Поэтому встреча с израильскими погранцами была для меня чревата серьезными неприятностями. Бедуинов, если таковые попадутся, я надеялся уверить, что сам вполне правоверный суннит. На этот случай я даже выучил формулу принятия ислама:
«Ля илляха илля лла эр Мохаммед расул алла» (Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его). Хорошо быть беспринципным атеистом!
Перейти границу я мог только в строго определенный момент сумерек, когда уже стемнеет, но пустыня еще нагрета солнцем. Дело в том, что израильские погранцы установили на высотах вдоль границы приборы ночного видения, реагирующие на разницу температур. Прохладной ночью человека, волка или газель в них видно за несколько километров.
Я легко нашел место, где из-под проволоки был выдут песок, и пролез на ту сторону по волчьему следу, чтобы не нарваться на мину. Ночь выдалась диверсантская: по небу ползли рваные облака, луна должна была взойти только после полуночи.
Шел я налегке: паспорт, сторублевка, карманный фонарик, перочинный нож, перерисованный от руки кусочек карты. К тому времени, когда взошла луна, я давно уже пересек приграничное шоссе, Араву, пологие склоны предгорий и углубился в горные ущелья. На рассвете я забрался достаточно высоко, чтобы иметь возможность подниматься вверх до самого полудня. Взобравшись на перевал, я впервые после долгого пути по каньону смог оглядеться по сторонам.
На западе расстилалась Арава, за ней желтели сморщенные горы Негева. Было очень интересно первый раз за полгода взглянуть на разлом с другого борта. На востоке, километрах в тридцати, виднелась серая ниточка — шоссе короля Дауда. Петры видно не было — она спрятана в укромном каньоне, к тому же я взял чуть севернее, чем нужно. Поскольку моя карта кончалась там, где я стоял, искать город можно было до бесконечности. Я решил выйти к шоссе и по нему найти Петру.
Проспав жаркие часы под большим камнем, я двинулся дальше и вышел на шоссе под утро — уж больно запутанным был овраг, по которому пришлось идти. Отдыхая на обочине, я увидел идущий с севера туристический автобус и проголосовал.
— Салям алейкум, хабиби! — заорал радостно водитель. — Дойчланд?
— Ва-алейкум ас-салям! Ля, Руссланд.
Он явно никогда такого не слышал, но переспрашивать не стал.
— Акаба, хабиби?
— Петра.
— О'кей! — он захохотал и тронулся дальше. Естественно, ему и в голову не пришло, что я приковылял из Аравы без рюкзака и канистры с водой. Через несколько минут мы остановились у стрелки с надписью «Петра 7 км».
— Шукран, — поблагодарил я, собираясь выходить.
— Ля шукран, хабиби! Мани!
Пришлось дать ему сторублевку. Он подозрительно посмотрел на нее и хотел что-то сказать, но я уже вышел и помахал ему рукой.
Петра действительно стоила затраченного времени. Несколько часов в полном восторге бродил я по городу среди веселых туристов и ларьков с пепси-колой, на которую у меня не было денег. Фонтанчика с водой нигде не оказалось. Потом потихоньку забрел в вади, поспал немного и, как только спала жара, двинулся на запад.
На закате я оказался на ровном лавовом плато, словно плащ, накрывавшем участок хребта между двумя вулканами. Оно плавно спускалось к западу, поэтому идти по нему можно было очень быстро. Часов в пять утра я вдруг оказался над высоким обрывом. Было видно, как, светя фарами, идут внизу машины по двум шоссе — иорданскому и израильскому.
Найдя подходящее вади, я начал спускаться в Араву. Вдруг я почувствовал запах лошадей, а чуть позже — дыма. Осторожно выглянув из-за поворота, я увидел впереди трех оседланных коней, а чуть дальше — лежащих у костра бедуинов. Огонь давно погас, и казалось, что они спят, но вдруг один из них проснулся, достал из кармана рацию и что-то сказал в нее. Видимо, они исполняли здесь обязанности пограничников.
По идее, я должен был спрятаться в какую-нибудь щель, дождаться следующей ночи, подняться обратно на лавовое поле и поискать другой каньон. Но уж больно не хотелось торчать здесь лишний день. Пройти мимо костра я не мог — достаточно было одному из арабов случайно открыть глаза, и меня бы тут же пристрелили.
