— Пейте и ешьте, дорогие гости! Разве мы не видели, как муж жену колотит?
Но тут, хлобыстнув дверью, в дом вбежала младшая, Зульфия, и Хайретдин бросился ей навстречу:
— Что с тобой? Кто обидел тебя?
Зульфия часто дышала, обводила гостей невидящими глазами и от волнения не могла выговорить ни слова. Но наконец она увидела отца и закричала, дрожа и плача:
— Отец! Нафису убивают!.. Спаси ее! Спаси!..
— Кто убивает? Что ты мелешь?
— Убивают! Убивают! — вне себя, выкрики вала Зульфия. — Там, на улице!..
Хайретдин ударом ноги распахнул дверь, бросился из дому, за ним выскочили гости, побежали по улице — туда, откуда неслись крики и куда сбегались со всех сторон разбуженные криками люди. Кто-то из соседей перехватил на пути Хайретдина, попытался удержать:
— Остановись, старик!.. Они и тебя не пощадят!..
Но Хайретдин, не слушая, оторвал от себя руки соседа и врезался в толпу, где несколько рослых парней спокойно и равнодушно, на глазах у всех, избивали лежавшего на земле человека — пинали его сапогами, топтали, хлестали плетками. Человек уже не подавал голоса, он только прятал от ударов лицо, но ему не давали прикрыться и, отбросив на спину, били упрямо и зло, точно исполняли работу. Хайретдин, протолкнувшись ближе, с трудом узнал по окровавленному и вымазанному грязью лицу Хисматуллу.
— Остановитесь, бандиты! — крикнул он. — Что вы делаете?
Он рванулся в круг, пытаясь помочь сбитому на землю человеку, но тут толпа расступилась, и старик увидел Хажисултана, который, как мешок, волочил за косы Нафису. Бросив ее к ногам отца, он заорал, выкатывая налитые кровью глаза:
— Кто хочет покрыть позор этих прелюбодеев? Кто, я спрашиваю? Кто?.. Пусть выходит по одному и скажет, что я не прав, что я забыл законы предков и поступаю не так, как велел аллах?
Нафиса лежала бездыханно, закрыв глаза, лицо ее было тоже в крови и ссадинах, перепачкано в глине и земле.
— Бросьте эту неверную к ее псу! — Хажисултан-бай плюнул в запрокинутое лицо Нависы, и никто не решился стереть этот плевою с ее щеки. — Хотела сука спать с этим кобелем — теперь пускай лежит с ним рядом!..
Парни послушно схватили за ноги Хисматуллу и подтащили к Нафисе.
— Бейте неверных, опозоривших нашу дерев ню! Наши обычаи и законы! — кричал белый от бешенства Хажисултан. — Покажите этой суке, как бегать от мужа!.. И дайте еще хорошенько этому русскому прихвостню — он с ними дружбу водит!.. Он продал нашу веру!
Уже нельзя было понять, кто кого бьет, кто кого защищает, все смешалось в кучу, потонуло в злобных выкриках и стонах.
Однако парни Хажисултана-бая отбили Нафису и Хисматуллу от гостей, подняли их на ноги, привязали к конскому хвосту и, подталкивая их в спины, повели вслед за лошадью по улице.
Хайретдин обезумел от горя — он пытался протолкаться ближе к дочери, плакал, кричал, но кто-то все время оттаскивал его в сторону.
Не пройдя и двадцати шагов, Хисматулла упал, поволокся по земле, но парни стали пинать его, чтобы он поднялся:
— Встань, проклятый! Встань!
Хисматулла полз бессильно по земле, ноги его болтались, как неживые, на лбу и губах запеклась кровь, рубаха висела на нем клочьями. Нафиса шла, спотыкаясь, рядом — босая, раскосмаченная, пытаясь окровавленными руками прикрыть грудь и живот, но парни, хохоча, рвали на ней платье, чтобы люди видели голое тело неверной.
— Зачем вы их мучаете? — не выдержав, за кричал кто-то из толпы. — Аллах не простит вам!
— Кто защищает неверного — тот сам неверный!! — огрызнулся один из парней.
— Собаке собачья смерть! — поддержал другой.
— Вам жалко тех, кто продал свою веру? — сплюнул толстый человек, приходивший сватать Нафису. — Да я своими руками задушил бы эту падаль!
Собрав последние силы, Хайретдин прорвался к нему, запричитал:
— Сват, ну что дурного сделала тебе моя дочь?
— Другой на твоем месте от стыда бы сквозь землю провалился! — Сват что есть силы хлестнул черемуховым прутом по спине Нафисы. — Кто вырастил это отродье?
— Не трогай ее! Аллах покарает тебя! — Хайретдин оттолкнул с силой свата. — Руки у тебя отсохнут!
