А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Я находился под впечатлением от многочасового ожидания в приемном покое, а потом от долгой поездки к маме, когда мы с Пэтом еле двигались из-за пробок на шоссе. Быть свидетелем того, как мучается ребенок, и не иметь возможности помочь ему — самое неприятное чувство на свете.
Казуми смотрела вниз, перегнувшись через перила лестницы. И когда я увидел ее, с длинными черными волосами, забранными назад, открывающими ее улыбающееся, симпатичное лицо, то понял, что это должна быть наша особенная ночь. А после того как она меня поцеловала, я убедился в этом. Она была готова сделать этот решающий шаг. Все мои свадебные клятвы уже потеряли свою законную силу. И теперь мы собирались пересечь грань и произнести свои собственные обещания.
Когда мы вошли в квартиру, я сразу же услышат знакомые звуки виолончели. Соседка играла гаммы в своей комнате, но, несмотря на это, Казуми заговорщицки улыбнулась:
— Сидит у себя и никуда не выходит. Ей приходится много заниматься. Не беспокойся.
Стол был накрыт на двоих. Особенный ужин на двоих. Фужеры для шампанского, льняные салфетки, посередине стола в серебряном подсвечнике стояла белая свеча, уже зажженная, отбрасывающая на стены танцующие сумеречные тени. И когда я увидел, как она постаралась все устроить, мое сердце гулко забилось, словно запульсировала старая, почти забытая рана.
— Пэт в порядке? Мама в порядке?
— С ними все хорошо.
. 409
Она стала частью моей жизни. Знала моего сына и мою маму. Она волновалась за них, и она им нравилась. С годами они могли бы и полюбить ее по-настоящему. А она — их. Я знал это. Все это было правдой. Она вошла в мою кровь, стала частью всего. Ну, может, не совсем всего. Потому что она как бы отгорожена от Сид, а Сид не имела никакого представления о ней. Я не мог рассказать Казуми о Пегги, не знал, с чего начать.
В центре стола, на возвышении, напоминающем маленькую газовую плиту, стояла огромная сковорода. Все сооружение походило на походное снаряжение, каким мог бы воспользоваться шеф-повар с тонким вкусом и склонностью готовить на открытом воздухе. Здесь же стояли тарелки с тонко нарезанной говядиной, белыми кусками тофу и наложенными горкой сырыми овощами, некоторые из которых оказались мне знакомы.
— Сакияки, — сказал я. — Чудесно.
Она пришла в восторг:
— Все европейцы любят сакияки. Его придумали в Японии в те времена, когда император начал есть мясо. Начало двадцатого века. До того только рыба.
— Я не знал. Никогда не слышал об этом. — С этими словами я опустился в мягкое кресло, с удовольствием утопая в нем.
Хлопнула пробка от шампанского, и она разлила вино по бокалам.
— Кампаи, — прокомментировал я.
— За здоровье, — поддержала она.
Она обошла стол, быстро поцеловала меня в губы и тут же бросила несколько кусочков говядины и сырых овощей на шипящую сковородку, полив их потом каким-то соусом. За стеной соседка перестала играть гаммы и начала исполнять «Песню без слов». И так эта музыка печально и грустно звучала, вызывая ощущение, что все навеки потеряно, что у меня перехватилодыхание.
— Соус называется варасита. Сделан из соевого соуса и сладкого рисового вина с добавлением сахара. Знаешь, что будет дальше?
Рядом с двумя деревянными мисочками на столе лежали два яйца.
— Мы взбиваем сырые яйца и обмакиваем в них говядину и кусочки овощей, — произнес я, с трудом преодолевая спазм в горле.
— Ха! — воскликнула она. — Как я вижу, ты большой специалист по сакияки.
Вдруг я тоже кое-что увидел. Неожиданно я понял, что мои мечты никогда не станут явью, даже через тысячу лет. Я мечтал начать все сначала — убежать вместе с Казуми, взять с собой моего сына. Вот чего я хотел. Не просто завести новую женщину. Не только это. Но восстановить свой мир и свою семью. Я хотел новую жену, новую жизнь.
Честное слово, не знаю, куда бы мы поехали. В Западную Ирландию. В Париж. Может, было бы достаточно просто переместиться в другой конец Северного Лондона. А может, ограничились бы и Примроуз-Хилл. Куда-нибудь. Мы собирались, и в моих мечтах мы были уже в пути.
Теперь я понимал, что моим мечтам не суждено осуществиться. Казуми в этом не виновата. Просто слишком большую цену требовалось заплатить. Слишком от многого нужно было избавиться, уж очень большой кусок жизни пришлось бы выбросить, прежде чем я смог бы начать все сначала.
