OCR Busya
«Герберт Розендорфер «Кадон, бывший Бог»»: Москва; 2005
ISBN 5-17-020861-8, 5-9713-1140-9, 5-9578-2000-8
Аннотация
Черный юмор – в невероятном, абсурдистском исполнении…
Повести, в которых суровый гиперреализм постоянно обращается в озорной, насмешливый сюрреализм.
Путешествие на корабле переходит из реальности в воображение и обратно с легкостью, достойной «Ритуалов плавания».
Вполне фактурный отель обретает черты мистического «убежища» на грани яви и кошмара…
Пространство и время совершают немыслимые акробатические упражнения – и делают это с явным удовольствием!
Герберт Розендорфер
Кадон, бывший бог
Посвящается Юлии
Меня зовут Кадон (или Квадон, Каэдхонн, Каддонх, Катонг и т. д.). Вполне возможно, что я – бог Кадон. (Краткости ради я буду употреблять самое простое написание: Кадон.) Я не уверен, что бог, в которого некому верить, в самом деле бог. Я – бог Гефионы. Остров Гефиона, или Гэффиона, Каэвионна, Эфьона и т. д. Аборигены, наверное, верили бы в меня, если бы они были. Но на острове нет аборигенов.
Остров Гефиона лежит далеко на юге, так далеко, что юг там становится севером, а север – югом. Становится ли запад востоком, а восток – западом, я не знаю; это можно было бы определить по солнцу, однако солнце там никогда не восходит. Если бы я и в самом деле был богом, то есть если бы на острове Гефиона были аборигены или хотя бы один абориген (тогда это слово приобрело бы, по крайней мере с этимологической точки зрения, еще один смысл, поскольку там не было бы, кроме него, никаких бэ или вэборигенов), и если бы этот как-его-бориген верил в меня, то я, вероятно, сумел бы время от времени устраивать для него восход солнца. Однако тут опять возникает вопрос: где? На востоке или на западе? Заставить солнце восходить на юге или на севере было бы, пожалуй, даже для меня (если бы мне, упаси меня я, действительно пришлось решать этот вопрос) в известном смысле превышением полномочий.
Нас осталось восемнадцать. Остальных пассажиров – их было 782 – поглотила ледяная вода – зеленая, с черными прослойками и мрачными облаками из льда, колыхавшаяся медленно, как масло. Эти семьсот восемьдесят двое других исчезли, ухнули в ничто даже без всплеска. Установить, утонули они или сразу замерзли, теперь уже не представляется возможным.
Вот список восемнадцати уцелевших:
Номер дробь один. Г-жа Лорна Финферли.
У меня ноутбук с микрофоном. Я сижу на перевернутой корзине и диктую. Слова «дробь» мой ноутбук не понял, то есть не определил, что я имею в виду не само слово «дробь», а такой знак пунктуации в виде косой палочки, который употребляют при нумерации и еще в некоторых случаях, называя при этом «дробью», хотя и непонятно почему. Поэтому я, составляя список, больше не стал употреблять это слово. Наверное, проще потом будет вписать знак «дробь» в распечатанный текст от руки. Итак:
/ 1. г-жа Лорна Финферли;
/ 2. председатель «Об-ва друзей почтальонов-внештатников», имени-фамилии не знаю;
/ 3. г-н Масло Барфус (до этого я и не подозревал, что кроме Ласло, бывает еще имя Масло);
/ 4. г-жа Tea Шмольгубер;
/ 5. г-н Лоренц-Генрих Минимейер (или – майер, или – меир, тут я не уверен, а уточнить мне не удалось);
/ 6. графиня Одинея Фараоне;
/ 7. г-н Гномуправ; возможно, впрочем, что это не фамилия, а должность, хотя и не совсем понятно, чем на такой должности занимаются;
/ 8. г-н фон Харков;
1 9. г-н Марсель Рельс-Рейс (полуслепой);
/10 и 11. супруги Божидар; ее звали София, а его Курт плюс еще буква от второго имени, кажется, В., но за это я не поручусь;
/ 12. г-н Гейнц Трупли;
/ 13. г-н Кнут Воблянд;
/14 и 15. супруги Эпископи из Унцхурста (не знаю, к какой конфессии они принадлежали; если католики, то для женщины такая фамилия не годится, потому что женщин-епископов не бывает, хотя в Риме, в церкви Сант-Праседе, есть капелла Зенона, где мозаика на стене изображает даму-«епископиню»; сам же г-н Эпископи, имени которого я не помню, как, впрочем, и имени его жены, торговал матрасами в городе Фульда, как явствовало из визитных карточек, которые он роздал нам после нашего, если можно так выразиться, спасения, на которых умышленно обыгрывалась его фамилия: «Фирма Матрасы – Епископ, Фульда» и, хотя в Фульде имелся настоящий епископ, тот, по словам г-на Эпископи, против этого не возражал, несмотря на известную узость взглядов).
