Соучастник за бесценок получил ценные агрегаты, это все равно, что за три копейки купить новехонький «Мерседес», перепродал их за реальную цену, незаконный навар, сумму которого назвать язык не поворачивается, поделил с директором и прочими жуликами из числа руководства, давшими согласие на эту аферу. Поскольку большая и самая ценная часть оборудования была вывезена с комбината, комбинат встал.
Мне, конечно, больше верилось в версию главного инженера. Для того, чтобы состряпать такой договор займа, надо было быть или полным идиотом, или ничего не понимать в производстве. Директор на учете в ПНД не состоял, и работал на комбинате около пятнадцати лет. Частное лицо, любезно предоставившее комбинату в лице директора заем, сразу после реализации оборудования, поменяло место жительства, говоря проще — кануло в никуда, и пока, допрошено по делу не было.
И хотя формально, с точки зрения гражданского права, договор займа в том виде, в каком он был подписан и исполнен сторонами, имел право на существование, и оспорить его было бы затруднительно, меня, например, смущало то обстоятельство, что оборудование, ушедшее с комбината, после перепродажи объявилось в частной фирме, специализирующейся на том же, на чем и бывший его владелец — комбинат. И это бы ничего, да только хозяином частной фирмы был зять директора комбината. Неужели бывают такие совпадения?
Объяснения директора: правда? Надо же, а я и не знал! Оказывается, у зятя фирма такая? Но я же не ответчик за то, кому заимодатель перепродал оборудование, полученное в качестве залога! Мало ли…
Объяснения зятя: моя фирма искала оборудование, нашелся продавец, который нам его поставил. А что, оборудование — с комбината, которым тесть руководит? Правда? Надо же, а я и не знал!
Смущало, конечно, то обстоятельство, что если фирма зятя смогла уплатить за оборудование его реальную стоимость, то почему тесть в поисках денег для комбината не обратился к свояку? Уж взял бы у него заем, и не на пятьсот двадцать тысяч рублей, а на сумму, хотя бы соответствующую стоимости оборудования? Но раз они были так несведущи в делах друг друга, хоть и занимались вроде бы одним и тем же производством, то мало ли… Мало ли какие отношения могут быть между зятем и тестем… В общем, дело было темное, и бесперспективное, особенно если учесть, сколько времени прошло с момента этой странной сделки. Да и мне в городе расследовать его было не так сподручно, как прямо на месте. Но когда следственное управление МВД искало, куда сбагрить дело, областная прокуратура от него открестилась, всеми правдами и неправдами, и какая-то логика в этом была — в области сильнее местнические интересы, а в этом городишке, где развернулись события, все вообще были если не родственниками друг другу, то корешами. Какое уж тут объективное расследование! Вот и отдали дело в наш район, по месту подписания договора займа, в нотариальной конторе в центре города.
Мне, конечно, очень хотелось послушать то самое частное лицо, которое наскребло по сусекам пятьсот двадцать тысяч, выручив комбинат. Но наш отдел по борьбе с экономическими преступлениями исправно присылал мне ответы на мои запросы, в которых самыми информативными были слова «не представилось возможным».
Я забрала с комбината подлинник договора займа, до этого в деле была только плохая ксерокопия. Договор все это время хранился в бухгалтерии. Видимо, директор настолько ничего не боялся, что не стал терять или уничтожать договор, будучи уверенным, что оспорить его не удастся.
В чем-то он был прав, потому что цивилисты и городской, и областной прокуратуры долгое время ломали головы над тем, под каким соусом признать договор недействительнйм.
Доказать, что сделка была совершена с целью, заведомо противной основам правопорядка и нравственности, как этого требовала соответствующая статья Гражданского кодекса, было равносильно тому, чтобы доказать умысел на мошенническое завладение имуществом комбината. То есть практически невозможно.
То же относилось и к признанию сделки недействительной, как совершенной вследствие злонамеренного соглашения сторон. Наши попытались было усмотреть в договоре признаки так называемой кабальной сделки, то есть сделки, которую комбинат был вынужден заключить вследствие стечения тяжелых обстоятельств, на крайне невыгодных для себя условиях, чем другая сторона воспользовалась. Но, во-первых, иск об этом должен был предъявляться потерпевшей стороной, а директор комбината и слышать об этом не хотел; а во-вторых, к тому моменту, когда нашим прокурорам пришел в голову этот вариант, уже истек срок исковой давности.
Главный инженер передал мне подлинник договора, держа его брезгливо двумя пальцами, как Иудину расписку в получении тридцати сребреников. Я также приняла бумагу двумя пальцами — но не из чувства брезгливости или справедливого негодования, а из инстинктивной осторожности, на уровне подсознания допуская возможность обработки документа на следы пальцев. А вдруг мне понадобится получить с договора отпечатки, кто знает, как дело повернется.
