Разумеется, нет, потому что пустое пространство тоже существует как факт, оно просто не могло не существовать до того, когда («когда»? но в этом пространстве нет времени) некое бытие, изначально бесформенное, просто сгусток энергии, вдруг взорвалось – нет, ворвалось! Или вырвалось? Как? Так или иначе, бытие, а вместе с ним время, взяли и проникли в пространство… Все, что было потом, уже объяснимо, пусть с трудом, но объяснимо, начиная с Большого взрыва и кончая налогом на добавленную стоимость… Но что же такое тогда существование небытия, когда нет даже пустоты, когда нет не только времени, но и пространства… Помоги мне, святая Гефиона!
Австрийская экспедиция,
или
Открытие Земли кронпринца Фердинанда
Корабль вышел из Венеции 3 сентября 1819 года. Первоначально он назывался «Пан», однако достопочтенный Инноценц-Мария Полудудек, позже провозглашенный святым, а тогда назначенный бортовым священником указанного корабля, категорически отказался благословить его в плавание, сопровождая свой отказ громкими криками, потому что у корабля не христианское имя. Из-за этого выход корабля задержался на много недель, так как переименование императорско-королевского военного корабля («Пан» был сорокапушечным фрегатом) требовало санкции командования военно-морского флота в Вене, каковую санкцию, естественно, полагалось запрашивать официальным путем. Выход же в рейс без благословения мог повлечь за собой тяжелые осложнения с Ватиканом.
1 сентября 1819 года в Венецию наконец прибыл курьер из Вены, привезший указ о присвоении фрегату имени «Паприка». Большую первую букву, указывалось в императорско-королевском указе, следовало сохранить, дабы не тратить лишних денег на перекраску.
Командир корабля, Карл-Борромей Пфаундлер, рыцарь фон Гоннорвин, тиролец, намеревался сразу сообщить об этом будущему святому (которого, кстати, в 1913 году провозгласили еще и вторым по старшинству святым патроном соляных копей), но не смог этого сделать, потому что св. Полудудек был в очередной раз углублен в молитву. Вышел он из нее лишь на следующий день. Однако, когда он услышал новое имя корабля, ему стало плохо.
– Не-ет! – долго кричал он. – «Паприка» еще хуже, чем «Пан», это вообще воплощение сатаны.
– Почему? – удивился командир.
На что будущий святой ответил, что он не вправе произносить вслух неприличные слова и ругательства, не говоря уже о том, чтобы объяснять кому бы то ни было их смысл, и что он, Иоганн-Инноценц-Мария Полудудек из Великой Чехии, никогда не позволит себе благословить в плавание корабль, носящий языческое имя, и вообще он в самое ближайшее время опять собирается углубиться в молитву, поэтому его лучше не беспокоить, а плыть на этом корабле его вообще никто не заставит.
И он действительно углубился, да так, что не услышал призывов посланного к нему вестового, когда командир, устав ожидать команды к отходу, велел пририсовать к новому названию корабля две буквы с точкой: «Св. Паприка», о чем и хотел проинформировать святого.
По мнению корабельного врача, некоего Эдуарда Гольдштейна, св. Полудудеку пришлось не по душе венгерское происхождение слова «паприка», ведь у этих легкомысленных мадьяр вечно то гуляш, то чардаш, то мало ли еще какое язычество, – но прав был, наверное, все-таки старпом, предположивший, что святой отец, однажды откушав паприки и испытав на себе ее возбуждающее действие, просто не желает больше ни с кем обсуждать эту тему.
Короче, вестовому не удалось вернуть св. Полудудека к жизни, и он послал за подмогой в лице двух тарелочников императорско-королевского военно-морского оркестра, которые долго звенели над ним своими тарелками и делали много чего еще, а потом к ним присоединился и командир, чтобы отчаянно соврать уже возвращавшемуся к жизни святому, будто был такой святой Паприка, живший в третьем веке, а потом еще папа того же имени, после чего Полудудек неохотно согласился благословить корабль в плавание.
Однако незадолго до отплытия отец Полудудек потребовал, чтобы бортовой врач сошел на берег. Ибо он, Полудудек, не пойдет в рейс, если на борту будет хоть один еврей. Так д-ру Гольдштейну пришлось остаться дома, почему он и оказался впоследствии единственным спасшимся членом экспедиции.
