Но перерешивать я ничего не стал. Раз уж так получается...
Боря отчего-то зауросил. Видимо, потому, что о нем тоже забыли. Злиться на него я никогда ни за что не мог, и, хотя в этот момент мне было не до него и вовсе не хотелось с ним водиться, я через силу занялся с ним. В общем, все стало тусклым, даже день, хотя солнце еще пока и не село.
Хорошо опять сделалось, когда возвратились из похода мамка и Ольга Кузьминична. Я ожидал, что они придут замаявшиеся, расстроенные и злые — было так в прошлый раз, — а они заявились хоть, видно, уставшие, но радостные и веселые. Промерзли, правда, но только смотали с голов закуржавевшие платки, обе враз одинаково тряхнули волосами и, как какие-нибудь девчонки, забегали, даже обнявшись, как Штраус с этой, со своей, в «Большом вальсе», затанцевали по комнате. Видать, где-нибудь перед самым домом вспомнили что-то такое да и закуролесили! Боря — что он-то бы понимал? — вмиг радостно захлопал в ладоши и запрыгал, сидя на месте, как умел делать, поди, он один; заулыбалась Оксана, я завопил «ур-ра-а!» и пошел скакать вокруг Ольги Кузьминичны и мамки в самом что ни на есть телячьем восторге.
Точно: им здорово повезло; их по дороге случайно нагнала на розвальнях какая-то материна знакомая из эвакуированных, которой мать и помогла устроиться в колхоз, и та мало что подвезла до самой своей деревни, но и познакомила с доброй хозяйкой, у которой жила, и там они очень дешево наменяли всего, чуть не самим пришлось навяливать; так мало брала та крестьянка. А когда лишней еды, на обмен, в этом доме больше не осталось, а у наших было еще какое-то барахло, обе хозяйки отвели их к третьей, которая была скупердяйка, но зато богатая. И там они тоже всего наменяли.
Еды на самом деле было страшно много, я никогда больше столько ее не видел, ни раньше, ни потом; весь стол уложили мешочками, узелками и узелочками и вполне увесистыми узлами. Не только обещанный мед, но и кружочек масла, и картошка, само собой, — они привезли и того самого просы-просу-просо, пшена-пшенки в общем, и гороху, а даже сколько-то ржаной муки. И еще черной мучки, которую я тогда и не едал, и не видал, а кто этого не едал, тому и не объяснишь путем, что это за штукенция такая: в общем, пыль или, может, пыльца, которая образуется, когда мелют или, как там ее? — обдирают, гречневую крупу. Не крупу, конечно, обдирают, чего там обдирать? — там и так все теперь продрано-ободрано, а гречневое зерно на крупу. Ну, не зерно, а... А в общем и разном, я в этих делах не рублю, но ту черную мучку рубал потом а ля бон эр, как сказали бы Володины французы, с присыпочкой... Вот, вроде вспомнил: когда гречиху обдирают или, как они еще говорят? — крушат? сокрушают? — нет! — рушат, потому что называется крупорушка, на крупу, получается и эта черная мучка. Когда стал захаживать на базар, наслушался, что оно такое, и насмотрелся, как ее продают стаканами. Болтанку из нее делают, заваруху. Ею, почитай, четыре года весь город харчился, бедовал-мыкал горе... Ништяк, законно: с голодухи и не такое слопать можно!
А мать еще принесла с салазок отдельный узелок и сказала:
— Для Бори и Ксаночки — витамины.
Оказалось, морковка, лук, чеснок, соленая — две четвертушки кочана, и вилок свежей капусты. Да мороженая клюква и сушеная малина.
Вот это да, живем!
На радостях матери не сразу заметили, что от комнатной жары потекло завернутое в тряпку мороженое молоко, а и заметили — не стали расстраиваться. Такой им самим был праздник.
— Ой-й, Машенька, — оживленно начала говорить, будто дорогой им не было времени наговориться, видно, уж на радостях не могла остановиться, Ольга Кузьминична. — Ну скажи мне, пожалуйста, зачем той бабище понадобилась твоя ночная рубашка? Ведь она, по-моему, вообще не поняла, что, собственно, за приобретение сделала.
Мать засмеялась:
— Сунду-ук. Вещь! Да еще и заграничная. В городе ни у кого такой нету, а у нее есть. А может, она в ней раз в жизни на какой-нибудь праздник соберется выйти, чтобы односельчанкам нос утереть? Вот так вот ходит весь век в лапотонцах, в запоне, а тут и выйдет! Ну, не наденет, так хоть помечтает об этом, и тем насладится: то ли еще у нее в сундуке-то есть! А то и выйдет. В Победу. Покрасоваться, что поумнее многих жила. Подошьет подол повыше — и явится в клуб. Был тут у нас один, в пижаме по городу расхаживал. Давненько, правда, сразу после голодного тридцать третьего. Тоже, наверное, на хлебушек выменял.
