— Присаживайся, выпьем! — пригласил он. — А то башка раскалывается после вчерашнего…
— Да, вчера мы славно с вами погуляли, — потирая руки, протянул Сабитов, шумно понюхал стакан со спиртом и, закрыв глаза, выпил. — Уф, сердит
— С новой должностью тебя! — Накышев подержал на свету стакан. — Не забывай моей доброты…
— Век буду помнить, Гарей Шайбекович, — Сабитов низко склонил голову. — Для меня большая честь, что я сижу рядом с таким человеком… Вчера я не очень хорошо понял вас, но мне показалось, что вы говорили, как ваш дед виделся с самим царем?
— Ну, это все знают…
— Конечно, наслышаны, но из ваших уст услышать — это совсем другое дело! Я вообще мало встречал таких людей, как вы…
— Да, наш род не лаптем щи хлебал! —за хмелев, отвечал Накышев, довольный, что нашел такого благодарного и понимающего слушателя. — Я же родом из деревни Аккул, рядом с Уфимской губернией…
«Ну, теперь завелся, можно не подталкивать, — посмеиваясь в душе над тем, о чем он слышал уже десятки раз, думал Сабитов. — Хлебом не корми, а дай похвастаться!»
Он слушал управляющего вполуха, в голове у него шумело, но мысль работала четко и ясно Он уже подсчитывал свои будущие доходы, мечтал, как он начнет жить теперь на более широкую ногу. Накышев вдруг рассмеялся, Сабитов тоже захохотал, но, видимо, управляющий догадался, что его собеседник смеется над чем-то другим, не имеющим отношения к его рассказу, и нахмурился.
— Ты чего? — спросил он.
— Как чего? — Сабитов помедлил, но тут же нашелся: — Я просто в восторге от того, что слышу! Шутки сыплются из вас, как из мешка горох!..
— Ну-ну.. — Накышев помолчал, потер ладонью морщинистый лоб. —Тогда слушай дальше… Мои родичи хотели, чтобы я учился, а я плюнул на все и махнул в Оренбург! И представь себе, стал человеком! Знаешь, кто моя жена? Дочь Тарзимана-бая! Вот это богач, все может сделать! Он меня и с Рамиевым свел, тут и дело в ход пошло! 3наешь, что теперь мне самое главное? Свой карман наполнить, чтоб денежки ту да текли, как речки к морю! Тогда все эти Ахметы, Хазиахметы, Галиахметы от зависти лопнут! Какое у них хозяйство? Ну, десятин двести земли, да сто голов овец, да быков двадцать, да лошадей тридцать, да батраков десяток, а я их всех с потрохами куплю, понял?
Опьяневший Накышев наклонил голову, и узорчатая тюбетейка свалилась на пол, но управляющий не заметил этого.
— Домой меня веди, — приказал он Сабитову заплетающимся языком.
— Может, вы, Гарей Шайбекович, тут пока отдохнете, а я уйду, не буду вас беспокоить…
— Ты что? Ты мне скажи, кто тебя человеком сделал?
— Вы, Гарей Шайбекович!.. — Сабитов вскочил и снова вытянулся перед управляющим, худощавый и длинный, как выросшая в тени сосна.
— Что у тебя за душой было? — еще громче и сердитее крикнул Накышев.
— Ничего не было, Гарей Шайбекович! Спасибо вам, без вас совсем пропал бы!
— То-то… А про братьев моих двоюродных знаешь, какую они мне подлость устроили? Взяли и разбогатели, из газеты узнал в Оренбурге… Я ведь их и знать не хотел, а они разбогатели! Аллах всегда был ко мне немножко несправедлив, но я еще свое возьму, назло им возьму! В нашем деле что самое главное? Кто сумел, тот и съел! Я такой богатый, что мог бы уже старшиной быть или, как дедушка, членом думы! Знаешь, когда я маленький был еще, вроде тебя сопляк, дом мечтал построить, железом крытый, а теперь мне этого мало, мало! Кэжэнские прииски хочу! И Алтынгашские! Все прииски Зауралья мои будут, вот какой я человек!.
— Конечно, будут, — увещевал разбушевавшегося управляющего Сабитов. — Спасибо вам за все заботы…
— «Спасибо, спасибо»! — вдруг передразнил его Накышев. — На кой мне черт твое спасибо! Я тебя инженером сделал, а где у тебя документы на инженера? Нету! А ты мне спасибо… Четвертую часть с зарплаты каждый месяц приноси, понял?
— Понял, — разочарованно прошептал Сабитов.