– А если у нас кто-нибудь заболеет? – попытался возразить командир.
Людям на пристани показалось, что пришвартованное рядом судно (венгерский торговец под названием «Господи-дай-мне-еще») включило сирену, однако это был всего лишь вопль св. Полудудека. Вопил он долго, и когда его выкрики стали наконец членораздельными, то стало понятно, что он не одобряет позиции командира. Главный упрек: неужели тот не верит в спасительную силу молитвы (и в первую очередь, естественно, в силу молитвы самого св. Инноценц-Марии)?
– О вы, маловеры, не укорененные в вере сей, разве вы не знаете, что молеетва, – он так распевал это слово, – имеет больше силы, чем все мази и пилюли?! О вы, упорствующие, когда даже сам папа отвергает медицину, ибо ее жалкие и, как правило – да и поделом! – бесплодные потуги суть нечто иное, как вмешательство в божественный план спасеения человееков. Лишь молеетва приносит исцелеение и спасеение, – блеял он, – а посему она есть единственное («едеенственное») необходимое и достаточное лекарство.
Чтобы успокоить командира и команду, он сообщил, что у него с собой есть точнейший, одобренный Ватиканом лечебник с алфавитным перечнем всех болезней и ответственных святых, начиная с «Антонова огня: св. Амвросий» вплоть до «Язвы заднего прохода: св. Януарий», где предусмотрены любые возможные заболевания, заверил Полудудек.
Свою карьеру будущий св. Инноценц-Мария Полудудек начал в 1808 году в Вене, где быстро приобрел известность и даже, если можно так выразиться, популярность своими радениями. По богородичным праздникам он радел так, что двигался по улице Святой Марии-Девы исключительно вприпрыжку, делая скачки высотой два-три фута и распевая: «Пасха, Пасха настала в водах небесных», подыгрывая себе при этом на небольшом барабане. Полиция одно время считала его шпионом, потому что он слишком выделялся. Министр полиции граф Седльницкий заявил даже, что, поскольку шпионы обычно стараются не выделяться, то он совершенно уверен, что это – опытный иностранный шпион, потому что он так старательно выделяется из толпы, хорошо зная, что австрийская полиция первым делом обращает внимание на лиц, абсолютно ничем не выделяющихся, то есть нарочно ведет себя вызывающе, считая себя в полнейшей безопасности, ибо таким образом он (якобы) остается для австрийской полиции совершенно незаметным, – короче, кем еще мог быть этот столь живописно скачущий и вовсю барабанящий отец Полудудек, как не шпионом? Неясно было, правда, для кого он шпионил. Для Наполеона? Для русских? Или для Ватикана? Несмотря на тщательнейшую слежку, полиция так и не смогла выяснить, на кого он работает, хотя и не потому, что слежка была недостаточно профессиональной, а просто потому, что Полудудек никогда не был шпионом.
Своей второй по важности жизненной задачей, после почитания богородицы, Полудудек считал обращение овец заблудших. Он являлся в дом к Фридриху Шлегелю, ловил на улице Клеменса Брентано, бегал за Захариасом Бернером, твердя им: «Обратитесь же, обратитесь в веру истинную!» Сумрачный Захариас Вернер, и без того близкий к помешательству, не выдержал и, схватив будущего святого за шиворот, попытался вытолкать его за дверь, однако тот, упершись всеми конечностями в прочные деревянные косяки, лишь завопил еще громче, призывая несчастного поэта обратиться в истинную веру. Под конец Захариас Вернер начал видеть белых мышей и, чтобы избавиться от миссионерских приставаний Полудудека, сказал, что готов уверовать во все, что тому будет угодно.
Святой ушел, однако белые мыши остались. Позже Полудудек объяснял, что это скорее всего были ангелы, призванные охранять душу Вернера до тех пор, пока из нее не выветрятся последние следы лютеровского мракобесия. Венские обыватели с удовольствием глазели на необычную пару, прогуливавшуюся по утрам по Пратеру рука об руку – плотный, почти двухметрового роста поэт Захариас Вернер, и на удивление маленький и худосочный патер Инноценц-Мария Полудудек, которому стоило больших трудов удерживать под руку заблудшего поэта и одновременно распевать гимны во славу Девы Марии. Неудивительно, что тайная полиция не спускала с них глаз.
