тоже плачешь вместе со мной. Когда я влюблюсь в какого-нибудь замечательного человека, то буду любить его за нас двоих, в два раза сильнее, потому что ты будешь вместе со мной. Все, что бы я не сделала, я буду делать и за тебя тоже.
Прощай, моя дорога сестра, моя маленькая сестренка, ты – единственная считала меня своей настоящей сестрой. Прощай, Евгения, – прошептала я и, наклонившись над гробом, прикоснулась своими губами к ее холодной щеке. Когда я отступила назад, то увидела, что глаза Эмили были широко раскрыты, как у куклы. Она смотрела на меня, и ее взгляд был полон ужаса. Казалось, что она увидела что-то или кого-то, что напугало ее до смерти. Даже священник был обеспокоен ее реакцией и отступил назад, прижав руку к сердцу.
– Что случилось, сестра? – спросил он ее.
– Дьявол! – завизжала Эмили. – Я вижу дьявола!
– Нет, сестра, – сказал священник. – Нет.
Но Эмили была непоколебима. Она подняла руку, и протянув ее в мою сторону, указала на меня пальцем.
– Убирайся прочь, дьявол! – приказала она. Священник повернулся ко мне, и его лицо теперь также выражало страх. В его взгляде был ужас. Если Эмили, его самый преданный последователь, самая религиозная девушка, какую он когда-либо видел, сказала, что видит перед собой дьявола, то так оно и есть.
Я выбежала из комнаты и бросилась в свою комнату, чтобы подождать начала похорон. Минуты тянулись как часы. Наконец, этот час настал, и я вышла, чтобы быть с папой и мамой. Папе приходилось крепко держать маму, когда они спускались по ступенькам, чтобы присоединиться к похоронной процессии. Генри поставил экипаж прямо за катафалком. Его голова была опущена, и когда он поднимал на меня взгляд, я видела, что его глаза были полны слез. Мама, папа, Эмили, священник и я сели в экипаж. Присутствующие на похоронах выстроились позади нас, заполнив всю темную кедровую аллею. Я видела близнецов Томпсонов и Нильса вместе с их родителями. Лицо Нильса выражало печаль и сочувствие, а когда я встретила его темный взгляд, мне захотелось, чтобы он сидел рядом со мной в экипаже, держал меня за руку и обнимал.
День очень подходил для похорон: серое небо и облака, казалось, тоже скорбили вместе с нами. Дул легкий ветерок. Все наши рабочие и слуги шли в молчании.
Как только процессия тронулась, я увидела стаю ласточек, метавшуюся в небе, они повернули к лесу, будто хотели спастись от этого потока горя.
Мама начала тихо плакать. Папа с серым лицом стоически сидел, глядя вперед, с опущенными вдоль тела руками. Я положила свою руку на мамину. Эмили и священник сидели в другом углу экипажа напротив нас, не отрывая взгляда от своих Библий.
Только увидев, как гроб с Евгенией подняли и понесли к могиле, я осознала, что моя сестра – мой самый лучший друг – уходит от меня навсегда. Папа, наконец, крепко обнял маму, она оперлась на него и уткнула голову ему в плечо в то время как священник читал последнюю молитву. Услышав слова «и обратится в прах…», я разрыдалась так сильно, что Лоуэла вышла вперед и обняла меня. Мы плакали вместе. Когда все было кончено, похоронная процессия медленно удалилась от могилы. Доктор Кори подсел к маме с папой в экипаж, чтобы утешить маму. Мама была без сознания, ее голова была запрокинута, глаза закрыты. Экипаж привез нас к дому, где Лоуэла и Тотти помогли ей выйти и подняться по ступенькам в комнату.
Весь остаток дня люди то приходили, то уходили. Я оставалась в гостиной, принимая соболезнования. Я видела, что когда они приближались к Эмили, то чувствовали себя неловко. Похороны всегда тяжело воспринимаются людьми, и Эмили должна была хоть немного облегчить их переживания. Им больше хотелось поговорить со мной. Все они говорили одно и то же: я должна быть сильной и поддерживать маму, и как милосердно окончились страдания бедняжки Евгении.
