Я распределял эти приличные деньги всегда почти между одними и теми же, теми, кто действительно хорошо работал: при нашей уравниловке это единственный способ поощрить ребят, на которых все держится.
Оппозиция, в основном, состояла из постоянных обитателей курилки и заварщиков чая; присутствие Жени, тоже получающего из фонда, придавало ей вес. Он нисколько не скрывал своей причастности, сам приходил ко мне в кабинет и, разводя руками, говорил: "Что ж, Петька, народ требует по справедливости, а то любимчики у тебя - хоть вот я, например!" "Народ" написал бумагу, спустили комиссию, Женю заметили и назначили моим заместителем. И тогда мне стало очень трудно работать: на всех совещаниях на мои доводы звучали контрдоводы Жени, не всегда по-серьезному обдуманные, часто взятые с потолка, но для непосвященных вроде бы убедительные. И при этом он всегда догонял меня, когда мы шли с работы и болтал, как будто стычек в кабинете не было и в помине.
И вот теперь он понял, что опять сорвался и поспешил - поспешил выполнить задание раньше всех, выглядеть самым достойным руководителем в вот-вот сорвущем сроки отделе, поспешил отмахнуться от технических сложностей, которые ему не хотелось замечать, и теперь он придет ко мне, и я не знаю, что он будет говорить, но знаю только, что не хочу больше думать о нем, не хочу знать, что с ним дальше будет.
И он приходит, и я не знаю, какое у него лицо, я смотрю на обои, в окно, только не на него. Оля затаилась в кухне, слушает. Он говорит, он просит поверить ему еще один, последний раз, он несет какую-то чушь, что мог бы сойтись с Таней, что у них все-таки ребенок, а теперь все снова летит к черту. Я знаю, Таня давно замужем, я морщусь, слушаю дальше. Он предлагает мне взять вину на себя, якобы это было мое распоряжение не учитывать фазы: "С тобой же ничего не сделают, ты - фигура, удивятся и пожурят!" Я выслушиваю до конца и твердо говорю: "Нет!" "Нет? - восклицает он. - Нет? Петька, да ты вспомни, как мы с тобой..." И тут из кухни вылетает Оля и кричит: "Все тебе уже сказали!" "Ах, вот почему! - усмехается Женя. Значит, тебе, наконец, поведали тайну?" И будто видя себя со стороны, я, как автомат, выбрасываю кулак в направлении его уха, кажется, его задеваю, но он лишь изумленно на меня смотрит. Оля идет в коридор, открывает ему дверь на лестницу, он разворачивается, дверь захлопывается, и мы остаемся.
Когда вваливаются с лыжами Соня и Петя, мы еще не успеваем заговорить, я смотрю на Соню, Оля - на меня, и я быстро отвожу глаза. "Ну, погода-блеск, киснете тут!" - кричит Соня.
А ночью Оля шепчет мне, что всегда мучилась, знаю я или нет, хотела заговорить, и не могла, ждала, что я сам заговорю об этом, готовилась отвечать, а я все не спрашивал. Ее голос дрожит, как тогда, много лет назад в мороженице, и мне также ее жалко. Я говорю ей, что я всегда предчувствовал ее испуганный взгляд и вспоминал, как дрожали у нее тогда пальцы. Я обнимаю, успокаиваю ее, обещаю, что он никогда больше не появится в нашей жизни, она бормочет, что он нам хуже, чем никто, и ничто не может это изменить. Я киваю, соглашаюсь, но она недоверчиво вглядывается в темноте в мои глаза, засыпает нескоро и тревожно стонет во сне.
Страх
В двадцать пять его мучили мысли не о смерти, не о том, как это все вокруг останется, а он не будет жить. Такие думы томили его, когда он был мальчиком с тонкой шеей и обгрызанными ногтями. Тогда он плохо спал, ни с кем не разговаривал и часто плакал, а мама ходила с ним к невропатологу.
А началось все с поездки к дяде Сереже в деревню. Они с мамой отправились туда на август, и это было чудесное время, но незадолго до отъезда, когда он предвкушал уже встречу со школьными ребятами, в маленьком домике напротив умерла старушка. Она долго болела, и в последнее время уже не вставала, а до этого изредка появлялась на завалинке. Она сидела, сморщившись, укутавшись в платок, и ее пергаментное лицо противоречило жаркому солнцу, зелени деревьев и радости мальчишеской жизни.