Я подполз к лошадям, выбрал самого лучшего коня (к сожалению, он оказался белым), отвязал, вскочил в седло, сказал ему «ялла, хабиби!» и попытался галопом проскакать мимо костра. Но по песчаному дну каньона поднять коня в карьер не удалось, и мы неуклюжим кентером миновали лагерь. Я еще не успел скрыться за поворотом, а бедуины уже с воплями вскочили на ноги и защелкали затворами.
Следовало бы мне сообразить, что это все-таки арабский конь, а не ахалтекинец, к которым я привык в Туркмении, и так быстро разогнать его по песку мне не удастся.
Нахлестывая коня и матерясь на всех известных мне языках, я промчался по каньону, пересек шоссе и поскакал вдоль колючей проволоки в поисках подходящего места для перехода. Позади послышались выстрелы, но я слышал, что стреляют в воздух, хотя белого коня им наверняка было видно — скорее всего, боялись попасть в него. Вдруг прямо передо мной оказался глубокий овраг — едва успел затормозить. Соскакивая с коня, я заметил болтающуюся на месте седельной сумки гранату Ф-1 отечественного производства и прихватил ее с собой, когда прыгнул вниз.
Овраг был перегорожен проволокой, но я пару раз ударил ножиком по склону, он осыпался, и образовалась щель, по которой я, скинув футболку, протиснулся на ту сторону. Правда, колючки здорово располосовали мне грудь и живот, но деваться было некуда. Сверху послышался стук копыт. Я встал за выступ склона и задумался.
Сейчас они оставят наверху лошадей и спустятся. Кинуть мне лимонку им под ноги или не стоит?
Руки, конечно, чесались. Я был уверен, что мои преследователи готовы отдать все на свете за сладостную возможность поджарить меня на медленном огне или содрать кожу. Но могу ли я судить их за это? Если бы я родился в бедуинской семье, наверное, тоже слушал бы пропаганду и с азартом охотился за нарушителями границы. А может быть, и нет. В любом случае, взрыв гранаты может привлечь внимание израильских погранцов, если они еще не проснулись от стрельбы.
И я сделал то, за что меня осудили бы все мои друзья в Израиле, кроме, может быть, Бени. Я выкрутил у гранаты запал, бросил ее на песок и ушел на запад. До сих пор я никому про это не рассказывал, но надеюсь, что сейчас друзья простят меня — все-таки три года прошло.
Только выйдя на шоссе, я почувствовал, что совершенно «высох». Никогда еще проносящиеся мимо водители не вызывали у меня таких бурных чувств — я даже пожалел, что выбросил лимонку. Наконец уже засветло меня подобрал туристский автобус. Шофер многозначительно оглядел меня и поехал дальше, тихонько насвистывая «Красную скалу». Но я уже все равно был на той стадии, когда разговаривать не можешь.
Беня встретил меня на пороге с пятилитровой канистрой виноградного сока
— вот, что значит настоящий друг. Приняв душ, я повалился на койку и отключился часов на шесть. Вообще-то все мои приключения оказались довольно бессмысленными: всего через год иорданскую границу открыли, и теперь съездить в Петру может любой желающий. Но я все равно не жалею об этой маленькой разминке, доставившей мне столько удовольствия. Если вам лень ехать в Иорданию, можете увидеть Петру в фильме Спилберга «Индиана Джонс и последний крестовый поход»: эффектные финальные сцены сняты именно там.
Под вечер я проснулся, выпил стоявшую у изголовья коробку сока и подполз к зеркалу. На меня глядела совершенно черная бедуинская рожа в выгоревшей щетине.
Услышав жужжание бритвы, в комнату заглянул Беня.
— Живой, док? — спросил он.
— Паспорт прислали?
— Нет.
— Страусята вывелись? — уже несколько дней я ждал вылупления птенцов из первой в этом году кладки.
— Да, восемь.
— Пошли смотреть.
— Потом, сейчас гости приедут.
— Кто?
— Марина, твоя Оля с подружкой, Давид и из Тель-Авивского зоопарка ребята.
Я вздохнул, с ужасом поняв, что Олька проделает весь путь из Иерусалима, а я мало чем смогу ее порадовать.
— Пока поспи еще немного, — хихикал Беня, — сметанки поешь. Нет сметанки? Ну, йогурта.
Давид прибыл на новенькой белой «Ниве». С приобретением машины его социальный статус резко подскочил. Если раньше Тони Ринг делал ему выговор за каждый прогул, то теперь достаточно было сказать «в гараже был» или «искра ушла», и все с пониманием кивали: это святое. Плата за успешную абсорбцию была высока:
следующие полгода Давид не вылезал из-под машины, устраняя бесчисленные недоделки.