Я подумал, что мои чувства к ней — любовь, нежность, можно назвать это как угодно — являлись самым главным.
И были неправдой.
Имелись другие вещи, которые имели значение.
Я понимал, что мог бы использовать привычный метод. Можно поддерживать половинчатые отношения с Сид и одновременно общаться с Казуми, делая отношения и с ней такими же половинчатыми. Обманывая их обеих всеми возможными способами. И мне сошло бы это с рук — ложь Сид, Казуми, но больше всего самому себе, когда я убеждал себя в том, что искренне люблю их обеих. Каждую по-своему.
Но если пытаешься любить двух женщин одновременно, то в результате не любишь никого, по крайней мере не так, как они того заслуживают.
Стараешься любить обеих, и вот что происходит — разрываешься пополам.
Чтобы вести такую двойную жизнь, необходимо иметь сердце, сделанное из камня. Так же, как и для другой женщины. Я знал, что Казуми не создана для подобных отношений, что она не может быть только моей любовницей. Она недостаточно холодна, недостаточно стара и недостаточно толстокожа. Она не могла быть объектом любовной связи на стороне именно потому, что не обладала этими качествами. Поэтому я ее и любил. У нее было самое прекрасное и нежное сердце на свете. Я все еще верил в это. Даже сейчас.
В конце концов, я изучил ее достаточно хорошо. В ней я видел свои собственные черты или, по крайней мере, лучшие из моих черт. Она искренне верила, что способна найти любовь, которая преобразует весь ее мир. Наверное, она была права. Но теперь я точно знал, что это будет не со мной.
Этой женщине нужно все или ничего. Именно поэтому я любил ее. Теперь я знал это точно. Я ее любил. Но она не создана для интрижки. Все в ней было так, как нужно, кроме этого. Она являлась романтиком. Можно говорить что угодно о восторженных душах, о разгроме и перевороте, которые они оставляют после себя, но одну вещь никто немо-жет отрицать. Романтики никогда не удовлетворяются вторыми ролями.
— Казуми, — осторожно начал я, вставая. Она удивленно посмотрела на меня.
— Проблема с яйцами? Ты не любишь сырые яйца?
Я бережно поставил ка стол фужер с недопитым шампанским.
— Сырое яйцо — нормально. Просто… я не могу. Мне очень жаль. Я должен идти.
Она кивнула, пытаясь осознать сказанное, постепенно заводясь.
— Ну и иди тогда. Возвращайся к своей жене.
—Прости.
Она схватила серебряный подсвечник и запустила им в меня. Он пролетел мимо моей головы, а на скатерти остались пятна разлившегося воска. Потом она начала яростно колотить кулаками по тарелкам с нашим особенным ужином, и куски еды разлетались в стороны. Она разбрасывала фужеры, овощи, серебряные ножи и вилки, симпатичные салфетки, облитые соевым соусом. Все летело на пол через стол и падало мне прямо под ноги.
Наш особенный ужин. Все было испорчено.
Казуми опустила голову. Ее волосы свешивались на лицо подобно длинной черной вуали.
— Казуми.
— Уходи к себе домой.
Я покинул ее, ощущая запах подгоревшей говядины. Соседкина виолончель звучала за стеной, в моем желудке болталось ненужное шампанское. Было не так-то просто уйти от нее. Но, в конце концов, Сид одержала победу. У Сид были преимущества: она находилась у меня дома.
Что бы потом ни случилось, я должен быть рядом со своей женой.
Даже если нам осталось сказать друг другу только «до свидания».
***
Сид все еще оставалась в больнице. Пегги казалась совсем крошечной на огромной больничной кровати. Над ее загипсованной ногой был сооружен какой-то защитный навес. Во сне она хмурила свое печальное личико. Головка склонилась набок. Создавалось впечатление, будто она только что заснула.
Сначала я не увидел Сид. Потом я заметил ее спящей на полу на двух голубых больничных одеялах. Время перевалило за полночь. Я присел на корточки возле нее, и она пошевелилась.
— Она проснулась, ей было очень больно. Ей сделали укол, и она отключилась. Сестра сказала, что до утра не проснется. — Мы оба посмотрели на спящего ребенка. Пегги лежала без движения. — Ничего страшного уже не должно произойти. Теперь, сам понимаешь, остается только ждать.
— Пойдем ненадолго домой, Сид.
— Нет, я не могу оставить ее.