Однажды вечером дядя сказал: "Петровна-то совсем плоха... Может, сегодня и кончится". Мальчику стало не по себе, и он долго не мог заснуть, а кровать его была у окна, и, просыпаясь ночью, он видел огонек в окошке соседнего дома. Вспоминая страшное лицо Петровны, похожее на обтянутую кожей маску он думал, что сейчас, совсем рядом с ним, в этом доме не спят - там умирает человек, Петровна, и он это знает, и все знают, и ничего не могут сделать. И ему был страшно.
Потом это поутихло, забылось, он улыбался, вспоминая те страшные ночные часы, но не был спокоен до конца, словно что-то в нем осталось от того мальчика, кутавшегося в одеяло и старавшегося не смотреть на желтое окошко. Он вспоминал и следующую ночь, когда все было кончено, и у двери стояла крышка гроба. Тогда он спрашивал, зачем это; дядя отвечал, что таков обычай. И ему снова было страшно, на этот раз - оттого, что эту крышку спокойно выставили на улицу, зная, что ее никто не украдет, и что все так ясно и неизбежно. Он не мог определить это словами, но страдал и мучился, а когда они уезжали, забыл уже и про купания и про лес.
Эти воспоминания приходили все реже. Но когда он стал постарше, они навлекли новые мысли.
В кино показывали героев, которые ничего не боялись. Они умирали, гордо отвечая врагу перед смертью. Бесстрашные разведчики выходили навстречу засаде, стреляли из-за дерева в вооруженного врага, оставаясь неуязвимыми для пуль, каждая из которых несла смерть. Смерть была той же, что и у старушки за желтым окном, но они не боялись ее. А он? Он мог драться с мальчишками и не плакать, получая фонарь под глаз, но ведь это же совсем другое... И он однажды попробовал свои силы, на спор спрыгивая с грузовика, когда их класс возили в колхоз убирать морковку. Во второй раз он опять же на спор прошел по узкой стенке между крышами домов. Было страшно, хотелось сесть на корточки, ухватиться за стенку руками, и, закрыв глаза, ждать, когда кто-нибудь придет и снимет его оттуда, а потом даст хороший нагоняй. Но на него смотрели ребята, и он прошел туда, потом - обратно, сердце колотилось, но было приятно вразвалку подойти к зрителям и махнуть рукой на восхищенное: "Ну, Валька, ты даешь!"
Потом прошло и это. Он вырос, стал работать, женился. Они с женой любили друг друга, жизнь была радостна, хороша, и все-таки от прежних детских страхов и попыток пересилить себя осталась неясная, неосознанная тревога. Он вспоминал, как боялся желтого окошка, и как доказывал, что ничего не боится, шагая по крыше, на самом деле, ужасно боясь. Теперь его страшило, что в обыденной жизненной суете он так никогда и не узнает, на что же он способен, и скорее всего, ему так и не удастся совершить поступок, что перебросил бы его с одного полюса на другой - оттуда, где смерть страшна и неизбежна, туда, где не боятся смерти, а жизнью распоряжаются сами.
Эта тревога накатывала редко, больше его волновали заботы о жене тоненькой девочке с темными кудряшками: он помогал ей чертить, делать курсовые проекты. Он любил навещать с женой друзей, у которых был сынишка, и мечтал о своих будущих детях. Ему нравилась размеренная семейная жизнь, в которой каждый вечер - хоть и похож на предыдущий, но спокойный, надежный и счастливый.
То утро был субботним. Оно началось непривычно тихо и поздно - жена уехала на неделю к родителям, и он проснулся один, раздумывая, который может быть час, и надо ли ему подниматься. Хорошо было немного поваляться в постели, зная, что никуда не надо идти, но потом он вспомнил, что пойти все же придется в булочную за хлебом.
Утро оказалось солнечное и обещало приятный и теплый день.
Он шел, помахивая сумкой, высчитывая, через сколько дней приедет жена, и думал, что надо убрать в квартире к ее приезду. Навстречу проходили женщины с сумками, полными продуктов, спешили мальчишки с бидонами молока, и медленно ступали мужчины с картошкой в больших пакетах. Двери магазинов скрипели и хлопали, поминутно открываясь, показывая большие очереди и торопливых продавщиц.
Булочная уже появилась за углом. Оставалось пройти только один дом, пересечь улицу, и он был бы в булочной и купил бы хлеб, пройди он минутами раньше мимо сберкассы в этом единственном, оставшемся до булочной доме.