/17. г-н Фортунат Придудек, тромбонарь из Мудабурга и
/18. Я.
Карточек у Матрас-Епископа было с собой немного, всего одиннадцать штук. Себе и жене дарить их не имело смысла, супруги Божидар получили одну на двоих, г-ну Рельс-Рейсу решили вообще не давать, потому что он оказался не только полуслепым, но слепым на три четверти или даже на четыре пятых, – что он там сможет прочитать? Г-н Трупли приходился семейству Эпископи, можно сказать, зятем (потому что, если я правильно помню, жена г-на Трупли, погибшая в числе 782 остальных пассажиров, была сестрой г-жи Эпископи), и таким образом знал все имена, название фирмы и ее адрес, а г-н фон Харков заявил, что отказывается от визитной карточки, потому что запоминает имена раз и навсегда, тем более такие несуразные клички, как Матрас-Епископ. На этом визитные карточки закончились. (Надеюсь, я все правильно сосчитал.)
– Почему несуразные? – возмутился Матрас-Епископ.
– Ну как вам сказать, – пожал плечами фон Харков, – ведь в Фульде у вас теперь фактически два епископа. И как мне обращаться, если придется писать письмо вашему католическому коллеге? «Уважаемый тот, который не матрасы»?
Когда он давал мне свою визитную карточку, я хотел отказаться, чтобы у г-на Эпископи осталась хотя бы парочка про запас, но он возразил:
– Не думаю, чтобы в этом безнадежном тупике мироздания еще кому-нибудь и когда-нибудь понадобились мои визитные карточки.
Что ж, он оказался прав. То, что наш остров называется Гефиона, мы тогда не знали. Или: я-то знал, но остальные семнадцать человек – нет.
* * *
Пожалуйста, представьте себе – тут я прошу особого внимания ко всему описываемому, чтобы вам стали по-настоящему ясны все необычайные, чрезвычайные, выходящие за рамки любых представлений сложности нашей тогдашней ситуации, – представьте себе кресло со спинкой и подлокотниками совершенно гигантских размеров, по самое сиденье утопленное в воде, причем вода эта, как уже упоминалось, была зеленой, ледяной и медленно колыхалась, как масло, отливая то черным, то мертвенно-белым. Так выглядел остров Гефиона с этой стороны. Оба «подлокотника», левый немножко выше правого, высотой примерно двести – двести пятьдесят метров, круто обрываются в море. Верхние концы «спинки» (из которых на этот раз правый выше левого), имеют в высоту где-то две тысячи метров и, судя по всему, заросли льдом сверху донизу, хотя в точности этого нельзя было определить, потому что обе вершины покрыты туманом. Перед нами, оказавшимися, так сказать, на «сиденье» кресла, простиралась обширная, покрытая галькой равнина, постепенно возвышавшаяся и переходившая в «спинку» упомянутого кресла, объединявшую обе вершины на высоте метров девятисот. Или: представьте себе кафедральный собор с двумя остроконечными башнями, а спереди у него две низкие пристройки, вроде лап дракона, свешивающихся прямо к воде, – в общем, как-то так.
Определение «негостеприимный» по отношению к этому острову – более чем комплимент. Ветер набрасывался на него, будто пытаясь сдуть. Уцелевшие дамы судорожно вцепились в его скалистые блоки. Хотя им это в конце концов нисколько не помогло.
Или вот: двузубая вилка, высунутая из океана каким-нибудь подводным великаном. Для потерпевших кораблекрушение это, конечно, выглядело устрашающе, тем более что остров и так не лучился гостеприимством. По крайней мере с этой стороны; что было с той стороны, мы просто не знали. Здесь, на этой стороне все было серым. Темно-серым, светло-серым, мышиным, пыльным, пепельным, сероватым, хероватым, и даже зелень, белизна и голубизна, которых там и так было мало, отливали, если можно так выразиться, все тем же серым. Лишь чернота никому не уступала своего первенства, да еще иногда проблескивала желтизна над горизонтом. Нельзя было сказать, что пейзаж вселяет надежду когда-нибудь порадоваться голубизне неба.
Берег крутой, настоящий обрыв, и под ним ни пляжа, ни отмели, простирающихся хоть на сколько-нибудь сантиметров; просто скала. Сплошной камень, торчащий над уровнем моря (маслянистого, ледяного, медленно чавкающего), как стена, уходящая в глубины вод. Но вообще-то нам повезло, я имею в виду эти восемнадцать. Лайнер – каким же идиотизмом была покупка путевок на этот круиз – разбился о каменную стену, как стеклянный шарик. От удара он просто рассыпался. Восемнадцать человек выбросило на берег, остальные 782 (включая команду и капитана, который, если судить по его последнему, выкрикнутому перед самой гибелью слову, – «merde!» – элементарно сбился с курса) улетели прямо в море, где, видимо, сразу превратились в ледышки по причине чрезвычайно низкой температуры воды и сгинули в ее черно-зеленой глубине.