— Надо было бы ей хотя бы объяснить...
— Ох, Лелишна ты, Лелишна, ребенок ласковый! А зачем? Чтобы та, чего доброго, не взяла?
— Ну, тогда совсем...
— Ничего не совсем! Права я была, что предупредила тебя, чтобы не вмешивалась в мои торги. Нашла кого стесняться! Тетя Граня как свое меняла? Брала только то, что действительно ей нужно, платила по-божески да еще и скидку делала, сколько можно, на то, что нужда нас к ним привела. У «ее горбом заработанное и никакое не лишнее, она по совести себя и вела. А та лихоимка? Различия в социальной характеристике надо учитывать, товарищ интеллигентная дама!
— Да, твой сервиз... Такая ценность!
— Ладно. Живы будем — не помрем. Наживем! Я за него при помощи классово чуждой исподницы кое-какую компенсацию все же получила.
— Мам, а ты почему не все чашки взяла? — поискал я зацепку вступить наконец в бойкий их разговор. Мать, конечно, реагировала на это мое высказывание по-своему:
— А ты зачем туда лазил?
— Мы кофе пили, — моментально пришла мне на помощь Оксана.
— Ксаночка, я же говорила, что тебе категорически... — всплеснула руками Ольга Кузьминична.
Я уже думал, что теперь опять все испортится, но матери были удачей очень довольные, и обошлось — как нельзя лучше.
— Кстати, а как этот молодец себя вел? — спросила Оксану моя.
— Витя сегодня был необыкновенно внимательным, — очень серьезно ответила Оксана.
— Ух ты, как она изысканно высказалась! — засмеялась мамка и растрепишила ее волосы. И Ольга Кузьминична тоже рассмеялась.
Оксана вся покраснела, да следом за нею и я. И все-таки она — продолжала очень решительно:
— Да, сегодня Витя был настоящий джентльмен.
— Ого! — теперь всплеснула руками наша мать. — Джентльмен или джентлемен ты сказала, — я что-то не расслышала? — Она всегда придиралась к тому, как мы говорим; к Оксане, может, поменьше, чем ко мне и Томке, но совсем не потому, что та — не ее дочь, а потому, что лучше нашего говорит; мамка, по-моему, и вообще не считала, кто тут чьи дети, а сейчас она еще и явно подтрунивала над Оксаной. Я старался быстро сообразить, с какими бы словами вступиться, прийти Оксане на помощь.
Но вмешаться я не успел.
— Мужчина! Благородный! — выпалила Оксана, вконец уже искраснелась и, по-моему, даже не на шутку рассердилась.
Мамка же и Ольга Кузьминична опять расхохотались.
А я тогда подумал, что как это странно: девчонка, а способна из-за дружбы пойти на то, на что, поди, не всякий пацан отважится; из-за пустяка ведь в общем, из-за того, что не захотела спрятать хорошее мнение об мне, приняла на себя целую такую пальбу. Известное дело — попасться на язычок к нашей мамке дело для кого хочешь нешуточное!
Потом пришла Томка, злющая-презлющая и голоднющая, но, увидав наше всеобщее довольство и завал всяческой шамовки на столе, сразу сменила гнев на милость, давай рассматривать подряд узелки, и мешочки, и свертки. Я по-новой растопил печурку, и матери стали готовить небывалый ужин, а Томка с Борей им помогать. И пошел у нас пир горой, какого я больше не помню, какого не удалось матери собрать, даже когда вернулся отец, и позднее, когда мы начали отовариваться по его мировой карточке литер-Б в самом военкоматовском магазинчике.
Очень хорошо, что Мамай тогда учился не с нами и в первую смену. С ним мы еще не очень-то корешились, только иногда вместе бегали на улице. Мне даже было противно с ним, потому что он рассказывал плохое про свою мать: к ней несколько раз приходили мужики. Мамай же и начал дразнить нас с Оксаной женихом и невестой, из-за этого мы с ним первый раз и подрались, на равной.
Однажды Мамай не пошел в школу и стал набиваться играть с нами. Не знаю, почему-то именно при нем Оксана впервые решилась показать Томке альбом с фотографиями Ольги Кузьминичны.