Переполнилась же чаша сия в мае 1819 года, когда Полудудек попытался обратить в истинную веру самого архиепископа Венского. Тот аргумент, что архиепископ и так уже католик по определению, не показался ему достаточно убедительным. Вопрос обсуждался на высочайшем уровне. Было решено, что лучше всего будет снарядить антарктическую экспедицию, назначив Полудудека бортовым священником, чтобы избавиться от него хотя бы на время.
– Пускай обращает в истинную веру китов, – хихикнул архиепископ.
– Уж он-то с этим справится, – усмехнулся в ответ один из министров.
Командир корабля, Карл-Борромей Пфаундлер, рыцарь фон Гоннорвин, тоже был в немилости у двора после того, как дерзость его деда вышла на свет божий и была задним числом приравнена к оскорблению величества. Его дед, служивший, как тогда говорили, чинно-благородно в какой-то тирольской деревне (если хотите знать точно, он занимал должность учителя начальной школы в поселке Эцталь вокняженного графства Тироль), однажды пошел в лес за орехами, имея при себе соответствующее разрешение магистрата. Собственно, этим его семья и кормилась. Жалованья школьным учителям тогда не платили, это было не принято. И случилось так, что эрцгерцог, как раз охотившийся в том лесу, принял учителя за оленя и выстрелил. После чего учитель Пфаундлер «показался», как говорят охотники, то есть трижды перевернулся через голову и скатился в овраг. Эрцгерцог, естественно, сначала обрадовался, однако потом, узнав, что подстрелил не оленя, а всего лишь школьного учителя, был сильно разочарован. Потому что теперь ему предстояло как-то компенсировать вдове и детям потерю кормильца. Эрцгерцог, страшно недовольный всей этой историей (это был Леопольд, герцог Венцельский, тогда еще восемнадцатилетний, но уже епископ Оломоуцкий и кардинал), категорически отказался ехать к вдове и рассыпаться перед ней в извинениях, не говоря уже о том, чтобы выплачивать ей пенсию в течение неизвестно скольких лет. Поразмыслив, он принял вполне экономное решение, которое высочайшие особы часто принимали в таких случаях, как до него, так и после: он дал ей дворянство. Это обошлось императорско-королевской геральдической канцелярии, ведавшей дворянскими родословными, практически даром, если не считать стоимости листа бумаги и сургуча для печати. (Как пишет замечательный историк и эксперт-генеалог г-н фон Прерадович, восемьдесят процентов австрийских дворянских родов приобрели свои титулы в результате таких же или подобных высочайших промахов.)
Старшему сыну этого, если можно так выразиться, высочайшего охотничьего трофея тогда исполнился двадцать один год, то есть он уже обладал правом майората. Поэтому геральдическая канцелярия обратилась именно к нему, чтобы узнать, какой предикат он желает иметь после своего титула: «рыцарь фон…»? Юный Пфаундлер был, однако, – об этом трудно говорить без сожаления, но и умолчать тоже нельзя, – вольнодумцем, питавшимся идеями французских безбожников и не раз смущавшим приходского священника неприличными вопросами («Зачем нужно повторять „Отче наш“ в вечерню семь раз? Неужели до Господа не дойдет с первого раза?»), а в комнате у него висел портрет короля Карла I Английского уже без головы.
И вот этот юный Пфаундлер, по имени Мартин, будущий отец капитана второго ранга Карла-Борромея Пфаундлера, по дерзости и вольнодумию своему избрал в качестве дворянского предиката народное название того оврага, в который скатился, столь блестяще «показавшись», его отец, сраженный высочайшей пулей. Местные жители называли этот овраг «гоннорвиной», от «гонно» – дерьмо и «рвина» – ров, яма, потому что туда сбрасывали нечистоты и мусор со всей деревни.
В Венской канцелярии этого, конечно, никто не понял: откуда столичным жителям знать, что и как называется на каком-то там деревенском диалекте, а «рыцарь фон Гоннорвин» звучало вполне неплохо.