— Пойдем. Примешь душ. Немного поспишь. В своей кровати. Выпьешь чаю с тостом. Пойдем. Тебе нужны силы на завтра.
Она устало улыбнулась и дотронулась до моей руки.
— Спасибо за поддержку, Гаррй, — сказала она, и я почувствовал, что краснею от стыда.
— Ты всегда поддерживала меня, — ответил я. — Особенно, когда Пэт разбился. Помнишь?
С того момента прошло уже почти три года. Но до сих пор у меня перед глазами стоит картина, как мой сын падает в пустой бассейн и под его головой с копной светлых волос растекается темное пятно крови. Тогда-то я и понял. Именно тогда я осознал, что детей могут у нас отнять. И Сид была в то время рядом со мной. Джина находилась в Японии, пытаясь наверстать упущенное в жизни, или найти себя, или встретить свою любовь, или какого еще черта она там делала. Здесь же я был один, если не считать моих родителей, которые всегда поддерживали меня, и Сид, которая с успехом могла бы находиться в другом месте, где ей было бы гораздо проще.
— Кажется, что это было так давно, — сказала она.
— Пошли домой, Сид. Хотя бы на несколько часов. Тебя ведь ноги не держат.
Но она что-то собиралась мне сказать.
— Я знаю, Гарри, что ты хочешь быть свободным.
— Не сейчас. Давай не будем об этом говорить. Только не сейчас. Пожалуйста.
— Нет, послушай. Я знаю, что ты хочешь быть свободным. Потому что все мужчины хотят этого, но ты хочешь больше, чем другие. Может потому, что ты рано стал мужем и отцом. И когда ты был еще слишком молод, у тебя все сложилось не так. Я не знаю точно, почему тебе это так необходимо. Но знаю, что ты мечтаешь о свободе. Тебе интересно, как оно будет без жены, без детей, безо всякой ответственности. Но знаешь ли ты, что случится на самом деле, если ты получишь свободу?
— Сейчас же пошли домой.
Она победно улыбнулась:
— А я знаю, Гарри. Вот так. Я знаю, что случится, когда ты станешь свободным.
— Сид…
— Послушай меня. Вот что произойдет, Гарри. Тебе встретится какая-нибудь девушка. Замечательная, юная девушка, и ты в нее влюбишься. Ты будешь по ней сходить с ума. А закончится с ней все приблизительно так же, как и со мной, как было с Джиной и с каждой другой женщиной, которую ты любил. Разве ты не видишь этого, Гарри? Если ты способен любить кого-либо, то не может быть полной свободы. Ее просто не бывает. От свободы отказываются ради чего-то, что гораздо лучше.
Я взял пальто и помог ей его надеть. Мы оба долго смотрели на спящую Пегги, нам так не хотелось оставлять ее одну. Бледное детское личико почти сливалось по цвету с белой подушкой.
— Все это не было ловушкой для тебя, Гарри, — брак, обручальное кольцо, я, Пегги. Я знаю, что ты чувствовал, но это все было не так. Ты и я — это не было ловушкой для тебя.
— Пошли домой, ладно?
— Все это должно было сделать тебя свободным.
***
Я лежал в постели в темноте и прислушивался к шуму воды в душе. Потом я услышал шаги. Я не заметил, как она вошла в нашу комнату, пока не увидел ее стоящей у моей кровати. Ее черные волосы были мокрыми и блестящими, а длинные ноги чуть дрожали от ночного холода. На ней было то самое зеленое платье.
— Оно мне все еще впору, — произнесла она и в следующее мгновение оказалась в моих объятиях.
А потом, как это обычно случается, когда болезнь или смерть стоят у порога, жажда жизни превозмогла все. И мы любили друг друга так, как будто были последними людьми на Земле.
На свете существует только два вида секса. Брачный и внебрачный. Выполнение долга и страстное желание. Сочувствующий и страстный. Слегка теплый и горячий. Занятие любовью и траханье.
Как правило, со временем мы теряем один вид и приобретаем другой. Так случается. Но всегда есть возможность вернуть потерянное назад.
Как говорила моя мама.
Просто нужно снова влюбиться.
28
Мы простились на Примроуз-Хилл.
Я бы нисколько не удивился, если бы она решила никогда больше со мной не разговаривать. Но для нее было характерно проявление формальной щедрости. Может, это чисто японская черта, но именно она и заставила ее встретиться со мной в последний раз.