Впереди шла женщина с большим целлофановым мешком, на вершине которого угрожающе клонился пакет с молоком. Он смотрел на пакет и все думал, как бы сказать женщине, что она сейчас разольет молоко, но так и не успел: пакет шлепнулся на асфальт. Женщина охнула, стараясь подхватить мешок, но рассыпала еще и яблоки. Она начала собирать их, бросаясь от одного к другому, а молочная лужа разливалась все шире и шире. Одно яблоко подкатилось ближе к нему, и он нагнулся, чтобы подобрать его, но вдруг увидел, как из двери, на которой висела вывеска, выскочили двое.
Было что-то неестественное в их быстроте, и в руке у первого он отметил не то игрушку, не то пистолет. Другой тащил сумку, и они бежали в его сторону, отпихнув застывшую на их пути женщину. А из сберкассы вдруг понесся крик, но в этом крике он ничего не понял, машинально нагибаясь за яблоком, к которому бежал человек с пистолетом. Широконосые ботинки оскорбительно уверенно и быстро растоптали молочную лужу и приближались, грозя расплющить и ярко-розовое блестящее яблоко. Его возмутила эта уверенность, потому что сам он так и не решился сказать женщине, что пакет ее упадет. Но ботинок уже навис над красивым яблоком, он не выдержал, толкнул бегущего человека, и яблоко осталось цело. На мгновение он успокоился, но когда выпрямился, увидел очень близко остервенелое лицо, которое наплывало узкими губами, скривившись в крике, а круглое дуло почти упиралось в грудь. Он четко вспомнил узкую кирпичную стенку между крышами домов. Как тогда захотелось исчезнуть, раствориться, не видеть, но нельзя было отступить и надо было сделать еще шаг. И он сделал его, изловчившись, стараясь схватить твердую сталь, и в эти мгновения борьбы страх пропал, вместо него поднялось яростное торжество, он изо всех сил отталкивал руку с пистолетом, а в душе был ликование, что страха нет, и еще - сводящая скулы ненависть к этим узким губам, а еще через секунду дуло выскользнуло из пальцев, в ушах зазвенело предчувствие, но грудь обожгло и дышать стало нечем. Он упал, сжимая в руках пакет для хлеба, больше всего на свете желая все повторить и схватиться за дуло иначе. И опять не страх, а лишь сожаление мучило его. И еще была боль в груди и тоска по кудрявой девочке, но над всем этим - досада, что он так неловко схватился за дуло. Когда приехала "Скорая помощь", женщина, рассыпавшая яблоки, плача говорила, что ничего бы с ним не случилось, останься он на месте. А он об этом не успел подумать.
Дачный рассказ
- Регина Павловна! - кричит со своего крыльца Дарья Федоровна. - Идите, дам семян! Говорят, не цветы, а загляденье - беленькие да розовые!
- Как называются? - выходит на террасу Регина Павловна и вздергивает на лоб проволочные очки.
- А кто их знает? - отмахивается Дарья Федоровна. - Мне Сыромятниковы дали, идите, вдоль канавы посеете!
- Нет! - качает головой Регина Павловна. - Вдоль канавы у меня запланирован дельфиниум.
И, скрывшись на веранде, она ворчит: "И что за охота ходить по дачам и собирать у всех все подряд! Терпеть не могу такой манеры!"
Регина Павловна в прошлом - учительница географии, Дарья Федоровна слесарь шестого разряда, а теперь они обе пенсионерки и садоводы. Чуть забрезжит рассвет, они уже открывают парники. У Дарьи Федоровны огород разбит по давним деревенским воспоминаниям: половина его занята картошкой, высокие грядки капусты в четыре ряда, яблони, горох - все чин чином, и между грядками кое-где для забавы - цветы. И сама Дарья Федоровна под стать огороду - плотная, крепкая: ее белый платочек мелькнет то в палисаднике, то, глядишь, уже у соседского колодца. Дарья Федоровна любит походить по соседям, посмотреть, что и как у кого делается, кто чем борется с долгоносиком и с мучнистой росой, напавшей на смородину.
У Регины Павловны принципиально иной подход. На веранде у нее стоит стол, весь заваленный садоводческой литературой, и вечером, покончив с прополкой и поливом, Регина Павловна зажигает керосиновую лампу и усаживается конспектировать. Она всю жизнь живет в городе, зато из книжек теперь очень хорошо знает, как мульчировать малину и когда подкармливать почву суперфосфатом. Садик у Регины Павловны маленький, зато повсюду цветы, и есть такие диковинные растения, как актинидия и лимонник.
Взаимоотношения двух садоводов - не простые. Не успеет Дарья Федоровна заметить плывущую над вишенными зарослями в сопровождении лязганья колес панаму, она сразу смекает, в чем тут дело, хватает ведро и задами, будто ненароком, выходит на дорогу. Там уже, склонившись, собирает что-то на тележку Регина Павловна.