Оказывается, наша тетя Леля была когда-то перед войной — артисткою! Никто бы об этом не подумал, потому что работала она с самого первого дня санитаркой в госпитале, ходила, как и все, в телогрейке и нитяном платке и никогда не пела и не плясала. Сама она тоже никогда не рассказывала, при нас с Томкой по крайней мере, что работала в театре, а что была уж очень культурная, то из их разговоров с матерью я, например, решил, что она библиотекарша или музыкантша на пианино. А музыкальную школу у нас почти с самого начала войны, с сентября, закрыли; мы теперь учимся в ней, нашу отдали под эвакогоспиталь; библиотек в городе всего две, и туда на работу надо мало людей, там весь век работают две сестры, две тощие старухи, которые курят обе, — вот она и пошла в санитарки.
Потом, когда посмотрел картину «Актриса», мне многое стало понятнее в этом деле. Но и в кино все было так, да и не так. Может быть, если бы в нашем городке был какой-нибудь театр, Ольга Кузьминична поступила бы туда работать, и тогда жизнь у нее и у Оксаны, да и у меня тоже, пошла бы как-нибудь по-другому...
Оксана, подавая Томке альбом, вздохнула:
— Мама все-все оставила и повыбрасывала. У нее были вот такие вот длинные, выше локтя, перчатки, без пальцев, — митенки называются, страусовые веера, и колье, и диадемы, ну, в общем, бусы, украшения разные. Она и наши, и свои, и папины вещи бросила, а вот его сберегла...
После я догадался, почему Оксана долго не показывала такую интересную штуковину, на некоторых фотках Ольга Кузьминична снята почти что нагишом, так что и не узнаешь, и не поверишь. Мне было даже неприятно как-то и неловко смотреть. Но кое-что мне объяснила надпись на одной карточке: «Графиня Стасси в оперетте Кальмана „Сильва“. Не тогда, правда, а потом, когда опять-таки посмотрел ту же самую „Сильву“ в кино. Там тоже танцевали так, что было видно все ноги, а некоторые женщины помоложе ходили чуть ли не совсем голые. Ясно, Ольга Кузьминична прежде работала именно в оперетте, а там, видимо, все так и должно быть. Раз у них даже перчатки без пальцев, то и юбки без подолов, и только страусиные хвостики на заду.
Еще в альбоме лежали отпечатанные списки действующих лиц, программки, что ли, со всякими надписями от руки: «Ослепительнейшей Оль-Оль», «Вы моя Коханая. Антон». Это тоже поначалу меня задело. Отца у Бори с Оксаной звали Николаем чеевичем-то, потому что они Николаевичи, а Ольга Кузьминична в театре была вовсе не по фамилии Орлова, как они, а Коханая. Оксана объяснила, что на сцене так уж принято, что у нее такой псевдоним, и что по-хохлацки, по-украински то есть, коханая значит любимая. Я, кажется, и тогда подумал, что в оперетте, на сцене — в театре одним словом — и остальное, что мне кололо глаза, тоже так и полагается.
Потом я часто произносил про себя, как оно здорово выходит: Оксана Коханая... Тем более, что на многих фотографиях молодая Ольга Кузьминична оказалась очень похожей на свою дочь, и мне представлялось, какой бы красивой казалась Оксана во всяких таких, только не голых конечно, нарядах.
Нам девчонки вообще не хотели давать альбом, но мы все же уломали Оксану. Она подала его не мне, а Мамаю, и это меня, помню, очень задело. А с Мамаем совсем стряслось что-то неладное — не знаю, был тут альбом при чем или нет. По-нашему играть он и так-то не умел, а тут одикошарел совершенно, начал беситься, кривляться по-всякому, а потом стал заглядывать под одеяло, чтобы девчонкам сделалось стыдно. Томка злилась, грозила как следует его отдубасить, — тогда она еще была куда его здоровее, — но выбраться из-под одеяла стеснялась, только крепче натягивала свой угол на себя.
Не знаю почему, я тоже застеснялся вступиться за девчонок и не своим голосом хохотал, хотя смеяться мне совсем не хотелось.
Тогда из-под одеяла выскочила Оксана и несколько раз хлестко свистнула Мамаю по противной роже.
Он оторопел, глаза у него сделались дикие, и он бы, наверное, полез избить Оксану, но в это время в комнату вдруг вошла наша мать, неожиданно вернувшаяся с работы среди бела дня.
Оксана бросилась обратно к постели, но по дороге перевернула кастрюльку, которая заменяла Боре горшок. По полу растеклась большая вонючая лужа.
Лицо у матери вдруг искривилось, так что Мамай тут же улепетнул из комнаты, она схватила подвернувшееся под руку полотенце и два раза хлестнула Оксану по голым плечам.