— Род у меня такой, — захихикал управляющий, — дворянский! Денег, стало быть, много на: до, а иначе на что я прииски куплю? Сам царь нам дворянский титул пожаловал, мой дед стар шиной трех деревень был, царь его кафтаном наградил, золотом расшитый кафтан! А ты мне — спасибо… — все больше обижаясь, бормотал Накышев. — Если б ты видел, какой кафтан! Да разве мой дед его стоил? Я должен был его носить, я!.. Чем он лучше меня? И тебя я, собаку, знаю, насквозь вижу! Пока хвостом виляешь, а захочешь — продашь? Тебе вот столечко воли дай — на голову сядешь!
— Что вы, что вы, Гарей Шайбекович, у меня и в мыслях такого не было! — испугался Сабитов.
— Забудь, что я тут тебе говорил, понял? — Накышев лениво прищурился. — Твое молчание — золото… А языком трепать станешь, — язык обрежу и собакам выброшу… Веди меня домой!
Сабитов еле вытащил увязшего в кресле управляющего и, полуобняв, спотыкающимся шагом направился из конторы. На улице он огляделся — не подсматривает ли кто за ними, но улица была тиха и пустынна.
Спотыкаясь в темноте, он довел Накышева до дома и обрадовался, столкнувшись в дверях с Зинкой.
— Принимай, хозяйка!
Они вдвоем раздели и уложили управляющего в постель, и, уходя, Сабитов удивился тому, что Зинка, сидела на краю кровати, как чужая, и смотрела на бледное и потное лицо старика, словно перед нею лежал не живой человек, а покойник…
Накышев проснулся от злобного и отрывистого лая собак, поднялся, шаря вокруг себя руками, но, увидев сидевшую рядом Зинку, позвал:
— Ты чего?
— Ничего… Жду, когда в Оренбург меня от правишь! А не отправишь, я вот тут повешусь!.. — она показала рукой на потолок, где сумрачно, в свете наступающего утра, поблескивала люстра.
— Ладно, не стращай! — Накышев быстро оделся и выскочил во двор.
Во дворе было уже белесо от рассвета, редкие пепельные облака тянулись в небе, кое-где над землянками курились слабые дымки. Накышев пересек двор и постучал в окно конюховки. Минуты через три из конюховки выбежал Зинатулла, на ходу натягивая старый чекмень.
— Что случилось? — крикнул он. — Пожар, что ли?
— Типун тебе на язык! — сердито оборвал его , Накышев. — Иди поднимай с постели Сабитова и всех десятников!.. Пускай бегут в Контору да поживее поворачиваются!.. Начнем сегодня же работы в той шахте, где нынче установили копер, понял?
— Но там же… — заикнулся было Зинатулла.
— Не твое дело! А вернешься — закладывай вороных, повезешь мою барыню в город! Нечего ей тут делать — погостила, и хватит!..
5
В одну из ночей подуло стужей, завьюжило, и над прииском заметался снежный буран. Страшно было показаться на улицу, так все вокруг кипело от ветра, стонали и раскачивались сосны, недолго было заплутаться и погибнуть в этой буранной хмари.
Но, видно, это была последняя злость зимы, потому что сил ее хватило не на много дней. Уже через неделю опять заслезились капели, задымили проталины и, разваливая на части санный путь, стали пробиваться к Юргашты, посверкивая на солнце, веселые и шальные ручейки.
И, вобрав в себя эту беспокойную кровь весны, река разбила ледяной покров и стала крушить льдины, ломать и корежить их и вдруг открылась вся, счастливая, что освободилась от ледяного плена и может дышать свободно и бежать, куда ей вздумается…
И люди, радуясь ледоходу, тоже вели себя иначе, чем зимой. К реке потянулись не только мужчины-старатели, но и женщины, и даже дети. Старатели начали сбиваться в артели, чтобы воспользоваться удачной порой и поразмыть породу в старых отвалах. Те, кто был послабее, ждали большой воды и пока промывали валявшуюся возле шахты песчаную глину. Детишки и женщины копошились тут же и помогали, как могли…
Лишь один человек на прииске не радовался приходу весны. Это был управляющий Накышев. Он не находил себе места оттого, что никто не шел к нему в контору — старатели весной обходились без него. Он был зол, что прозевал какой-то момент, когда он мог нанять рабочих и платить им по уговору более низкую цену. Теперь нельзя было и помышлять о том, чтобы кто-то пошел в шахту на таких условиях.
Целыми днями он сидел в конторе, тупо глядел, как бредут мимо люди с котомками за плечами, и почти заболевал оттого, что ничего не мог поделать с этими оборванцами, которые еще месяца два тому назад толпились с утра до вечера у крыльца конторы и просили дать им хоть какую-нибудь работу.
Сегодня он вызвал к себе главного инженера и, поджидая, смотрел в окно, откуда была видна Юргашты, — она несла на мутновато-желтых волнах последние льдины, и там, где они, скрежеща, наползали друг на друга и крошились, паром висели мельчайшие брызги. По обеим сторонам реки бродили и что-то выискивали старатели.