Бенины друзья из зоопарка привезли с собой маленького толстенького итальянца, очень интересовавшегося русским языком.
— Как по-русски лапша? — спросил он.
— Спагетти, — хором ответили мы.
— А хлеб?
— Пицца.
— А лук?
— Чипполино.
Мы бы и дальше морочили бедняге голову, но тут прибыли девушки. Олина подружка Зоя оказалась очень похожей на нее, только черненькой.
— Вот Володя, — вполголоса сказала Оля, — тот самый.
Зоя посмотрела на меня, как на гориллу в зоопарке. Я отвел Оленьку в сторону.
— Ты что ей про меня наговорила?
— Ну, как ты… сам знаешь, — она неожиданно покраснела. — Зойка так просила поделиться, что я просто не могла отказать. У нее уже три месяца никого не было.
— Ты что, с ума сошла? Я еле на ногах стою, а вас двое.
— Не волнуйся, мы все понимаем. Ну и что, зато ты первый русский, который ходил в Петру.
Они затащили меня в комнату, уложили на койку и принялись насиловать по очереди.
Первое время я принимал в этом какое-то участие, но потом перестал. Хотя мой хвостик после полуночи стал реагировать только на минет, девушки никак не хотели оставить меня в покое. Когда я выходил ненадолго из полукоматозного состояния, то видел, как то черная, то русая головка мерно покачивается над моим животом. Кажется, вторая девушка в это время держала меня за руки.
Проснулись мы часов в десять утра. Я выпил пару литров сока, побаловался еще немного с девчонками и проводил их до автобуса. На прощание Оля дала мне бумажку с телефоном.
— Это Вера, моя подружка. Она живет у метро Динамо. Я ей про тебя рассказала и обещала, что ты ее навестишь.
Расставались мы довольно грустно, Оленька даже заплакала. А еще говорят, что обрезание улучшает мужские способности! Видимо, на тех израильтян, с которыми общались Оля и Зоя, это не распространялось.
Позже я, конечно, не поленился навестить рыженькую Верочку, но дальше первой встречи дела у нас как-то не пошли.
Наступил вечер. Мы с Беней сидели под акацией в компании Тепы и Шарика. В сотне метров от нас рослый черно-белый самец страуса гордо шествовал по саванне в окружении выводка полосатых «цыплят». В небе перекликались стайки куликов.
— Почему ты не женишься на Марине? — спросил я. Беня задумался.
— Понимаешь, — сказал он, — я все-таки вырос в Грузии и привык, что в семье мужчина — это мужчина, а женщина — это женщина. А Марина — москвичка. Меня не устраивает, чтобы при живой жене мне самому приходилось мыть посуду!
— Знаешь, кто ты? Половой шовинист.
— Может быть, — грустно согласился Беня. — Кстати, я тут недавно в Эйлат ездил, встретил твою Анку. Что-то она тоскует, плачет даже.
Я не знал, шутит он или говорит серьезно, поэтому промолчал.
— Она сказала Леве, что, может быть, подумает, выходить ли за него замуж, если он купит ей дом.
— Молодец девчонка! А он что?
— Обрабатывает папашу.
Позже я узнал, что домик Лева купил. Анка получила дарственную, и больше он ее не видел. Дом быстро продали, и сейчас Анина семья, кажется, уже в Америке.
Я догадывался, что все примерно так и будет, а Анке на всякий случай передал через Беню прощальную открытку.
Не грусти — если сможешь, конечно.
Остаются нам письма и сны.
Ведь не может быть счастья навечно, Без зимы не бывает весны.
Наша память по-прежнему с нами, Ты же знаешь — пусть мчатся года, Нам за многими новыми днями Тех ста дней не забыть никогда.
И в часы невезенья и горя Мы, наверное, вспомним не раз, Что сто дней между солнцем и морем Были все-таки в жизни у нас.
14. Эмигрант
Ибо человеку, который добр пред богом, он дает мудрость, и знание, и радость. А грешнику дает заботу собирать и копить, чтобы после отдать доброму. И все это — суета и томление духа.
Экклезиаст
Середина апреля в Негеве — начало лета. Заканчивается весенний пролет, выгорают последние цветы, ночи становятся жаркими. Птенцы покидают гнезда, детеныши — норы. Хай-бар к этому времени превращается в настоящий детский сад.