— Убери сейчас же, дрянь такая! Навязались вы все на мою голову!
Полотенце она швырнула прямо в лужу, а сама кинулась на стул и заревела, с какими-то стонами, катаясь головой по столу.
— Мама, мамочка! Что с тобой?! — в чем была, бросилась к ней с кровати Томка.
Я только прижимался и прижимался в угол, к стене, так я был перепуган. Мать и нас-то с Томкой никогда не била, никогда не ревела, и уж совсем с ней не бывало таких припадков. Я чувствовал, что-то произошло еще, но боялся спросить и узнать об этом.
В глазах стало мутно, словно их запорошила красно-коричневая какая-то, будто кирпичная, пыль...
В рубашке и босиком, перепуганная Оксана побежала в коридор за тряпкой. Мать пришла в себя как-то разом, рывком, прижала к себе Томку и сказала:
— Ничего не случилось. Просто нервы.
Глаза ее стали сухие, но по-прежнему оставались чужими и злыми.
— Обезьяна, как есть обезьяна! — процедила она, глядя на ползавшую среди лужи Оксану,
На Оксану было жалко смотреть. Плечи, руки и ноги ее посинели и покрылись пупырышками гусиной кожи. Она неловко хлюпала тряпкой по вонючей луже, казалась страшно худой, неловкой и нескладной. Мелкой дрожью подрагивали острые локти и острые коленки, на тоненьких лодыжках некрасиво напряглись сухожилия. Она должна была вот-вот заплакать, рот стал большим, и выкатились большие обиженные глаза, а лицо казалось худым и мелким. Одной рукой она старалась натянуть как можно ниже на ноги подол, рубашку измяла и запачкала, и вся фигурка ее от тех неловких движений становилась еще более угловатой и неказистой.
Все это показалось смешным одному только Боре. Он закатывался-хохотал, бил в ладоши и показывал ручонками на Оксану. Мать вдруг схватила его, стала взахлеб целовать и тискать и опять разревелась, только теперь без истерики.
В углу своей собранной из ящиков тахты, заменявшей им троим кровать, беззвучно плакала Оксана. Было видно, как неудержно дрожат ее плечики, ока вся, даже зябко поджатые ноги.
Лишь много позже мы узнали, что в тот день мать получила от отцовского сослуживца и земляка Кондакова, Настькиного родителя, письмо, в котором он сообщал, что чуть ли не собственными глазами видел, как погиб наш отец. Потом я запомнил письмо почти наизусть:
«Дорогая, к сожалению, мало знакомая мне Мария Ивановна и дети Георгия Константиновича!
Вам будет тяжело получить такое письмо, но чем можно утешить горе близких, когда идет война и потери неизбежны? Простите мне, что пишу, но вам ведь, наверное, хочется знать об участи вашего отца и мужа.
Он погиб как герой, и вы должны им гордиться. Он никогда не отступал перед опасностями. В боях за овладение населенным пунктом Б. немцы прижали нас к земле и целые сутки не давали выйти на исходный рубеж для последнего броска. Видя, что штурмовые роты несут большие потери, а поставленную командованием задачу все еще никак не могут решить, сам комиссар полка батальонный комиссар Кузнецов Георгий Константинович, мой земляк, ваш муж и отец, взяв небольшой десант, ночью на танкетке сумел с фланга прорваться в деревню. Немцам удалось подбить легкий танк, и десантники под командованием Кузнецова Георгия Константиновича укрылись в большом каменном доме возле церкви, в самом центре села, который нам из-под горы был прекрасно виден.
Мы не могли быстро прийти на помощь горсточке храбрецов, нужно было накопить силы для штурма. Глубокой ночью прекратились в центре села последние выстрелы. Но дерзкой вылазкой группы товарища Кузнецова гитлеровцы, не знавшие покоя ночь напролет, были деморализованы, мужество и отвага красных бойцов вселила в них ужас, и в яростной атаке перед рассветом, перешедшей в рукопашную, полк, переживая гибель своего любимого комиссара и мстя за нее, вместе с другими частями вышиб фашистов из пункта Б. и овладел им. С этих боев началось наше наступление под столицей нашей Родины Москвой, о котором вы теперь уже знаете.
По центру села прошел не наш полк, мы ударили охватом левее, да и я был ранен во время той же наступательной операции. Но я сам принял от Георгия Константиновича перед его выходом во вражеский тыл партийный билет на хранение, правительственные награды и документы и сам слышал, как командир полка сказал, что будет ходатайствовать перед надлежащими инстанциями о представлении товарища Кузнецова Георгия Константиновича к присвоению ему высокого звания Героя Советского Союза посмертно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Боря отчего-то зауросил. Видимо, потому, что о нем тоже забыли. Злиться на него я никогда ни за что не мог, и, хотя в этот момент мне было не до него и вовсе не хотелось с ним водиться, я через силу занялся с ним. В общем, все стало тусклым, даже день, хотя солнце еще пока и не село.