Г-жа Шмольгубер сломала левую руку, тот господин, который каким-то образом управлял гномами, получил сотрясение мозга, мадам Божидар сломала себе несколько ребер и все время стонала от боли, пока ее на седьмой день (как если бы здесь была хоть какая-то разница между днем и ночью) не унесло взъярившимся в очередной раз штормом. Остальные отделались синяками и царапинами.
Останки лайнера плавали еще какое-то время в вязких, скользких волнах, а потом тоже потонули; что-то – мы не следили за этим – просто растворилось в ночи, которую здесь не отличить от дня.
Нет, нельзя сказать, что тут все время ночь кромешная, не видать ни зги и т. д. Все просто серое, – помните, что я говорил? Здесь даже ночь серая, то ли сумерки, то ли потемки, как затемненное стекло, по которому изредка пробегают сернисто-желтые жилки.
О Гефиона! Мрачная Гефиона. Скорбит ли твоя редкая растительность (лишайники, мхи, чахлые травинки, какие-то убогие кустарники, я в них не разбираюсь, так что не спрашивайте меня об их ботанической классификации) о своей судьбе, о том, что уродилась именно здесь? На этой голой скале, где должна провести всю свою единственную жизнь? В то время как другим повезло вырасти в Тоскане?
Г-н Эпископи, утверждавший, что разбирается в ботанике, опознал кое-какие мхи и травы и, кстати, еще пару грибов – попробовав один такой гриб с голодухи, г-н Трупли тут же скрючился в судорогах, долго хлебал морскую воду и наконец помер в страшных мучениях. Это был первый покойник среди нас, уцелевших. На третий день после кораблекрушения мы за одной из скал, там, где «сиденье» кресла уже переходило в спинку, то есть в еще более высокий обрыв, обнаружили кустик с красноватыми ягодами. И, хотя цвет их был не так уж ярок, он показался нам сенсацией, настоящим цветовым чудом. Г-н Эпископи сказал, что это голубика.
– Какая же это голубика, если она красная? – возразил я.
– Осенью ягоды голубеют, – сообщил он.
Знать бы еще, когда здесь осень. Если она вообще когда-нибудь наступает (мы вышли из Капштадта весной). Во всяком случае, г-н Эпископи до нее не дожил: уже на второй неделе он был призван в край своих вечных матрасов. Несмотря на предостережение г-на Эпископи, тромбонарь Придудек съел тогда несколько ягод. Но с ним ничего не случилось.
– Похоже, – шепнул мне фон Харков, – что парней из Мудабурга ничто не берет.
О мрачная Гефиона! О брачная Гефиона, блаженномученица, святая! Беата Гефиона, Санта-Гаффиона, Айя Эфь-она, и что там еще есть в южных языках, столь тщательно избегающих окружать тебя колючим сиянием шипящих! О св. Гфионна, богиня из рода асов, или ванов, покровительница невест! Ora pro nobis!
Неужели это ты, подобрав в своем краю блаженных обломок этой злосчастной скалы, бросила его в это море? Не потому ли лайнер, на котором мы пустились в этот дурацкий круиз (выйдя то ли из Сантьяго-де-Чили, то ли из Капштадта, не помню), назывался «Бл. Мца Гефиона»?
Ныне молчи, Гефиона, похоть узнал я твою:
Юноша дал тебе брошь, – ты ногами его обвила.
Так что вот так. И при этом покровительница девственниц. Ora pro nobis. Может, у тебя даже есть церковь в Риме, какая-нибудь Санта Гефиона на римском холме Яникулум? Построенная мастером Борромини году в 1650-м?
Ora pro nobis. Помоги нам перебраться через горный хребет, возвышающийся над уровнем моря на девятьсот метров. Никто из нас восемнадцати, конечно, не представляет себе, что может быть там, по ту сторону, однако все уверены, что хуже, чем здесь, не будет.
О Гефиона, покровительница девственниц, готовая раздвинуть ляжки за дешевую брошь, неужели ты и вправду извлекла из пространства-времени и швырнула в воду этот остров, названный мной в твою честь, когда однажды неслась над морем на колеснице, запряженной четырьмя волами, которые были твоими собственными сыновьями?