Нильс был очень заботлив, принес мне немного поесть и оставался рядом почти весь день. Каждый раз, когда он приближался ко мне, Эмили свирепо глядела из угла комнаты, но меня это не беспокоило. Наконец нам с Нильсом удалось отделаться от посетителей и выйти на улицу. Мы прогуливались вокруг западной части дома.
– Это неправильно, что такая милая девочка, как Евгения, должна умирать такой молодой, – наконец произнес Нильс. – И мне все равно, что там священник говорил у могилы.
– Смотри, чтобы Эмили не услышала твоих слов, а то она приговорит тебя к пребыванию в аду, – пробормотала я. Нильс засмеялся. Мы остановились, глядя в сторону фамильного кладбища.
– Мне будет очень одиноко без моей маленькой сестренки, – сказала я. Нильс ничего не сказал, нежно сжал мою руку.
Наступил вечер. Темные тени тянулись по аллеям. На небосклоне появился просвет между облаками, можно было увидеть иссиня-черное звездное небо. Нильс обнял меня. Казалось, так и должно быть. Потом я уткнула лицо в его плечо. Так мы стояли, молча глядя на Мидоуз, два подростка, смущенные и ошеломленные сочетанием красоты и трагедии, силой жизни и силой смерти.
– Я знаю, ты скучаешь по своей сестре, – сказал Нильс, – но я сделаю так, чтобы ты не была одинокой, – пообещал он, и поцеловал меня в лоб.
– Так я и думала, – услышали мы голос Эмили и, повернувшись увидели, что она стоит позади нас. – Я так и знала, что вы будете заниматься этим даже в такой день.
– Мы не сделали ничего плохого, Эмили. Оставь нас в покое, – отрезала я, но она только улыбнулась. Эмили повернулась к Нильсу.
– Глупец, – сказала она. – Она только отравит тебя, как она отравила все и каждого, кто соприкоснулся с ней со дня ее рождения.
– Это ты отравляешь все вокруг, – ответил Нильс. Эмили покачала головой.
– Ты заслуживаешь то, что имеешь, – резко ответила она. – Ты заслуживаешь все те страдания и лишения, которые она тебе принесет.
– Убирайся от нас! – приказала я. – Убирайся, – я наклонилась и подняла камень, – или я, клянусь, брошу в тебя камень. Я сделаю это, – сказала, поднимая руку.
Реакция Эмили поразила меня. Она без колебаний сделала шаг вперед, и в ее глазах ни на йоту не было страха.
– Ты думаешь, что можешь причинить мне вред? Вокруг меня крепость. Моя преданность Богу построила крепкие стены, чтобы оградить меня от тебя. Но ты, – сказала она, поворачиваясь к Нильсу, – у тебя нет этой защиты. В этот самый момент пальцы зла уже окружили твою душу. Но у Бога есть милосердие к тебе, – заключила она и повернулась, чтобы уйти.
Глава 8
Мама становится чужой
После кончины Евгении дом на плантации становился для меня все мрачнее и мрачнее. И тому была одна причина: я больше не слышала, как мама, встав рано утром, отдает распоряжения горничным, чтобы те убрали портьеры с окон, не слышала ее пения о том, что людям как цветам, нужен солнечный свет, солнечный свет… ласковый, ласковый солнечный свет. Я не слышала ее смеха, когда она говорила:
– Ты не обманешь меня, Тотти Филдс. Никто из моих горничных на это не способен. Я знаю, вы все боитесь отдернуть занавески, потому что тогда я увижу как взметнувшаяся пыль пляшет в лучах света.
До смерти Евгении мама заставляла суетиться всю прислугу, дергать за шнуры занавесок, чтобы дневной свет мог проникать в дом каждое утро. Везде был смех и музыка и ощущение, что мир в самом деле просыпается. Конечно, в доме были закутки, которые находились слишком далеко от окна, чтобы до них доходил луч утреннего или полуденного солнца или даже свет от канделябра. Но когда моя маленькая сестренка еще была жива, я обычно проходила по длинным широким коридорам, не обращая внимания на тени, и никогда не испытывала холода или подавленности, потому что знала, она меня ждет, чтобы поздороваться, и ее лицо сияет улыбкой.