Хорошо опять сделалось, когда возвратились из похода мамка и Ольга Кузьминична. Я ожидал, что они придут замаявшиеся, расстроенные и злые — было так в прошлый раз, — а они заявились хоть, видно, уставшие, но радостные и веселые. Промерзли, правда, но только смотали с голов закуржавевшие платки, обе враз одинаково тряхнули волосами и, как какие-нибудь девчонки, забегали, даже обнявшись, как Штраус с этой, со своей, в «Большом вальсе», затанцевали по комнате. Видать, где-нибудь перед самым домом вспомнили что-то такое да и закуролесили! Боря — что он-то бы понимал? — вмиг радостно захлопал в ладоши и запрыгал, сидя на месте, как умел делать, поди, он один; заулыбалась Оксана, я завопил «ур-ра-а!» и пошел скакать вокруг Ольги Кузьминичны и мамки в самом что ни на есть телячьем восторге.
Точно: им здорово повезло; их по дороге случайно нагнала на розвальнях какая-то материна знакомая из эвакуированных, которой мать и помогла устроиться в колхоз, и та мало что подвезла до самой своей деревни, но и познакомила с доброй хозяйкой, у которой жила, и там они очень дешево наменяли всего, чуть не самим пришлось навяливать; так мало брала та крестьянка. А когда лишней еды, на обмен, в этом доме больше не осталось, а у наших было еще какое-то барахло, обе хозяйки отвели их к третьей, которая была скупердяйка, но зато богатая. И там они тоже всего наменяли.
Еды на самом деле было страшно много, я никогда больше столько ее не видел, ни раньше, ни потом; весь стол уложили мешочками, узелками и узелочками и вполне увесистыми узлами. Не только обещанный мед, но и кружочек масла, и картошка, само собой, — они привезли и того самого просы-просу-просо, пшена-пшенки в общем, и гороху, а даже сколько-то ржаной муки. И еще черной мучки, которую я тогда и не едал, и не видал, а кто этого не едал, тому и не объяснишь путем, что это за штукенция такая: в общем, пыль или, может, пыльца, которая образуется, когда мелют или, как там ее? — обдирают, гречневую крупу. Не крупу, конечно, обдирают, чего там обдирать? — там и так все теперь продрано-ободрано, а гречневое зерно на крупу. Ну, не зерно, а... А в общем и разном, я в этих делах не рублю, но ту черную мучку рубал потом а ля бон эр, как сказали бы Володины французы, с присыпочкой... Вот, вроде вспомнил: когда гречиху обдирают или, как они еще говорят? — крушат? сокрушают? — нет! — рушат, потому что называется крупорушка, на крупу, получается и эта черная мучка. Когда стал захаживать на базар, наслушался, что оно такое, и насмотрелся, как ее продают стаканами. Болтанку из нее делают, заваруху. Ею, почитай, четыре года весь город харчился, бедовал-мыкал горе... Ништяк, законно: с голодухи и не такое слопать можно!
А мать еще принесла с салазок отдельный узелок и сказала:
— Для Бори и Ксаночки — витамины.
Оказалось, морковка, лук, чеснок, соленая — две четвертушки кочана, и вилок свежей капусты. Да мороженая клюква и сушеная малина.
Вот это да, живем!
На радостях матери не сразу заметили, что от комнатной жары потекло завернутое в тряпку мороженое молоко, а и заметили — не стали расстраиваться. Такой им самим был праздник.
— Ой-й, Машенька, — оживленно начала говорить, будто дорогой им не было времени наговориться, видно, уж на радостях не могла остановиться, Ольга Кузьминична. — Ну скажи мне, пожалуйста, зачем той бабище понадобилась твоя ночная рубашка? Ведь она, по-моему, вообще не поняла, что, собственно, за приобретение сделала.
Мать засмеялась:
— Сунду-ук. Вещь! Да еще и заграничная. В городе ни у кого такой нету, а у нее есть. А может, она в ней раз в жизни на какой-нибудь праздник соберется выйти, чтобы односельчанкам нос утереть? Вот так вот ходит весь век в лапотонцах, в запоне, а тут и выйдет! Ну, не наденет, так хоть помечтает об этом, и тем насладится: то ли еще у нее в сундуке-то есть! А то и выйдет. В Победу. Покрасоваться, что поумнее многих жила. Подошьет подол повыше — и явится в клуб. Был тут у нас один, в пижаме по городу расхаживал. Давненько, правда, сразу после голодного тридцать третьего. Тоже, наверное, на хлебушек выменял.