Капитан второго ранга Карл-Борромей Пфаундлер, рыцарь фон Гоннорвин, был кузнецом собственного несчастья. Ему было неприятно, что в его предикате фигурируют столь низменные понятия, к тому же ему хотелось не столько исправить промах столичных чиновников, сколько восстановить доброе имя отца, поэтому он в 1817 году подал в геральдическую канцелярию прошение об исправлении написания фамильного рыцарского имени с «Гоннорвин» на «Онёрвэн» (d'Honneur Vin, по-французски: «честь» + «вино»). И будучи человеком честным и порядочным, он описал во всех подробностях, как было дело.
– Дери его горой, – единодушно высказались имперские чиновники, прочтя сие истинно рыцарское признание, – и не просто горой, а Эверестом и Чимборасо! – Волосы у них встали дыбом, а те, у кого волос уже не было, ломали руки и возносили к небу душеспасительные молитвы. Реакция последовала незамедлительно: не прошло и двух лет, как полицейское расследование подтвердило не только опасное вольнодумство сына безвинно убиенного учителя Пфаундлера, но и наличие упомянутого рва, куда деревня продолжала сбрасывать нечистоты. Посему жителям деревни было предписано впредь именовать свою гоннорвину «Зефирау» (странная логика: при чем тут зефир?), а капитана второго ранга Пфаундлера решено было отослать в полярную экспедицию, причем как можно быстрее. Ответ на его прошение будет сообщен ему по возвращении из плавания.
Глядя на все это, начальник геральдической канцелярии Конрад Бахфейтль, рыцарь фон Зонненштейн, выразился так:
– Если у них на борту будет отец Полудудек, то не пройдет и недели, как он порвет им все морские карты, испортит компас и возьмет командование на себя, чтобы вести корабль по промыслу Божию, после чего мы об этой экспедиции никогда больше ничего не услышим.
– Но тогда этому дурацкому прошению кавторанг К.-Б. Пфаундлера, рыцаря фон Гоннорвина «по поводу исправления чего-то там в его имени» и т. д., хода дано не будет, и у нас в конторе образуется очередной висяк, – вставил свое слово заместитель.
– Пусть лучше так, чем позориться на весь мир, – подвел итог начальник.
Рыцарь фон Зонненштейн оказался прав. После того как половина команды умерла от цинги, исцелить которую не помогли ни молеетвы св. Полудудека, ни хоровое распевание богородичных тропарей, будущему святому пришлось-таки взять командование на себя, тем более что командир в то время мучился животом, так что корабль, подгоняемый нескончаемыми гимнами Полудудека: «Пречиста-благослове-богоро-Мария», вплыл в область вечных плавучих льдов, среди которых неожиданно открылся необитаемый и никогда не виданный людьми остров.
Корабль разбился о камни (как позже «Св. Гефиона», только с другой стороны острова), оставшаяся часть команды утонула, спаслись лишь командир и Инноценц-Мария Полудудек, продолжавший распевать свои гимны. Прячась от жестокого штормового ветра, они нашли убежище, увы, лишь временное, в том самом голубом ледяном соборе в недрах острова. Полудудек, как и следовало ожидать, не замедлил освятить собор. Освятив также бесчисленные сталактиты и сталагмиты, он дал собору имя: «Млекоподательная грудь пресвятой Богородицы», а имя острову дал капитан, назвав сию часть суши «Землей кронпринца Фердинанда», с чем патер, всегда подчеркивавший свою верность императорскому дому, спорить не осмелился.
Сам кронпринц Фердинанд, он же потом император Фердинанд I, по прозвищу Корзинкин, об этом так никогда и не узнал.
Несколько дней спустя кавторанг заколол патера уже упоминавшейся шпагой, потому что не мог больше слушать богородичные гимны. (Все знали, что патер Полудудек благодаря строгому воздержанию обрел способность петь гимны в честь Девы Марии даже во сне.)
Еще через несколько дней умер от голода и капитан. Таким образом, и эта австро-венгерская полярная экспедиция тоже закончилась ничем. Чтобы избежать ненужных волнений в народе, императорско-королевская консистория – спустя достаточно продолжительное время, конечно, когда ожидать возвращения хоть кого-то из членов экспедиции стало совершенно бессмысленным, – распорядилась выкопать труп новопреставленного моравского сироты-пуговичника по фамилии Дровак и торжественно похоронить его в столице под именем: «Великочешский св. п. Полудудек».