Ох, навоз-то какой хороший! - удивленно протянет Дарья Федоровна. Видно стадо только прошло! И все-то вы, Пална, примечаете!
- Так и вы, я вижу, тоже не зевали! - поджимает губы первооткрывательница.
- Да уж где мне - проходила мимо... - смиренно отвечает Дарья Федоровна, ловко орудуя совком. - И вот, пожалуйста, нате вам!
Регина Павловна хмыкает, губы ее превращаются в ниточку, но коровьих лепешек много, соседки доверху наполняют и ведро, и тележку, и идут назад, уже мирно беседуя.
- Удобряют малину ранней осенью, - разъясняет Регина Павловна. Молодые же побеги укрепляют кольями и обвязывают шпагатом.
Дарья Федоровна помалкивает, слушая такую премудрость, но, приблизившись к соседкиному огороду, вдруг задерживается и роняет: "А малины-то у вас, Пална, нынче немного... ой, да совсем даже немного... У меня, конечно, тоже не густо, но шесть литров все ж таки наварила!" В глазах ее лукавинка: "Вот, мол, мы и без книжек всяких урожаи собираем!", и Регина Павловна, громыхая телегой, сворачивает к себе и на веранде бурчит: "Да где уж там шесть - трех от силы не будет! Подумать только, до чего хвастливая, завистливая женщина!"
По пятницам они обе моют полы и ставят на скатерти вазы с цветами. В этот день у них не спорится работа, они то и дело выходят на дорогу - ждут своих. Прикрывшись ладонями от последних ярких лучей укатывающегося за болото солнца, они наперебой доказывают друг другу, что дети у них чрезвычайно занятые - у Дарьи Федоровны сын - врач, а у Регины Павловны дочка - концертмейстер.
Вдруг из-за поворота показывается светло-голубой "Запорожец", и Дарья Федоровна цепенеет, всплескивает руками и бежит навстречу перекатывающемуся по ухабам автомобильчику. Регина Павловна любезно здоровается с приехавшими и продолжает упорно стоять одна пока, наконец, за тем же поворотом не покажется темно-зеленый "Москвич". Тогда она охает, срывает с головы панаму и машет ею; следуют женские сбивчивые возгласы, скачущие туда-сюда разговоры, в которых не принимает участия зять, флегматично таскающий сумки с продуктами.
На следующее утро, боясь разбудить гостей, Регина Павловна лежит, не вставая, до десяти и прислушивается к вжиканью садовых ножниц в огороде у Дарьи Федоровны. "Ну, надо же! - досадуя, делится она потом с дочкой. - Уж и в субботу не отдыхает, а между тем - высокое давление! Конечно, обработать такую плантацию... Сын-то не очень помогает!"
- Да и мы тебе совсем не помогаем, мама! - сокрушенно вздыхает дочка, поедая клубнику.
- Тебе нельзя портить руки! - уверенно парирует Регина Павловна. - Да и что там особенного делать на моем пятачке?
Тем не менее, дочка берет ведерко и идет обрезать клубничные усы, а мужа заставляет чинить верандную крышу.
Сын Дарьи Федоровны ушел с семьей на озеро, и она старается не попадаться на глаза гордо дефилирующей между работающими детьми соседке. "Ой ты, господи!" - с презреньем шепчет Дарья Федоровна, поглядывая из-за занавески, как вытирает пот со лба концертмейстер. - Уже и уморилась! Не смешили бы лучше людей!
После сытного дачного обеда дочка Регины Павловны, глядя в сторону, вдруг, как бы невзначай бросает:
- Знаешь, мам, нас сегодня в гости звали. Мы поедем, а?
- Что ж ... - растерянно разводит руками Регина Павловна. - Если обещали, то конечно...
Проводив их до дороги, она возвращается. И первое, что видит - стоящую на крыльце Дарью Федоровну.
- Раненько что-то ваши, раненько! - с ехидством восклицает та, а на заднем плане вернувшийся с озера сын колет дрова.
- Да билеты у дочки на поезд! - сумрачно врет Регина Павловна запирается у себя и принимается ожесточенно конспектировать "Справочник садовода".
Но сын Дарьи Федоровны, наколов дрова и неприкаянно пошатавшись по огороду, вдруг тоже внезапно собирается и уезжает. И, увидев из-под шторы возвращающуюся с дороги, пригорюнившуюся соседку, Регина Павловна решает, что уподобляться ей и спрашивать: "А чего ваши на завтра не остались?" недостойно.
И, вдохновленная своим великодушием, она открывает дверь и кричит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23