— Надо было бы ей хотя бы объяснить...
— Ох, Лелишна ты, Лелишна, ребенок ласковый! А зачем? Чтобы та, чего доброго, не взяла?
— Ну, тогда совсем...
— Ничего не совсем! Права я была, что предупредила тебя, чтобы не вмешивалась в мои торги. Нашла кого стесняться! Тетя Граня как свое меняла? Брала только то, что действительно ей нужно, платила по-божески да еще и скидку делала, сколько можно, на то, что нужда нас к ним привела. У «ее горбом заработанное и никакое не лишнее, она по совести себя и вела. А та лихоимка? Различия в социальной характеристике надо учитывать, товарищ интеллигентная дама!
— Да, твой сервиз... Такая ценность!
— Ладно. Живы будем — не помрем. Наживем! Я за него при помощи классово чуждой исподницы кое-какую компенсацию все же получила.
— Мам, а ты почему не все чашки взяла? — поискал я зацепку вступить наконец в бойкий их разговор. Мать, конечно, реагировала на это мое высказывание по-своему:
— А ты зачем туда лазил?
— Мы кофе пили, — моментально пришла мне на помощь Оксана.
— Ксаночка, я же говорила, что тебе категорически... — всплеснула руками Ольга Кузьминична.
Я уже думал, что теперь опять все испортится, но матери были удачей очень довольные, и обошлось — как нельзя лучше.
— Кстати, а как этот молодец себя вел? — спросила Оксану моя.
— Витя сегодня был необыкновенно внимательным, — очень серьезно ответила Оксана.
— Ух ты, как она изысканно высказалась! — засмеялась мамка и растрепишила ее волосы. И Ольга Кузьминична тоже рассмеялась.
Оксана вся покраснела, да следом за нею и я. И все-таки она — продолжала очень решительно:
— Да, сегодня Витя был настоящий джентльмен.
— Ого! — теперь всплеснула руками наша мать. — Джентльмен или джентлемен ты сказала, — я что-то не расслышала? — Она всегда придиралась к тому, как мы говорим; к Оксане, может, поменьше, чем ко мне и Томке, но совсем не потому, что та — не ее дочь, а потому, что лучше нашего говорит; мамка, по-моему, и вообще не считала, кто тут чьи дети, а сейчас она еще и явно подтрунивала над Оксаной. Я старался быстро сообразить, с какими бы словами вступиться, прийти Оксане на помощь.
Но вмешаться я не успел.
— Мужчина! Благородный! — выпалила Оксана, вконец уже искраснелась и, по-моему, даже не на шутку рассердилась.
Мамка же и Ольга Кузьминична опять расхохотались.
А я тогда подумал, что как это странно: девчонка, а способна из-за дружбы пойти на то, на что, поди, не всякий пацан отважится; из-за пустяка ведь в общем, из-за того, что не захотела спрятать хорошее мнение об мне, приняла на себя целую такую пальбу. Известное дело — попасться на язычок к нашей мамке дело для кого хочешь нешуточное!
Потом пришла Томка, злющая-презлющая и голоднющая, но, увидав наше всеобщее довольство и завал всяческой шамовки на столе, сразу сменила гнев на милость, давай рассматривать подряд узелки, и мешочки, и свертки. Я по-новой растопил печурку, и матери стали готовить небывалый ужин, а Томка с Борей им помогать. И пошел у нас пир горой, какого я больше не помню, какого не удалось матери собрать, даже когда вернулся отец, и позднее, когда мы начали отовариваться по его мировой карточке литер-Б в самом военкоматовском магазинчике.
Очень хорошо, что Мамай тогда учился не с нами и в первую смену. С ним мы еще не очень-то корешились, только иногда вместе бегали на улице. Мне даже было противно с ним, потому что он рассказывал плохое про свою мать: к ней несколько раз приходили мужики. Мамай же и начал дразнить нас с Оксаной женихом и невестой, из-за этого мы с ним первый раз и подрались, на равной.
Однажды Мамай не пошел в школу и стал набиваться играть с нами. Не знаю, почему-то именно при нем Оксана впервые решилась показать Томке альбом с фотографиями Ольги Кузьминичны.