— У самого отсохнут, старая ворона! — Длинный, как жердь, парень оттер плечом Хайретдина. — Не каркай и убирайся отсюда, пока цел!..
— Да что ты с ним разговариваешь? — крикнул его товарищ, мордастый и конопатый. — Дай ему по рылу, чтоб отвалился!.. Мало что дочь распутную вырастил, так еще защищать вздумал!..
Словно подбодренный этими криками, сват развернулся и ударил Хайретдина в грудь:
— Позор на твою голову! Позор!
Кто-то толкнул старика в спину, и он упал на колени, уперся руками в землю, новый удар опрокинул его навзничь, он раскинул руки, слабо вскрикнул от боли, и чуть не вся толпа прошла по нему, давя его руки и ноги, плюя ему в лицо Кровь теплой струйкой потекла по его щеке, смочила бороду, кровь била в виски, шумела в голове, и сквозь эти волны и гул он услышал голос муллы:
— Слушайте, правоверные! Слушайте, мусульмане! Неспроста оказались среди нас неверные, гоните их прочь от себя!.. Видите, как их зараза переходит на нас и позорит нашу честь!.. Хисматулла и года не поработал с русскими, а взялся похитить законную жену мусульманина! А эта грязная девка, которой Хажисултан-бай оказал такой почет!.. Вместо того чтобы целовать ему ноги, почитать его как благодетеля и данного аллахом мужа, она променяла честь на бесчестье, променяла уважаемого человека на какого-то голодранца… Хажисултан еще милостиво поступил — только выгнал вон из дома, а другой разорвал бы ее на куски и бросил доедать собакам!..
Толпа, хрипло и тяжело дыша, слушала своего муллу, стоявшего на пригорке в белой чалме. Он поднимал соединенные вместе ладони к рябому лицу, потом вскидывал их над головой и точно заклинал всех:
— Пусть всемилостивый аллах оградит нас от наших врагов! Пусть это будет для вас уро ком жизни, мусульмане!
В толпе кто-то чихнул, и мулла строго посмотрел на человека, осмелившегося прервать его речь таким недостойным способом, однако лишь сдвинул седые брови к переносью и продолжал назидательно и поучительно, словно не говорил, а читал вслух коран:
— По шариату с законной жены дозволено содрать семь шкур, если в том будет надобность, ибо всем известно, что то место, по которому ударит муж, даже в аду не горит. Известно, так же, что жена, если ее не бьет муж и не учит, как положено, становится плохой и нерадивой, ибо в нее вселяется бес!.. Вот глядите на этих неверных, преступивших закон шариата!..
Толпа сдвинулась и повернулась к двум полуизувеченным, полуживым, еле стоявшим на ногах, привязанным к конскому хвосту.
— Пусть в нашем роду не будет таких!.. Чтобы все видели и все запомнили, проведите этих неверных по трем улицам… Иначе нам ни когда не смыть позора и бесчестья, павшего на наши головы! Да поможет нам всемогущий аллах!
Толпа загудела, послышались угрожающие и злые голоса:
— Это все от золота!.. От него вся беда!
— Если мусульманин свяжется с русским — это даром не кончится, не пройдет!
— Народ распустился!.. Стыд и грех поза был!.. Бая не признают! Дети отца не почитают, отец за детьми не смотрит!
— Если не очиститься от неверных — все прахом пойдет…
— Вызовем гнев аллаха — конец света на ступит…
Толпа отхлынула, покатилась, затопала дальше по улицам, а Хайретдин остался лежать на земле. Однако старику мнилось, что он еще окружен со всех сторон злобными и мстительными людьми, желающими его смерти и смерти его дочери. Голова шла кругом, он несколько раз пытался подняться и сесть, но силы тут же оставляли его, и он опять валился на землю, и красные пятна плыли перед глазами, и он проваливался, падал в темноту. Когда он пришел в себя, над ним кто-то стоял.
— Нафиса, — позвал он разбитыми губами, но даже не услышал своего голоса, так он был слаб и тих.
— Это я, отец…
Фатхия опустилась на колени перед мужем, приподняла его голову, и Хайретдин застонал, и от этого стона старухе стало так горько и больно, что она не выдержала и заплакала, не обращая внимания на стоявшего рядом курэзэ.
Если бы не курэзэ, она не смогла бы даже донести старика домой. Он куда-то сбегал за тележкой, и они отвезли Хайретдина, потом принесли подобранную на улице Нафису.