Сразу после похорон комната Евгении была вымыта, из нее убрали по возможности все, что напоминало о ней. Мама не выносила и мысли о том, чтобы просто посмотреть на вещи, принадлежавшие Евгении. Она приказала Тотти упаковать всю одежду Евгении в сундук, отнести его на чердак и запихнуть в какой-нибудь угол. До того, как личные вещи Евгении – ее шкатулка для украшений, расчески и заколки, духи и прочие принадлежности туалета – были упакованы, мама спросила у меня, не хочу ли я что-нибудь взять себе. Не то, что я не хотела их взять. Я просто не могла взять что-либо. В этот момент я была немного похожа на маму. Присутствие вещей Евгении в моей комнате еще больше терзало бы мое сердце.
Но Эмили неожиданно проявила интерес к шампуням и солям для ванны. Неожиданно ожерелья и браслеты Евгении перестали быть глупыми безделушками, предназначенными поощрять тщеславие. Она, как стервятник, спускалась в комнату Евгении и обыскивала комоды и шкафы, злорадно заявляя свои права на ту или иную вещь. С ухмылкой Эмили шествовала за мной и мамой; ее длинные худые руки нагружались книгами Евгении или другими вещами, которые когда-то были ценными для моей маленькой сестренки. Я хотела содрать улыбку с лица Эмили, как кору с дерева, чтобы показать всем, кто она на самом деле – зло, ненавистное создание, которое наслаждается чужим горем и болью. Но мама не возражала против того, что Эмили берет вещи Евгении. Для мамы это было то же самое, что убрать эти вещи на чердак: мама почти не заходила в комнату Эмили.
Скоро после того, как постель была убрана, ее комоды, шкафы и полки были опустошены, а занавески и портьеры задернуты, комната была опечатана и плотно закрыта, как могила. Я поняла по маминому взгляду в комнаты Евгении, что никогда больше ее нога не ступит в эту комнату. Больше всего она хотела бы не обращать внимания на эту комнату и все, что ее окружает, и, если это возможно было бы, то лучше, чтобы ее совсем не было.
Мама изо всех сил старалась прекратить эти страдания, стереть эту трагедию и чувство боли от потери. Я знала, что ей хочется запереть свои воспоминания о Евгении, так же как сундук. В своем желании мама зашла так далеко, что убрала из своей комнаты фотографии, где была изображена Евгения. Она положила одну маленькую фотографию Евгении на дно комода для одежды, а большие – разложила на дне шкафов. Если я вдруг упоминала Евгению, мама обычно закрывала глаза, зажмуривалась и, казалось, что она страдает от невыносимой головной боли. Уверена, что она также затыкала уши и ждала, пока я не прекращу этот разговор, и затем продолжала заниматься тем, чем была занята до этого.
Папа тоже не упоминал Евгению даже во время обеденных молитв. Он не спрашивал о ее вещах, я же постоянно спрашивала маму, почему она убрала почти все фотографии Евгении и куда она их положила. Только Лоуэла и я думали о Евгении и время от времени вспоминали о ней вместе.
Иногда я посещала ее могилу. Вначале некоторое время я прибегала туда сразу после школы, разговаривала с ней над надгробной плитой. Слезы застилали мои глаза, когда я рассказывала дневные новости так же, как при жизни Евгении я спешила после школы к ней в комнату. Но постепенно встречающая меня тишина начала брать свое. Все труднее было представить, Евгения улыбается или как смеется. С каждым днем эта улыбка и смех все больше стирались из памяти. Моя маленькая сестренка действительно уходила. Я понимала, что мы не забываем людей, которых мы любим, но свет и тепло, ощущаемые в их присутствии, тают, как зажженные свечи в темноте, пламя все уменьшается и уменьшается, а время уносит нас вперед, все дальше от последнего мгновения.
Несмотря на все мамины попытки игнорировать и забыть эту трагедию, смерть Евгении подействовала на нее сильнее, чем я могла это представить. Ей не стало легче ни от того, что комната Евгении теперь была закрыта, а все, что напоминало о ней, спрятано, ни от того, что все избегали при ней упоминать имя Евгении. Мама потеряла ребенка, которого нянчила и о котором заботилась, и постепенно, сначала не так явно, она начала впадать в продолжительное состояние скорби.