Аккуратно вложив договор в прозрачную папку, я перевернула его, чтобы посмотреть на подпись доброго дяди, в свое время не пожалевшего личных денег для спасения комбината. Подпись была сложной, витиеватой, с завитушками и «архитектурными излишествами». Графологи сказали бы, что автор ее — человек амбициозный, с обостренным чувством собственного достоинства и раздутым самолюбием; склонный ко лжи и фантазированию. Может быть, жестокий и стремящийся к власти любой ценой. Однако графология, то есть определение характера по почерку, не относится к криминалистике, да и жестокость и склонность ко лжи еще не являются доказательством совершения преступления.
Но краситель, которым была выполнена эта неординарная подпись, заставил меня вглядеться в нее еще пристальнее. Я даже вытащила договор из папки, опасаясь, что тонкий полиэтилен как-то исказил цвет красителя. Но нет: что в папке, что без нее, подпись на договоре смотрелась одинаково. Как будто писавший обмакнул гусиное перо в густую кровь и поставил на бумаге росчерк. Кровь потом засохла и побурела.
Я подошла к окну и рассмотрела документ еще раз при дневном свете. Мне было не отделаться от ощущения, что подпись поставлена гусиным пером. Острый кончик его царапнул бумагу и уронил каплю крови. Она была не бурая, как все остальные штрихи, а темно-красная, выпуклая и чуть блестела в косом свете. Бумага в этом месте, рядом с каплей, была проколота насквозь. Ни шариковая, ни гелевая ручка так бумагу не царапают. Может, отдать на биологическую экспертизу?
Но тут же я в душе посмеялась над собой. Это маньяк меня так запугал, что в обычных красных чернилах мне чудится зловещая кровь; надо же придумать такую чушь — что кому-то, в наши дни, а не в глухом средневековье придет в голову блажь подписывать договор займа кровью. Что это, сделка о продаже дьяволу бессмертной души? Нет, стандартный правовой документ, хоть и с мошеннической прокладкой. Да и потом: вот удивился бы нотариус, достань один из участников сделки пузырек с кровью, макни туда гусиное перо и царапай им бумагу. Нет, эта картинка — плод моего воспаленного воображения. Какая, к черту, кровь.
Но тут же мои мысли перекинулись на Библию. Я положила документ на стол, достала толстенький потрепанный томик и сравнила закорючки на полях с подписью на договоре. При внимательном рассмотрении я обнаружила на страницах Библии такие же царапины от пера. Цвет красителя совпадал один в один, и даже завитушки в значках и в подписи показались мне подозрительно похожими, будто начертанными одной рукой.
За моей спиной стукнула оконная фрамуга, и я вздрогнула. Мне отчего-то стало не по себе. Я быстро захлопнула и спрятала Библию. Главный инженер, стоя у сейфа, внимательно наблюдал за мной.
— Вы тоже заметили? — приглушенным голосом спросил он.
— Что? — я испугалась не на шутку. А вдруг здешняя отравленная атмосфера действительно негативно влияет на психику?
— Они похожи, — объяснил мне главный инженер. — Как будто один человек расписывался.
Интересно, откуда он знает? — пронеслось у меня в голове. Библию-то он не видел; или видел где-то? А если видел, то при каких обстоятельствах? Нет, по-моему, у меня началась мания преследования. Горчаков бы сострил, что если у вас мания преследования, это еще не значит, что за вами не следят. Но мне было не до смеха.
— Смотрите, —сказал главный инженер, взяв у меня договор и разложив его на столе. — Смотрите внимательно: обе подписи специально сделаны разными ручками, одна подпись синим сделана, вторая — коричневым. Это чтобы замаскироваться, мол, два разных человека подписали. А на самом деле один.
— Вы хотите сказать, что за обе стороны в договоре расписался один человек? — наконец до меня дошло, что хотел сказать главный инженер.
— Ну да. Директор наш. Жулик. Это же липа, договор этот, прикрыть хищение.
Я еще раз вгляделась в подписи, хотя могла бы и не делать этого: они горели перед моим внутренним взором, как «мене, текел, фарес». Получается, что только мне в голову пришла такая бредовая мысль — о том, что подпись сделана кровью. Главный инженер ее тщательно изучал, судя по всему, но этого не увидел, а увидел совсем другое. И опера наши ничего про это не говорили, а они Библию всю осмотрели и обнюхали. Значит, мне померещилось? Надо показать Синцову. Хотя он тоже видел Библию; и тоже ничего мне не сказал.
Только этого мне не хватало.