На дочь было страшно смотреть. Лохмотья, оставшиеся от свадебного платья, больше уже не прикрывали тела, покрытого синяками, кровоподтеками и грязью, красными полосами от плетей. Непонятно было, почему она еще была жива. Она была без сознания и то лежала, затрудненно, со свистом, дыша, то начинала метаться в бреду и кричать:
— Иди сюда, Хисмат… Я здесь!.. Они запер ли меня в сарае!.. Неужели ты стыдишься меня? Мы же будем мужем и женой!.. Убежим от всех!. Убежим!.. Мама!.. Эсей!.. Не отдавай меня за старика, а то я умру.. Не губи меня, мама!.. Они идут сюда, Хисмат! Спаси меня!.. Они заму чают, убьют нас!.. Мама!
Фатхия сбивалась с ног, бросаясь то к безмолвно лежавшему старику, то к метавшейся в бреду дочери. Она без конца меняла мокрые полотенца на лбу Хайретдина, поила дочь, читала про себя молитвы или, вдруг обессилев, опускалась на пол посреди комнаты и безутешно и долго плакала. Слез уже не было, а только рвался из груди тихий стон, судорожные всхлипы сотрясали ее худое тело, а если наползала тяжелая и крутая слеза и скатывалась по морщинистой щеке, то Фатхии казалось, что это уже не слеза, а черная кровь капля за каплей сочится из ее глаз и ползет по воспаленному лицу…
12
Какие бы страдания ни выпадали на долю человека, раны на молодом заживают быстрее, чем на старом, будь то раны души или тела. Даже на молодом дереве сломанная ветка затягивается смолой и выбрасывает свежие побеги, а на старом сохнет и отмирает.
Нафиса, несмотря на все увечья, поправлялась, а старому Хайретдину день ото дня становилось все хуже. Он не жаловался, не стонал, лежал тихо, с закрытыми глазами, или молча и долго глядел в потолок, словно силился что-то рассмотреть такое, чего ему не удавалось увидеть за целую жизнь. Иногда он кивком головы подзывал Фатхию и шевелил бледными губами:
— Как наша доченька?
— Все хорошо, отец, — отвечала, Фатхия. — Она скоро встанет на ноги и будет помогать мне в доме…
— Ты бы присела, отдохнула немного, а то сама свалишься, пропадем мы тогда…
— Ни о чем не думай, отец… Были бы только мы все живы и здоровы… Не мучайся, набирайся сил…
Но силы покидали Хайретдина, он слабел с каждым днем, не мог двинуть поясницей, а потом уж ни рукой, ни ногой — лежал покойно и недвижно и уже не окликал жену, чтобы спросить ее о чем-то.
Фатхия не находила себе места. Несколько раз она бегала к мулле, упрашивала его, чтобы он почитал над больными молитвы, но тот наотрез отказывался.
— В твоего старика и блудливую дочь вселилась нечистая сила — ее не выживешь никакой молитвой…
Наконец она умолила его, и он согласился, но при условии, что Фатхия отведет на его двор козу. Фатхия согласилась, но на другой день пришли слуги Хажисултана-бая и забрали всю скотину и все добро, отданное на калым, увели на веревке и блеявшую козу.
Узнав, что старой женщине нечем платить за службу, мулла не явился, и тогда Фатхия побежала к курэзэ. Все-таки он не такой упрямый и тоже может читать коран — может быть, аллах смилостивится, и нечистая сила отступит.
Курэзэ не заставил себя ждать — пришел в тот же день, хотя и знал, что ему в этом бедном доме нечем будет поживиться. Мало того, он принес с собой большой каравай хлеба и отрезал каждому по ломтю. Потом уселся на нары, поджал под себя ноги и, слегка покачиваясь, стал бормотать молитву за молитвой, изредка сплевывая.
Оставив курэзэ около больных, Фатхия бегала к знакомым старухам, пытала их про разные травы и снадобья и уговорила одну добрую старуху помочь ей. Они дождались темноты и, взяв Зульфию, стали бродить по деревне, стучась в каждый дом и протягивая перед дверью ковшик. Пряча лицо и меняя голос, старуха скороговоркой частила:
Черви, желуди, вини, бубны!
Круг прорублю, мать проведу, сестру выведу!
Дай для отца кусок мясца…
Люди, заслышав ее голос, не выходили из дому, а тоже протягивали в темноте руку и бросали в ковшик крошки хлеба, щепотку соли или муки. Иная рука плескала в ковшик чашку молока.
Набрав почти целый ковшик, старуха Кузейнэп-эбей замешала все подаяния, как тесто, и намазала этим тестом поясницу старика. Затем она вымыла дверную ручку и, согрев эту воду, заставила больного выпить ее.