Бытие существует, это понятно. Вообще, когда что-то существует, это уже бытие. Однако если Бог – нет, не я, бог Кадон, а тот, настоящий Бог, – если Он в какой-то определенный момент взял и из ничего сотворил бытие, значит, Он сам до того момента никаким бытием не обладал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Австрийская экспедиция,
или
Открытие Земли кронпринца Фердинанда
Корабль вышел из Венеции 3 сентября 1819 года. Первоначально он назывался «Пан», однако достопочтенный Инноценц-Мария Полудудек, позже провозглашенный святым, а тогда назначенный бортовым священником указанного корабля, категорически отказался благословить его в плавание, сопровождая свой отказ громкими криками, потому что у корабля не христианское имя. Из-за этого выход корабля задержался на много недель, так как переименование императорско-королевского военного корабля («Пан» был сорокапушечным фрегатом) требовало санкции командования военно-морского флота в Вене, каковую санкцию, естественно, полагалось запрашивать официальным путем. Выход же в рейс без благословения мог повлечь за собой тяжелые осложнения с Ватиканом.
1 сентября 1819 года в Венецию наконец прибыл курьер из Вены, привезший указ о присвоении фрегату имени «Паприка». Большую первую букву, указывалось в императорско-королевском указе, следовало сохранить, дабы не тратить лишних денег на перекраску.
Командир корабля, Карл-Борромей Пфаундлер, рыцарь фон Гоннорвин, тиролец, намеревался сразу сообщить об этом будущему святому (которого, кстати, в 1913 году провозгласили еще и вторым по старшинству святым патроном соляных копей), но не смог этого сделать, потому что св. Полудудек был в очередной раз углублен в молитву. Вышел он из нее лишь на следующий день. Однако, когда он услышал новое имя корабля, ему стало плохо.
– Не-ет! – долго кричал он. – «Паприка» еще хуже, чем «Пан», это вообще воплощение сатаны.
– Почему? – удивился командир.
На что будущий святой ответил, что он не вправе произносить вслух неприличные слова и ругательства, не говоря уже о том, чтобы объяснять кому бы то ни было их смысл, и что он, Иоганн-Инноценц-Мария Полудудек из Великой Чехии, никогда не позволит себе благословить в плавание корабль, носящий языческое имя, и вообще он в самое ближайшее время опять собирается углубиться в молитву, поэтому его лучше не беспокоить, а плыть на этом корабле его вообще никто не заставит.
И он действительно углубился, да так, что не услышал призывов посланного к нему вестового, когда командир, устав ожидать команды к отходу, велел пририсовать к новому названию корабля две буквы с точкой: «Св. Паприка», о чем и хотел проинформировать святого.
По мнению корабельного врача, некоего Эдуарда Гольдштейна, св. Полудудеку пришлось не по душе венгерское происхождение слова «паприка», ведь у этих легкомысленных мадьяр вечно то гуляш, то чардаш, то мало ли еще какое язычество, – но прав был, наверное, все-таки старпом, предположивший, что святой отец, однажды откушав паприки и испытав на себе ее возбуждающее действие, просто не желает больше ни с кем обсуждать эту тему.
Короче, вестовому не удалось вернуть св. Полудудека к жизни, и он послал за подмогой в лице двух тарелочников императорско-королевского военно-морского оркестра, которые долго звенели над ним своими тарелками и делали много чего еще, а потом к ним присоединился и командир, чтобы отчаянно соврать уже возвращавшемуся к жизни святому, будто был такой святой Паприка, живший в третьем веке, а потом еще папа того же имени, после чего Полудудек неохотно согласился благословить корабль в плавание.
Однако незадолго до отплытия отец Полудудек потребовал, чтобы бортовой врач сошел на берег. Ибо он, Полудудек, не пойдет в рейс, если на борту будет хоть один еврей. Так д-ру Гольдштейну пришлось остаться дома, почему он и оказался впоследствии единственным спасшимся членом экспедиции.
– А если у нас кто-нибудь заболеет? – попытался возразить командир.