«Слишком долго я канителился с этой немчурой, — думал он. — Мог бы и в январе шахту открыть.»
Без стука вошел Сабитов. С тех пор, как Накышев назначил его инженером, Сабитов вел себя нагловато, уже не вытягивался в струнку при появлении управляющего, хотя и держался с подчеркнутой вежливостью и, приходя в контору, принимал робкий и просительный вид.
— Я что-то не могу понять, для чего я поставил тебя на эту должность? — закричал управляющий, едва Сабитов показался в дверях. — Шахта открыта, а работать в ней, выходит, некому? Где рабочие, которых ты мне тыщами обещал нанять? Где?
— Сами знаете, Гарей Шайбекович, — Сабитов пожал плечами, — ледоход…
— Я спрашиваю, когда на шахте начнется работа?
Сабитов, как бы признавая свою вину, опустил голову и промолчал.
— Тошнит меня от тебя, — откидываясь в кожаном кресле, устало сказал управляющий. — Даже чернильницей в тебя запустить скучно, на все один и тот же ответ, одна и та же глупая рожа!..
— Это все тот разбойник воду мутит, — оправ дался Сабитов. — Поверьте мне, Гарей Шайбекович, я всеми силами! По всему прииску слухи распускает, что шахта обвалится! Подговаривает, чтоб на работу не выходили, пока мы креплений не заменим…
— Какой разбойник?
— Да каторжник, русский этот, Михаилом его зовут…
— А откуда он это узнал? И почему ты мне раньше ничего об этом не говорил? Вот что, сообщи-ка о нем на Кэжэнский завод, в полицейское управление, а ты, — управляющий кивнул лысо ватой головой десятнику, появившемуся в кабинете, — иди вызови урядника! Даром он, что ли, казенный хлеб ест?
Десятник приложил руку к воображаемому козырьку и, повернувшись кругом, быстрым военным шагом вышел из комнаты.
Накышев посмотрел на Сабитова, на жалкое его красное, испуганное лицо. «Боится, — удовлетворенно подумал он, — а как же? У меня ведь кулак железный, захочу — и он у меня из главных-то инженеров в конюхи пойдет, а то просто станет навоз со двора убирать! Ничего, зато с такими работать хорошо, только свистни — а он уж тут, хвостом виляет!»
— Садись-ка поближе, — спокойно сказал он. — Ты пока под моим началом работаешь, за помни — старатели сколько бы ни мыли, а золото ихнее все равно к нам в карман ляжет, все дело только в том, сколько ляжет, поэтому нам и шах та фишеровская понадобилась, понял? Если там столько золота, сколько проба показала, то считай, что карманы у нас набиты! А эти губошлепы, что там, возле Юргашты, собрались, мы их всех к ногтю прижмем, не беспокойся! Они ж как мухи — на сладкое летят! Стало быть, пообещать надо, что плату за работу в этой шахте увеличим, да в придачу — большой задаток, понял?!
Сабитов кивал головой.
В дверь робко постучали, и в комнату снова зашел десятник. Круглое лицо его было озабоченно.
— Ну что? — сердито спросил Накышев,
— Урядник сейчас придет, а вот тут еще одно дело… Есть Нигматулла такой, сын Хажигали, — и сын, и отец, вся семья — воры, как говорится, вор на воре сидит и вором погоняет!..
— Ну что ты резину тянешь, выкладывай сразу суть дела! — раздраженно сморщился управляющий.
— Так точно, Гарей Шайбекович! Так вот он у детей золото за бесценок скупает! Стало быть, поперек нашей дороги стоит…
— Ерунда! Какое там золото — мелочь сущая, — негромко проворчал Накышев. — Так вот я тебе и говорю, главный инженер, большой задаток вперед и все такое прочее… Он повернулся к десятнику:
— А ты пока иди, я сам в этом деле разберусь!.. Будет нам этот ворюга мешать — мы его быстро уберем…
6
«Смотри-ка, — думал Хисматулла, шагая с лопатой по берегу Юргашты, — еще вчера, кажется, акман-токман опять собирался, вроде бы даже снежок пошел, а нынче-то благодать! Расплакалась наконец Юргашты после зимнего горя…»
Навстречу ему то и дело попадались старатели с веселыми, радостными лицами, они здоровались, щурясь от солнца, улыбались, и Хисматулла сам не мог не улыбнуться в ответ, потому что было уже ясно, что весна пришла окончательно, со всей щедростью своего света и тепла. И скоро будет вокруг шумно от свежей зелени, такой нежно-яркой, что поначалу больно будет глазам смотреть на нее, и небо с каждым днем станет наливаться голубизной, и чернокрылые чибисы пронзительно закричат: «Тиу-ви! Тиу-ви!» И если уже сейчас пылят по мокрому ноздреватому грязному снегу сережки орешника, то скоро зацветет и осина, и на южных склонах глинистых оврагов расцветут желтые корзинки мать-и-мачехи и нежно-голубоватые, матовые подснежники, а там медуница и лиловатые душистые колокольчики волчьего лыка, и затокуют тетерева на заре возле опушек и сырых просек, и вылезут из берлоги исхудалые после зимней спячки медведи, и найдется работа всем тем, кто не мог прокормиться зимой!