Оказывается, наша тетя Леля была когда-то перед войной — артисткою! Никто бы об этом не подумал, потому что работала она с самого первого дня санитаркой в госпитале, ходила, как и все, в телогрейке и нитяном платке и никогда не пела и не плясала. Сама она тоже никогда не рассказывала, при нас с Томкой по крайней мере, что работала в театре, а что была уж очень культурная, то из их разговоров с матерью я, например, решил, что она библиотекарша или музыкантша на пианино. А музыкальную школу у нас почти с самого начала войны, с сентября, закрыли; мы теперь учимся в ней, нашу отдали под эвакогоспиталь; библиотек в городе всего две, и туда на работу надо мало людей, там весь век работают две сестры, две тощие старухи, которые курят обе, — вот она и пошла в санитарки.
Потом, когда посмотрел картину «Актриса», мне многое стало понятнее в этом деле. Но и в кино все было так, да и не так. Может быть, если бы в нашем городке был какой-нибудь театр, Ольга Кузьминична поступила бы туда работать, и тогда жизнь у нее и у Оксаны, да и у меня тоже, пошла бы как-нибудь по-другому...
Оксана, подавая Томке альбом, вздохнула:
— Мама все-все оставила и повыбрасывала. У нее были вот такие вот длинные, выше локтя, перчатки, без пальцев, — митенки называются, страусовые веера, и колье, и диадемы, ну, в общем, бусы, украшения разные. Она и наши, и свои, и папины вещи бросила, а вот его сберегла...
После я догадался, почему Оксана долго не показывала такую интересную штуковину, на некоторых фотках Ольга Кузьминична снята почти что нагишом, так что и не узнаешь, и не поверишь. Мне было даже неприятно как-то и неловко смотреть. Но кое-что мне объяснила надпись на одной карточке: «Графиня Стасси в оперетте Кальмана „Сильва“. Не тогда, правда, а потом, когда опять-таки посмотрел ту же самую „Сильву“ в кино. Там тоже танцевали так, что было видно все ноги, а некоторые женщины помоложе ходили чуть ли не совсем голые. Ясно, Ольга Кузьминична прежде работала именно в оперетте, а там, видимо, все так и должно быть. Раз у них даже перчатки без пальцев, то и юбки без подолов, и только страусиные хвостики на заду.
Еще в альбоме лежали отпечатанные списки действующих лиц, программки, что ли, со всякими надписями от руки: «Ослепительнейшей Оль-Оль», «Вы моя Коханая. Антон». Это тоже поначалу меня задело. Отца у Бори с Оксаной звали Николаем чеевичем-то, потому что они Николаевичи, а Ольга Кузьминична в театре была вовсе не по фамилии Орлова, как они, а Коханая. Оксана объяснила, что на сцене так уж принято, что у нее такой псевдоним, и что по-хохлацки, по-украински то есть, коханая значит любимая. Я, кажется, и тогда подумал, что в оперетте, на сцене — в театре одним словом — и остальное, что мне кололо глаза, тоже так и полагается.
Потом я часто произносил про себя, как оно здорово выходит: Оксана Коханая... Тем более, что на многих фотографиях молодая Ольга Кузьминична оказалась очень похожей на свою дочь, и мне представлялось, какой бы красивой казалась Оксана во всяких таких, только не голых конечно, нарядах.
Нам девчонки вообще не хотели давать альбом, но мы все же уломали Оксану. Она подала его не мне, а Мамаю, и это меня, помню, очень задело. А с Мамаем совсем стряслось что-то неладное — не знаю, был тут альбом при чем или нет. По-нашему играть он и так-то не умел, а тут одикошарел совершенно, начал беситься, кривляться по-всякому, а потом стал заглядывать под одеяло, чтобы девчонкам сделалось стыдно. Томка злилась, грозила как следует его отдубасить, — тогда она еще была куда его здоровее, — но выбраться из-под одеяла стеснялась, только крепче натягивала свой угол на себя.
Не знаю почему, я тоже застеснялся вступиться за девчонок и не своим голосом хохотал, хотя смеяться мне совсем не хотелось.
Тогда из-под одеяла выскочила Оксана и несколько раз хлестко свистнула Мамаю по противной роже.
Он оторопел, глаза у него сделались дикие, и он бы, наверное, полез избить Оксану, но в это время в комнату вдруг вошла наша мать, неожиданно вернувшаяся с работы среди бела дня.
Оксана бросилась обратно к постели, но по дороге перевернула кастрюльку, которая заменяла Боре горшок. По полу растеклась большая вонючая лужа.
Лицо у матери вдруг искривилось, так что Мамай тут же улепетнул из комнаты, она схватила подвернувшееся под руку полотенце и два раза хлестнула Оксану по голым плечам.