Людям на пристани показалось, что пришвартованное рядом судно (венгерский торговец под названием «Господи-дай-мне-еще») включило сирену, однако это был всего лишь вопль св. Полудудека. Вопил он долго, и когда его выкрики стали наконец членораздельными, то стало понятно, что он не одобряет позиции командира. Главный упрек: неужели тот не верит в спасительную силу молитвы (и в первую очередь, естественно, в силу молитвы самого св. Инноценц-Марии)?
– О вы, маловеры, не укорененные в вере сей, разве вы не знаете, что молеетва, – он так распевал это слово, – имеет больше силы, чем все мази и пилюли?! О вы, упорствующие, когда даже сам папа отвергает медицину, ибо ее жалкие и, как правило – да и поделом! – бесплодные потуги суть нечто иное, как вмешательство в божественный план спасеения человееков. Лишь молеетва приносит исцелеение и спасеение, – блеял он, – а посему она есть единственное («едеенственное») необходимое и достаточное лекарство.
Чтобы успокоить командира и команду, он сообщил, что у него с собой есть точнейший, одобренный Ватиканом лечебник с алфавитным перечнем всех болезней и ответственных святых, начиная с «Антонова огня: св. Амвросий» вплоть до «Язвы заднего прохода: св. Януарий», где предусмотрены любые возможные заболевания, заверил Полудудек.
Свою карьеру будущий св. Инноценц-Мария Полудудек начал в 1808 году в Вене, где быстро приобрел известность и даже, если можно так выразиться, популярность своими радениями. По богородичным праздникам он радел так, что двигался по улице Святой Марии-Девы исключительно вприпрыжку, делая скачки высотой два-три фута и распевая: «Пасха, Пасха настала в водах небесных», подыгрывая себе при этом на небольшом барабане. Полиция одно время считала его шпионом, потому что он слишком выделялся. Министр полиции граф Седльницкий заявил даже, что, поскольку шпионы обычно стараются не выделяться, то он совершенно уверен, что это – опытный иностранный шпион, потому что он так старательно выделяется из толпы, хорошо зная, что австрийская полиция первым делом обращает внимание на лиц, абсолютно ничем не выделяющихся, то есть нарочно ведет себя вызывающе, считая себя в полнейшей безопасности, ибо таким образом он (якобы) остается для австрийской полиции совершенно незаметным, – короче, кем еще мог быть этот столь живописно скачущий и вовсю барабанящий отец Полудудек, как не шпионом? Неясно было, правда, для кого он шпионил. Для Наполеона? Для русских? Или для Ватикана? Несмотря на тщательнейшую слежку, полиция так и не смогла выяснить, на кого он работает, хотя и не потому, что слежка была недостаточно профессиональной, а просто потому, что Полудудек никогда не был шпионом.
Своей второй по важности жизненной задачей, после почитания богородицы, Полудудек считал обращение овец заблудших. Он являлся в дом к Фридриху Шлегелю, ловил на улице Клеменса Брентано, бегал за Захариасом Бернером, твердя им: «Обратитесь же, обратитесь в веру истинную!» Сумрачный Захариас Вернер, и без того близкий к помешательству, не выдержал и, схватив будущего святого за шиворот, попытался вытолкать его за дверь, однако тот, упершись всеми конечностями в прочные деревянные косяки, лишь завопил еще громче, призывая несчастного поэта обратиться в истинную веру. Под конец Захариас Вернер начал видеть белых мышей и, чтобы избавиться от миссионерских приставаний Полудудека, сказал, что готов уверовать во все, что тому будет угодно.
Святой ушел, однако белые мыши остались. Позже Полудудек объяснял, что это скорее всего были ангелы, призванные охранять душу Вернера до тех пор, пока из нее не выветрятся последние следы лютеровского мракобесия. Венские обыватели с удовольствием глазели на необычную пару, прогуливавшуюся по утрам по Пратеру рука об руку – плотный, почти двухметрового роста поэт Захариас Вернер, и на удивление маленький и худосочный патер Инноценц-Мария Полудудек, которому стоило больших трудов удерживать под руку заблудшего поэта и одновременно распевать гимны во славу Девы Марии. Неудивительно, что тайная полиция не спускала с них глаз.
Переполнилась же чаша сия в мае 1819 года, когда Полудудек попытался обратить в истинную веру самого архиепископа Венского. Тот аргумент, что архиепископ и так уже католик по определению, не показался ему достаточно убедительным. Вопрос обсуждался на высочайшем уровне. Было решено, что лучше всего будет снарядить антарктическую экспедицию, назначив Полудудека бортовым священником, чтобы избавиться от него хотя бы на время.