Неожиданно мама перестала красиво одеваться, делать яркий макияж и прическу. Теперь она носила одно и то же платье изо дня в день и не замечала, что оно помялось или испачкалось. Не то, чтобы у нее не хватало сил, чтобы причесаться, но у нее даже не было желания попросить Лоуэлу или меня сделать это для нее. Маму больше не интересовали собрания ее приятельниц, и уже месяцами она никого не принимала дома, вскоре гости перестали приезжать в Мидоуз.
Я заметила, что мама с каждым днем становилась все бледнее и бледнее, а глаза ее всегда были печальными. Проходя мимо ее комнаты, я видела, что она лежит на своем диванчике, но не читает, а бессмысленно смотрит в пространство.
– С тобой все в порядке, мама? – спрашивала я, и она, прежде чем ответить, смотрела на меня некоторое время, как-будто вспоминала, кто я такая.
– Что? О, да, да, Лилиан. Я просто задумалась. Ничего страшного.
Потом на ее лице появилась пустая натянутая улыбка, и она пыталась читать, но когда я взглянула на нее снова, я обнаружила, что ничего не изменилось: закрытая книга лежит на коленях, взгляд тусклый и безжизненный, истерзанная отчаянием мама опять лежала, уставившись в пространство.
Если папа замечал что-либо, он никогда не говорил об этом при мне и Эмилии. Он не делал замечаний по поводу ее долгого молчания за обеденным столом, папа ничего не говорил о том, как мама выглядит, не выражал недовольства по поводу ее печального взгляда или наступающих время от времени приступов плача. После смерти Евгении, мама часто, без видимой причины, начинала плакать. Если это происходило за обеденным столом, она поднималась и выходила из столовой. Папа, моргая наблюдал, как она уходит, и снова принимался за еду. Однажды вечером, после шести месяцев со дня кончины Евгении, когда мама в очередной раз покинула столовую, я заговорила.
– Папа, ей становится все хуже и хуже, – сказала я, – она больше не читает, не слушает музыку и не хлопочет по хозяйству. Она не хочет видеть своих подруг и больше не ходит в гости на чай.
Папа откашлялся, вытер губы и усы, прежде чем ответить мне.
– На мой взгляд, это не так уж и плохо, что она больше не засиживается с этими болтушками, постоянно сующими свой нос в чужие дела. Она ничего от этого не теряет, поверь. А что касается этих глупых книжек, то я проклинаю тот день, когда она принесла первую в дом. Моя мать никогда не читала романов и не просиживала весь день, слушая музыку на Виктроле, скажу я тебе.
– Но что ей делать со всем этим временем? – спросила я.
– Что ей делать? Ну… ну, она могла бы работать, – отрезал он.
– Но я считала, что у тебя достаточно слуг.
– Да! Но я говорю не о работе в поле или в доме. Она могла бы присматривать за моим отцом или за мной, следить за порядком в доме. Она должна быть как капитан на судне, – гордо сказал папа, – и выглядеть как жена крупного землевладельца.
– Но, папа, это так на нее не похоже. Она не читает книг, не встречается с подругами. Мама совсем о себе не заботится. Она такая грустная, ее не волнуют ни ее прическа, ни платья, ни…
– Она слишком была занята тем, чтобы быть всегда привлекательной, – язвительно заметила Эмили. – Если бы она больше времени отдавала чтению Библии и регулярно посещала церковь, то не была бы такой подавленной сейчас. Что сделано, то сделано. Это было веление Господа, и оно свершилось. Мы должны быть благодарны Богу за это.
– Как ты можешь говорить такие жестокие слова? Это же ее дочь умерла, наша родная сестра!
– Моя сестра, а не твоя.
– Мне плевать на твои слова. Евгения также была моей сестрой, и я была ей более сестрой, чем ты, – заявила я.
Эмили рассмеялась. Я посмотрела на папу, но тот продолжал жевать, глядя перед собой.
– Мама такая печальная, – повторила я, качая головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37