Поскольку работы стало больше, Рони Малка прислал нам нового волонтера
— англичанина Дэниела. Но Дэниел как-то не вписался в Хай-Барскую жизнь. Работать ленился, в биологии не разбирался, все у него ломалось. Беню же больше всего возмущало, что он каждый вечер приходил в гости, а продуктов не приносил. Все вздохнули с облегчением, когда гиены прокусили ему ягодицу и он уехал домой — произошло это через месяц.
Обидно было уезжать, не увидев, как вырастут и окрепнут все, кто родился зачастую у тебя на глазах — осленок, страусята, лисята, котята и прочие. Но я и так уже пробыл в Израиле на месяц больше, чем рассчитывал.
Я позвонил в МВД и узнал, что они по ошибке отправили паспорт не туда и он потерялся. Оформление нового заняло бы пару недель, а мне через три дня пора было идти в армию. Бюрократия победила. Пришлось срочно придумывать, как слинять из страны, в которую только что с таким риском возвращался.
К счастью, я вспомнил, что по решению суда в Гааге при передаче Табы египтянам за жителями Израиля осталось право безвизового въезда в этот пограничный поселочек. Я помчался в Эйлат и за пару часов поставил в египетском консульстве туристическую визу в свой российский паспорт и в израильские — моих друзей.
Потом явился в местный офис военкомата.
Дежурный офицер читала «Унесенных ветром». При моем появлении она машинально поправила уставную бретельку, но глаз от книги не подняла.
— Мне послезавтра в армию, — начал я.
— Поздравляю.
— Спасибо! Друзья хотят устроить проводы.
— Естественно, — она перелистнула страницу.
— Но с деньгами у нас не очень, так что мы решили смотаться в Табу — там дешевле.
— Счастливого пути.
— Мне нужно разрешение на выезд.
Она достала из кармашка рулон бумажек, похожих на трамвайные билетики, написала на одной «24 часа», оторвала и протянула мне.
— До свидания.
— Пока, — ответил я и побежал на автовокзал.
Мы с Беней пулей влетели в джип, закинули на заднее сиденье канистру говяжьей крови (я собирал ее с мясных туш по стакану всю последнюю неделю), забрали в Эйлате Давида, Джин-Тоника, Реувена, Володю Локотоша и пару аквалангов и поехали на КПП. Была пятница, и банки уже закрылись, но я надеялся сменять шекели на доллары на границе, что нетрудно сделать, если выезжаешь через аэропорт Бен-Гуриона или портХайфы.
Но Израиль есть Израиль. Как раз на этой границе шекели меняли только на египетские пиастры, а это еще более сомнительная валюта, так что сменял я совсем чуть-чуть: может, в Каире повезет больше.
Мы мчались на юг по берегу Синая. Это побережье — одно из самых удивительных на свете. Горы здесь еще пустыннее, чем под Эйлатом, потому что дожди бывают раз в несколько лет, а там, где есть хоть какая-то растительность, ее уничтожает бедуинский скот. За двести с чем-то километров пути до южной оконечности полуострова можно насчитать около сотни чахлых акаций и столько же травинок.
Если посмотреть на море, оно покажется таким же безжизненным, но наметанный глаз заметит торчащие из воды веточки кораллов, а иногда мелькнувший спинной плавник рыбы-попугая. Красное море не только самое соленое и теплое из морей Мирового Океана, но и одно из самых богатых по разнообразию обитателей, что довольно странно, поскольку появилось оно недавно — около 20 миллионов лет назад. По сути дела, это свежая трещина в земной коре, которая постепенно расширяется и продвигается дальше на север. Акабский залив, Арава, впадина Мертвого моря и долина Иордана — ее самые молодые участки, еще не достигшие такой глубины, как южная часть моря. Если израильтянам удастся сдерживать арабов еще миллиончик-другой лет, они окажутся разделены морем, а потом и молодым океаном — ведь и Атлантика когда-то начиналась с заурядной цепи разломов.
За курортным городком Шарм аш-Шейх мы свернули с дороги и поехали на мыс Рас-Мухаммед, которым оканчивается Синай. Здешние рифы входят в десятку самых богатых в мире и пользуются известностью среди подводников всех стран, особенно один, называемый Акулья Обсерватория.
На западной стороне мыса берег низкий, а риф отделен широкой лагуной с горячей от солнца водой, но на востоке побережье обрывистое, и там много уютных бухточек, в которых каким-то чудом не оказалось туристов. Мы разбили лагерь и подошли к воде.
Риф образовал своего рода уступ, отходивший от берега метров на тридцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19