– Пускай обращает в истинную веру китов, – хихикнул архиепископ.
– Уж он-то с этим справится, – усмехнулся в ответ один из министров.
Командир корабля, Карл-Борромей Пфаундлер, рыцарь фон Гоннорвин, тоже был в немилости у двора после того, как дерзость его деда вышла на свет божий и была задним числом приравнена к оскорблению величества. Его дед, служивший, как тогда говорили, чинно-благородно в какой-то тирольской деревне (если хотите знать точно, он занимал должность учителя начальной школы в поселке Эцталь вокняженного графства Тироль), однажды пошел в лес за орехами, имея при себе соответствующее разрешение магистрата. Собственно, этим его семья и кормилась. Жалованья школьным учителям тогда не платили, это было не принято. И случилось так, что эрцгерцог, как раз охотившийся в том лесу, принял учителя за оленя и выстрелил. После чего учитель Пфаундлер «показался», как говорят охотники, то есть трижды перевернулся через голову и скатился в овраг. Эрцгерцог, естественно, сначала обрадовался, однако потом, узнав, что подстрелил не оленя, а всего лишь школьного учителя, был сильно разочарован. Потому что теперь ему предстояло как-то компенсировать вдове и детям потерю кормильца. Эрцгерцог, страшно недовольный всей этой историей (это был Леопольд, герцог Венцельский, тогда еще восемнадцатилетний, но уже епископ Оломоуцкий и кардинал), категорически отказался ехать к вдове и рассыпаться перед ней в извинениях, не говоря уже о том, чтобы выплачивать ей пенсию в течение неизвестно скольких лет. Поразмыслив, он принял вполне экономное решение, которое высочайшие особы часто принимали в таких случаях, как до него, так и после: он дал ей дворянство. Это обошлось императорско-королевской геральдической канцелярии, ведавшей дворянскими родословными, практически даром, если не считать стоимости листа бумаги и сургуча для печати. (Как пишет замечательный историк и эксперт-генеалог г-н фон Прерадович, восемьдесят процентов австрийских дворянских родов приобрели свои титулы в результате таких же или подобных высочайших промахов.)
Старшему сыну этого, если можно так выразиться, высочайшего охотничьего трофея тогда исполнился двадцать один год, то есть он уже обладал правом майората. Поэтому геральдическая канцелярия обратилась именно к нему, чтобы узнать, какой предикат он желает иметь после своего титула: «рыцарь фон…»? Юный Пфаундлер был, однако, – об этом трудно говорить без сожаления, но и умолчать тоже нельзя, – вольнодумцем, питавшимся идеями французских безбожников и не раз смущавшим приходского священника неприличными вопросами («Зачем нужно повторять „Отче наш“ в вечерню семь раз? Неужели до Господа не дойдет с первого раза?»), а в комнате у него висел портрет короля Карла I Английского уже без головы.
И вот этот юный Пфаундлер, по имени Мартин, будущий отец капитана второго ранга Карла-Борромея Пфаундлера, по дерзости и вольнодумию своему избрал в качестве дворянского предиката народное название того оврага, в который скатился, столь блестяще «показавшись», его отец, сраженный высочайшей пулей. Местные жители называли этот овраг «гоннорвиной», от «гонно» – дерьмо и «рвина» – ров, яма, потому что туда сбрасывали нечистоты и мусор со всей деревни.
В Венской канцелярии этого, конечно, никто не понял: откуда столичным жителям знать, что и как называется на каком-то там деревенском диалекте, а «рыцарь фон Гоннорвин» звучало вполне неплохо.
Капитан второго ранга Карл-Борромей Пфаундлер, рыцарь фон Гоннорвин, был кузнецом собственного несчастья. Ему было неприятно, что в его предикате фигурируют столь низменные понятия, к тому же ему хотелось не столько исправить промах столичных чиновников, сколько восстановить доброе имя отца, поэтому он в 1817 году подал в геральдическую канцелярию прошение об исправлении написания фамильного рыцарского имени с «Гоннорвин» на «Онёрвэн» (d'Honneur Vin, по-французски: «честь» + «вино»). И будучи человеком честным и порядочным, он описал во всех подробностях, как было дело.