«Да, теперь уж очередей у конторы не будет, — усмехнувшись, подумал Хисматулла. — Уже и артели собираются, а как начнется настоящее половодье, в шахту и силком не заманишь!..»
Вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд — навстречу шел высокий худой мужчина в черном бешмете, с еще более черной бородой. На бешмете у горла не хватало двух пуговиц, и в прорези виден был край рубашки и тонкий шнурок с амулетом. Внимательно глядя, мужчина прошел мимо, и видно было, что хотел поздороваться, но не решился. Хисматулла обернулся. Незнакомец тоже приостановился и смотрел в его сторону.
— Если душа не почувствует, то глаза не увидят, — сказал он, приблизившись. — Лицо-то у тебя, браток, знакомое, только вот не вспомню, где я тебя видел?
— А я тебя узнал сразу, — улыбнувшись, ответил Хисматулла. — Ты ведь курэзэ?
Кулсубай махнул рукой:
— Какой там курэзэ — это все так, пока на стоящей работы не было… А и я теперь тебя уз нал, когда ты засмеялся, тебя, кажется, Хисматуллой кличут?
— Мне про тебя Гайзулла рассказывал, Хайретдинов… — невпопад ответил Хисматулла.
— Гайзулла? Хороший парнишка… — Глаза Кулсубая потеплели. — Стойкий, всю зиму вместе ходили.
— Вы ведь искали кого-то?
— Жену свою искал, это точно, а Гайзулла так со мной ходил, при мне был, — смутившись, сказал Кулсубай.
— Нашел?
— Найти-то нашел, — снова махнув рукой, с горечью ответил Кулсубай, — да только она за мужем уже, и дети есть… Вот и приехал обратно сюда, а как увидел все это людское горе, как дети по канавам роются, так и про свое позабыл!.. Аллах!.. Сам маленький, с наперсточек, худенький, в цыпках весь, ручонки красные, нос синий от холода, а весь день до ночи сидит и старый отвал моет! — Глаза его блеснули гневом и возмущением. — Что же это такое, думаю?!. Чей, говорю, откуда? А он молчит, боится, песок у него намытый отниму, а потом как крикнет: «Уходи, уходи! Это мой отвал!..» — Кулсубай помолчал немного, как будто снова встала перед его глазами эта страшная картина детского горя. — Ну, пришел к нему в землянку, вижу — детей куча мала, и все одни кости да кожа, и мать ихняя, Сара, как щепка тощая… Помнишь Сагитуллу, которого в прошлом году убили? Ну так это его семья. Вот и думаю — все я потерял, и терять мне больше нечего, все равно по земле порожняком болтаюсь, хотел вон сынишку Хайретдинова себе взять, да не вышло… Я говорю, дай, думаю, сделаю хоть раз в жизни доброе дело! С тех пор у них и живу, детишки ко мне привыкли, подружились, куколок им режу, только вот беда у нас случилась… — Голос Кулсубая задрожал, на глазах появились слезы, и взволнованный Хисматулла, чтобы не выказать своего волнения, уставился в землю. — Сам я во всем виноват, зачем отпустил его, одного на завод? Об Адгаме я говорю, старший он у нас был… Сам золото мыть решил, говорит мне: вот, агай, нападу на жилу — и всю семью прокормлю! И утонул вон там, недалеко отсюда…
Хисматулла с ужасом посмотрел на бурлящую, грохочущую Юргашты. Мутная вода с шумом выплескивала на гальку мелкие кусочки льда, подмывала под корни прибрежные деревца, как бы хватаясь за них сильными, темными лапами, и вдруг, закрутившись и вспенившись, хваталась снова за какую-нибудь льдину и, повернув ее, бешено неслась вниз.
— Слышишь, хохочет?.. — тяжело вздохнул Кулсубай. — Ей что, катится и катится, ей все равно, что нет в живых моего мальчика…
Мужчины замолчали, слушая, как шумит вода. Хисматулла так долго глядел, что даже голова у него закружилась, и уже остановилась вода и берега стремительно поплыли вверх, когда Кулсубай тронул его за плечо:
— А ты, браток, далеко направился?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45