— Убери сейчас же, дрянь такая! Навязались вы все на мою голову!
Полотенце она швырнула прямо в лужу, а сама кинулась на стул и заревела, с какими-то стонами, катаясь головой по столу.
— Мама, мамочка! Что с тобой?! — в чем была, бросилась к ней с кровати Томка.
Я только прижимался и прижимался в угол, к стене, так я был перепуган. Мать и нас-то с Томкой никогда не била, никогда не ревела, и уж совсем с ней не бывало таких припадков. Я чувствовал, что-то произошло еще, но боялся спросить и узнать об этом.
В глазах стало мутно, словно их запорошила красно-коричневая какая-то, будто кирпичная, пыль...
В рубашке и босиком, перепуганная Оксана побежала в коридор за тряпкой. Мать пришла в себя как-то разом, рывком, прижала к себе Томку и сказала:
— Ничего не случилось. Просто нервы.
Глаза ее стали сухие, но по-прежнему оставались чужими и злыми.
— Обезьяна, как есть обезьяна! — процедила она, глядя на ползавшую среди лужи Оксану,
На Оксану было жалко смотреть. Плечи, руки и ноги ее посинели и покрылись пупырышками гусиной кожи. Она неловко хлюпала тряпкой по вонючей луже, казалась страшно худой, неловкой и нескладной. Мелкой дрожью подрагивали острые локти и острые коленки, на тоненьких лодыжках некрасиво напряглись сухожилия. Она должна была вот-вот заплакать, рот стал большим, и выкатились большие обиженные глаза, а лицо казалось худым и мелким. Одной рукой она старалась натянуть как можно ниже на ноги подол, рубашку измяла и запачкала, и вся фигурка ее от тех неловких движений становилась еще более угловатой и неказистой.
Все это показалось смешным одному только Боре. Он закатывался-хохотал, бил в ладоши и показывал ручонками на Оксану. Мать вдруг схватила его, стала взахлеб целовать и тискать и опять разревелась, только теперь без истерики.
В углу своей собранной из ящиков тахты, заменявшей им троим кровать, беззвучно плакала Оксана. Было видно, как неудержно дрожат ее плечики, ока вся, даже зябко поджатые ноги.
Лишь много позже мы узнали, что в тот день мать получила от отцовского сослуживца и земляка Кондакова, Настькиного родителя, письмо, в котором он сообщал, что чуть ли не собственными глазами видел, как погиб наш отец. Потом я запомнил письмо почти наизусть:
«Дорогая, к сожалению, мало знакомая мне Мария Ивановна и дети Георгия Константиновича!
Вам будет тяжело получить такое письмо, но чем можно утешить горе близких, когда идет война и потери неизбежны? Простите мне, что пишу, но вам ведь, наверное, хочется знать об участи вашего отца и мужа.
Он погиб как герой, и вы должны им гордиться. Он никогда не отступал перед опасностями. В боях за овладение населенным пунктом Б. немцы прижали нас к земле и целые сутки не давали выйти на исходный рубеж для последнего броска. Видя, что штурмовые роты несут большие потери, а поставленную командованием задачу все еще никак не могут решить, сам комиссар полка батальонный комиссар Кузнецов Георгий Константинович, мой земляк, ваш муж и отец, взяв небольшой десант, ночью на танкетке сумел с фланга прорваться в деревню. Немцам удалось подбить легкий танк, и десантники под командованием Кузнецова Георгия Константиновича укрылись в большом каменном доме возле церкви, в самом центре села, который нам из-под горы был прекрасно виден.
Мы не могли быстро прийти на помощь горсточке храбрецов, нужно было накопить силы для штурма. Глубокой ночью прекратились в центре села последние выстрелы. Но дерзкой вылазкой группы товарища Кузнецова гитлеровцы, не знавшие покоя ночь напролет, были деморализованы, мужество и отвага красных бойцов вселила в них ужас, и в яростной атаке перед рассветом, перешедшей в рукопашную, полк, переживая гибель своего любимого комиссара и мстя за нее, вместе с другими частями вышиб фашистов из пункта Б. и овладел им. С этих боев началось наше наступление под столицей нашей Родины Москвой, о котором вы теперь уже знаете.
По центру села прошел не наш полк, мы ударили охватом левее, да и я был ранен во время той же наступательной операции. Но я сам принял от Георгия Константиновича перед его выходом во вражеский тыл партийный билет на хранение, правительственные награды и документы и сам слышал, как командир полка сказал, что будет ходатайствовать перед надлежащими инстанциями о представлении товарища Кузнецова Георгия Константиновича к присвоению ему высокого звания Героя Советского Союза посмертно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47