– Дери его горой, – единодушно высказались имперские чиновники, прочтя сие истинно рыцарское признание, – и не просто горой, а Эверестом и Чимборасо! – Волосы у них встали дыбом, а те, у кого волос уже не было, ломали руки и возносили к небу душеспасительные молитвы. Реакция последовала незамедлительно: не прошло и двух лет, как полицейское расследование подтвердило не только опасное вольнодумство сына безвинно убиенного учителя Пфаундлера, но и наличие упомянутого рва, куда деревня продолжала сбрасывать нечистоты. Посему жителям деревни было предписано впредь именовать свою гоннорвину «Зефирау» (странная логика: при чем тут зефир?), а капитана второго ранга Пфаундлера решено было отослать в полярную экспедицию, причем как можно быстрее. Ответ на его прошение будет сообщен ему по возвращении из плавания.
Глядя на все это, начальник геральдической канцелярии Конрад Бахфейтль, рыцарь фон Зонненштейн, выразился так:
– Если у них на борту будет отец Полудудек, то не пройдет и недели, как он порвет им все морские карты, испортит компас и возьмет командование на себя, чтобы вести корабль по промыслу Божию, после чего мы об этой экспедиции никогда больше ничего не услышим.
– Но тогда этому дурацкому прошению кавторанг К.-Б. Пфаундлера, рыцаря фон Гоннорвина «по поводу исправления чего-то там в его имени» и т. д., хода дано не будет, и у нас в конторе образуется очередной висяк, – вставил свое слово заместитель.
– Пусть лучше так, чем позориться на весь мир, – подвел итог начальник.
Рыцарь фон Зонненштейн оказался прав. После того как половина команды умерла от цинги, исцелить которую не помогли ни молеетвы св. Полудудека, ни хоровое распевание богородичных тропарей, будущему святому пришлось-таки взять командование на себя, тем более что командир в то время мучился животом, так что корабль, подгоняемый нескончаемыми гимнами Полудудека: «Пречиста-благослове-богоро-Мария», вплыл в область вечных плавучих льдов, среди которых неожиданно открылся необитаемый и никогда не виданный людьми остров.
Корабль разбился о камни (как позже «Св. Гефиона», только с другой стороны острова), оставшаяся часть команды утонула, спаслись лишь командир и Инноценц-Мария Полудудек, продолжавший распевать свои гимны. Прячась от жестокого штормового ветра, они нашли убежище, увы, лишь временное, в том самом голубом ледяном соборе в недрах острова. Полудудек, как и следовало ожидать, не замедлил освятить собор. Освятив также бесчисленные сталактиты и сталагмиты, он дал собору имя: «Млекоподательная грудь пресвятой Богородицы», а имя острову дал капитан, назвав сию часть суши «Землей кронпринца Фердинанда», с чем патер, всегда подчеркивавший свою верность императорскому дому, спорить не осмелился.
Сам кронпринц Фердинанд, он же потом император Фердинанд I, по прозвищу Корзинкин, об этом так никогда и не узнал.
Несколько дней спустя кавторанг заколол патера уже упоминавшейся шпагой, потому что не мог больше слушать богородичные гимны. (Все знали, что патер Полудудек благодаря строгому воздержанию обрел способность петь гимны в честь Девы Марии даже во сне.)
Еще через несколько дней умер от голода и капитан. Таким образом, и эта австро-венгерская полярная экспедиция тоже закончилась ничем. Чтобы избежать ненужных волнений в народе, императорско-королевская консистория – спустя достаточно продолжительное время, конечно, когда ожидать возвращения хоть кого-то из членов экспедиции стало совершенно бессмысленным, – распорядилась выкопать труп новопреставленного моравского сироты-пуговичника по фамилии Дровак и торжественно похоронить его в столице под именем: «Великочешский св. п. Полудудек».
Бытие существует, это понятно. Вообще, когда что-то существует, это уже бытие. Однако если Бог – нет, не я, бог Кадон, а тот, настоящий Бог, – если Он в какой-то определенный момент взял и из ничего сотворил бытие, значит, Он сам до того момента никаким бытием не обладал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11