Хайретдин покорно подчинился всему, не роптал, не жаловался, положил свою горячую и сухую руку на руку жены, и она, связанная этим движением, не отняла своей руки и сидела так до рассвета, пока не почувствовала, что рука старика похолодела. Она не заметила, когда он перестал дышать, когда он умер, — так тихо отошла в другой мир его незлобливая душа… Казалось, он не умер, а просто забылся целительным и спокойным сном, после которого люди поднимаются здоровыми. И Фатхия долго сидела, глядя на осунувшееся, с темными ямками глазниц лицо мужа, и ей чудилось, что если посидеть подольше, то он откроет глаза и позовет ее…
В день похорон вернулся из оренбургской больницы Гайзулла. Он открыл дверь и, сильно прихрамывая, бросился к нарам, где лежал отец, — соседи уже предупредили его о несчастье. Голодный, заплаканный, измученный долгой дорогой мальчик весь день не отходил от отца, не отрывал взгляда от его темных, больших рук. Иногда сквозь слезы ему казалось, что грудь отца под ветхой материей то поднимается, то опускается, словно Хайретдин начинает дышать, тогда Гайзулла отступал и молился, он просил аллаха совершить чудо и вернуть ему отца… Прямо в лицо покойному Гайзулла не смотрел, боялся. Раньше такое живое и родное, теперь оно стало голубовато-бледным, холодным и чужим, как будто не принадлежало уже отцу, подбородок оброс седыми волосами, а губы сжаты так плотно, как никогда при жизни.
На нарах у стены лежала Нафиса, а рядом с ней примостились женщины, шьющие саван. Фатхия, обессилев от горя, сидела у печи, опустив голову и сложив руки на коленях. В стороне тихо шептались курэзэ и плотник Хаким, который пришел обмыть покойника.
— Ты у нас живешь уже давно, — говорил Хаким, — а мы даже имени твоего не знаем…
— Разве это так важно?. — отвечал курэзэ. — Вы же все равно зовете меня к больным, а раз зовете — значит, мои заговоры помогают…
— Правду говоришь, — поглаживая бородку, продолжал Хаким, — твое дыхание лечит. Но сегодня к тебе другая просьба. Мулла, видно, не приедет, он ведь знает, что жена покойного не сможет ему заплатить… Могила готова. Может, сам прочтешь поминальную молитву?
Курэзэ закашлялся и заерзал на месте. До сих пор он действительно занимался только больными, а погребальные обряды совершал Гилман-мулла, и с этой просьбой обратились к нему впервые. Он оглядел дом и увидел, что все смотрят на него, ожидая ответа. Курэзэ отвел глаза:
— Я говорю, горло побаливает, так что гром ко читать не смогу. Ну что ж, прочитаю хоть шепотом, если мулла не придет…
— А дойдет ли твоя молитва до аллаха, если шепотом?
— Дойдет, дойдет… — успокоил курэзэ. — Когда молитва от души, она всегда доходит…
Он провел по лицу сложенными ладонями и хотел было подсесть к покойнику, но дверь отворилась, и в дом ввалился Гилман-мулла. Поставив свою полосатую палку у двери, скинул галоши с сапожков, уселся в изголовье покойного, сложив ноги крест-накрест, и стал громко читать, поправляя на выбритой голове пеструю тюбетейку, часто дыша и вытирая затылок подолом камзола. Он так торопился, что слова молитвы сливались у, него в одно длинное тягучее нытье.
Когда мулла, отдуваясь, кончил читать, Фатхия принесла ему оставшиеся от мужа вещи — каты с суконными голенищами, камзол, который Хайретдин надевал только по большим праздникам, единственные, еще с молодых лет береженные сапожки, холщовую рубаху. Мулла тщательно разглядел каждую вещь, сложил их в узел, а холщовую рубаху с потертым воротником отбросил.
— С паршивой овцы хоть шерсти клок! — сказал он недовольно. — Небось припрятали, что получше. За взрослого покойника другие бы телку дали, а не такое, к примеру, барахло! Бестолковый человек, как жил, так и умер… Ему и телку дай, и овцу — все пропадет, сам на себя беду кликал и детей губил. Даже байское добро не пошло впрок! И дочь вашу шайтан попутал, и сына нечистая сила завлекла — что же это творится на свете?
Фатхия опустила голову. Курэзэ посмотрел на нее, откашлялся и сказал:
— Я говорю, мулла, не грех ли говорить так о покойном?
Гилман не ответил, даже не взглянул в его сторону. Он торопливо подобрал рубаху, которую сначала отшвырнул, засунул узел себе за пазуху, так что под камзолом вздулось большое пузо, и, пробормотав что-то, собрался уходить. У дверей он оглянулся и бросил:
— Если ты такой ловкий, курэзэ, то и сам на кладбище молитву прочитаешь. А я не хочу читать молитву для грешного человека!
Хайретдина завернули в саван, вынесли из дома и положили на арбу, устланную липовой корой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45