Выдался один из тех светлых, ясных летних дней, когда кажется, что Лондон простирается бесконечно во все стороны. С высоты Примроуз-Хилл можно было видеть весь город, и в то же время мягкий шум уличного движения казался очень отдаленным. Реальный мир находился далеко отсюда. Но я знал, что он приближается.
Стояло раннее утро. Повсюду выгуливали собак, и в парке по дорожкам бегали люди, следящие за своим здоровьем. Тут и там можно было видеть спешащих на работу служащих со стаканчиками капучино в руках. Над всем Примроуз-Хилл слабым светом горели старинные фонари, напоминающие другой Лондон, затерянный во времени.
— Ты останешься здесь или вернешься в Японию?
— Ты не можешь спрашивать меня об этом. У тебя нет такого права.
— Извини.
— Перестань это говорить. Больше не повторяй. Пожалуйста.
Она что-то протянула мне. Это был полароидный снимок, который мы с ней сделали, держа фотоаппарат на вытянутых руках. Тогда казалось, будто ничто никогда не изменится.
— Я раньше думала, что если сфотографируешь кого-нибудь, то никогда этого человека не потеряешь, — рассуждала Казуми. — Но теперь я понимаю, что все наоборот. Наши фотографии показывают нам все, что мы потеряли.
— С нами этого не произойдет. Когда люди друг другу небезразличны, то они не теряют друг друга.
— Это совершенное деримо! — воскликнула она с возбуждением. Я не смог сдержать улыбки. Она иногда немного искажала слова, отчего ее язык приобретал особенное очарование. — Совершенное деримо.
Я отрицательно покачал головой:
— Ты всегда будешь особенной для меня, Казуми. И я всегда буду о тебе помнить. Даже если ты встретишь другого мужчину. Как же могут два человека, которые любили друг друга, когда-нибудь друг друга потерять?
— Не знаю. Я не могу этого объяснить, но именно так и происходит.
— Я не хочу, чтобы ты уходила из моей жизни.
— Я тоже.
— В мире живут четыре миллиарда человек. Из них мне близка только горстка людей. Включая тебя. Особенно тебя. Поэтому не говори так, как будто мы бросаем друг друга.
— Хорошо, Гарри.
— Вместе и навсегда? Она улыбнулась:
— Вместе и навсегда, Гарри.
— Пока, Казуми.
— Пока.
Я смотрел ей вслед, пока она спускалась с холма по одной из тех дорожек, которые пересекали парк во всех направлениях. Эти тропы разбегались в разные стороны, напоминая все те невозможные варианты выбора, которые встают перед нами в жизни, выбора, который необходимо сделать, чтобы двигаться дальше.
Я стоял, пока она не скрылась из виду, зная, что никогда не перестану спрашивать себя, какой стала бы наша жизнь, если бы мы с ней были вместе, и никогда не перестану любить ее и думать о ней.
И как только она вышла из парка, исчезнув из поля зрения, что-то произошло. Хотя, может, мне и показалось. Мне привиделось, что все фонари над Примроуз-Хилл погасли.
Больше я ее никогда не видел.
***
Мама надела свой парик Долли Партон и пошла в магазин. Маленький магазинчик по соседству, в котором она делала покупки десятки лет, недавно закрылся, потому что его владелец вышел на пенсию, так что теперь ей приходится ездить в огромный гипермаркет, расположенный довольно далеко. «Гораздо больший выбор, дорогуша». — Но автобусы в этом районе ходили очень плохо, поэтому мы с Пэтом раз в неделю отвозили ее в магазин на машине.
Когда мы, везя тележку, направлялись в мясной отдел, вдруг столкнулись с пожилым мужчиной, у которого в плетеной корзинке лежала одинокая баночка кошачьих консервов. На обрюзгшем стариковском подбородке виднелась седая трехдневная щетина, а на плечах у него был надет вязаный жакет, хорошо побитый целым выводком моли. Приглядевшись к старику, я понял, что видел его раньше.
— Элизабет! — воскликнул он.
Это был Текс, хотя сегодня он выглядел скорее как Грэм.
Мама небрежно бросила упаковку натурального бекона в свою наполненную до краев тележку.
— Ах, привет, — проговорила она, не снизойдя до того, чтобы назвать его ковбойским именем, впрочем, она вообще не назвала его по имени. — Как ковбойские танцы?
Текс вздохнул, состроив гримасу и потерев свое бедро:
— У меня трещина в бедренной кости, Лиз. Заработал ее, когда исполнял «Притоп Харвуд». Пришлось оставить танцы на некоторое время.
Он смотрел на мою маму, как будто она была самой Джоан Коллинз в пору расцвета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33