Ora pro nobis, и пусть нам удастся добраться до (спасительной?) седловины. Девятьсот метров над уровнем моря. Ora pro nobis. (Кому ты, кстати, будешь молиться? Мне? А ты веришь в меня? Только за то, что я верю в тебя, Гефиона, Гэффиона, Каэвионна, Эфьона? Достаточно ли богу, например, богу Кадону, то есть мне, верить в самого себя, чтобы считаться богом?) Нас теперь больше не восемнадцать. Всех дам смыло штормом, как и профессора Рельс-Рейса, который выл, как ракета на старте, когда его уносил черно-серый вихрь, плюс (минус) погибший от грибов г-н Трупли, итого семь, значит, всего осталось одиннадцать. Как раз одиннадцать визитных карточек было у Матрас-Епископа. Случайно ли это совпадение? Короче, на второй неделе мы решили ползти наверх.
Я хотел создать мир. Я бы создал его на свой лад, раз уж я бог Кадон. Но меня опередили. Чем больше в бога верят, тем он сильнее как бог. Я тогда этого не знал, а тот, Другой, знал очень хорошо. Он вывел своего Авраама из Ура Халдейского и, как тот потом любил хвастаться, пообещал ему, что сделает потомство его многочисленным, как песок земной. Это, конечно, было преувеличение, однако впоследствии «семени Авраамову» и в самом деле удалось довольно сильно размножиться.
В меня же, не успевшего вывести из Ура Халдейского своего Авраама, или Бэ, или хотя бы Вэвраама (каких там, надо полагать, тоже хватало), не верит никто, и я сижу теперь на этом клочке суши, которому сам же дал имя Гефионы и который даже не имею права называть «богом забытым», потому что я-то тут. Я, бог Кадон.
Кажется, я все-таки ошибся. В моем списке недостает номера шестнадцатого. Кто же это был? Может быть, герр Воблянд (номер 13) спасся вместе с женой или еще с какой-то дорогой ему дамой? Или Гномуправ? Во всяком случае, у барона фон Харкова не было с собой баронессы, да и у г-на Рельс-Рейса тоже не было дражайшей половины. Не исключено, что эта персона была личностью столь бледной, что я не смог ее запомнить. Человек, серенький настолько, что сливался с общей серостью острова, и потому оставшийся невидимым для меня. Или это была тайная любовница г-на Эпископи? От Матрас-Епископа я, честно говоря, готов был ожидать и не такого. Я даже очень хорошо себе представляю, как он, устав от вечных причитаний своей любовницы: «Ты всегда путешествуешь только с ней! Мы никогда никуда не ездим вместе больше, чем на двое суток – в эти твои командировки… а теперь вот ты уезжаешь на целых четырнадцать дней…» и так далее, взял, правда, строго соблюдая конспирацию, в этот круиз и жену, и любовницу, денег у него было достаточно, потому что он давно монополист по производству матрасов, по крайней мере в этой своей Фульде и прилегающих к ней окрестностях. С женой он делит каюту (любовница вынуждена мириться с этим, рыдая и выслушивая: «Нет, ну иначе никак нельзя, да и кроме того, у нас с ней все равно уже давно нет ничего этакого…» – хм, кто ж в это поверит). Так что любовница едет в отдельной каюте. И как-то оно все обходится в очередной раз, потому что, хотя любовница и знает г-жу Эпископи в лицо (издали), зато та не знает ее (хотя, опять-таки, кто в это поверит?). Или, по крайней мере, делает вид, что не знает, потому что умная и понимает, что лучше иметь полмужа, чем остаться совсем на бобах, а она все-таки законная жена, и уж ей-то прятаться не от кого. На свете все возможно, однако она скорее всего действительно не знает любовницу своего мужа ни в лицо, ни по имени, и знать не хочет, а самого Матрас-Епископа давно считает способным на любую наглость, кроме откровенного нарушения светских приличий. И когда законная жена после сытного обеда позволяет себе соснуть часок в их каюте, муж тихонько удирает в каюту напротив…
Но в общем для них все закончилось хорошо если только в отношении морально-нравственного падения хоть что-то можно назвать «хорошим». Матрас-Епископ, наверное, отправился в рай? Хотя, может, и в ад. Преследовал ли его постоянный страх, что все когда-нибудь раскроется?
Когда налетел очередной шторм, это было на седьмой день, и у дам больше не было сил держаться за скалы, так что их (дам), к нашему величайшему сожалению, одну за другой сдуло ветром, как чахлую осеннюю листву, в просторы как раз в эти часы особенно разыгравшегося, ревущего, ставшего желто-коричнево-серым моря, унеся в самый эпицентр круговорота мокро-ледяных потоков, где они и исчезли навеки, то вполне возможно, что жена и любовница многолюбивого г-на Эпископи, несомые одним вихрем, встретились в полете, и любовница крикнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11