7
Главный инженер заботливо завернул прозрачную папочку в какую-то старую газету, чтобы не вызывать лишних разговоров, пока я иду по территории комбината. Раздолбанная черная «Волга» доставила меня к зданию местной милиции, где ждал Синцов, чтобы отправиться в обратный путь. Я села в машину, и он рассказал мне о результатах своих изысканий. Выходило, что съездили мы не зря.
Оказывается, наш злодей Паша Иванов с детства страдал органическим поражением головного мозга. Но все, кто его знал, утверждали, что он — безобидное существо, и что, несмотря на некоторую свою неполноценность, в детстве даже животных не мучил, что для его сверстников было обычным делом.
В семнадцать лет он остался сиротой, так как папу своего он никогда в глаза не видел, а мама, батрачившая на комбинате, сгорела во время пожара в подсобке; пожарники установили, что произошло самовозгорание хлама, которым подсобка была набита с незапамятных времен (я сразу подумала про свою кладовку: срочно надо ее разобрать, срочно!). Стал жить один в комнатенке, в домике барачного типа, такие домики, как опята пень, окружали комбинат.
— Мы к нему домой сходили, — признался мне Андрей. — Дверь там, как в дачном сортире, фанерная.. На крючочек закрывается. Ну, ты поняла?
Я поняла. Они с местными операми поддели крючочек перочинным ножом, откинули его и проникли внутрь. Санкции на обыск у них не было, но осуждать их за незаконное проникновение в жилище я не собиралась. Напротив, в душе горячо приветствовала это нарушение закона. Мой взгляд упал на газету, в которой покоился изъятый мной договор; он лежал у меня на коленях. «Говорят, однажды ты потеряла на Кубе все документы, стала бомжом и воровала еду. Это правда? — У меня все украли на этом острове Свободы, и мне пришлось как-то выживать. Я была с ним так же свободна в своих поступках, как и он со мной». Я отогнула край газеты: что это? Интервью с какой-то певицей. Супер; не знаю, как она поет, но за эту формулу отношений я ей аплодирую.
— Топчан с одеялом без белья, сервант советских времен, два стула и стол, — перечислял Синцов. — Окно без занавески, на окне банка с чайным «грибом». Я уж думал, этот «гриб» вымер, ни у кого больше такого нет.
Я представила себе эту жалкую комнатенку, и Пашу Иванова, спящего без постельного белья на продавленном топчане. Наверное, не он один так живет в этом городе. И еще, небось, считает, что ему повезло: своя жилплощадь, кум королю, сват министру.
— Ни книг, ни газет, ни журналов. Ни писем, ни открыток.
— Интересно, — сказала я. — Газет нету, значит?
Мы с Синцовым без слов поняли друг друга. Отсутствие газет, из которых Паша Иванов вырезал фотографии женщин, лишний раз указывало на то, что он не сам их где-то купил или стырил, а ему их кто-то дал. Для того, чтобы в один прекрасный день ни с того, ни с сего воспылать страстью к женщине с газетной полосы, надо регулярно покупать эти самые газеты.
— Вообще ничего интересного.
В том, что Синцов изо всех сил искал что-нибудь интересное, я не сомневалась. И если не нашел, значит, ничего действительно не было.
— Соседи ничего плохого про него не сказали. Наоборот, говорят, вежливый был парень, в церковь ходил.
— В церковь ходил? — удивилась я. — А креста нательного на нем не было.
— А ты откуда знаешь? — в свою очередь удивился Синцов.
— От верблюда. Изучила протокол его досмотра. Не было у него креста.
— Ну, мало ли… Надо искать его последнее жилище, — продолжал Андрей. — Тут он, говорят, с зимы не появлялся, ты же слышала.
Я кивнула.
— Про то, как он мать нежно любил, при тебе опера говорили? Нет, ты уже уехала на комбинат. А они вспомнили, что у него к матери было отношение особое.
— А конкретнее?
— А конкретнее — он не просто мать любил, а помочь ей старался. Еще совсем пацаном был, а уже воду ей таскал с колонки и картошку копал, берег, в общем. И могилка матери его, говорят, ухоженная, он ее метет регулярно, песочком свежим посыпает, на годовщину свечку ставит обязательно.
— Как трогательно, — вздохнула я. — А что за таинственный благодетель? Помнишь, опера говорили?
— А-а. Был такой тут теневой капиталист.
— В смысле?
— В девяносто восьмом купил тут коттедж. Жил один, ни с кем не общался. Ездил на старой «Тойоте». Загадочная личность. Паша наш, Иванов, ему машину мыл. И на побегушках при нем состоял. Тот его подкармливал и привечал.
— А что так? Бездетный капиталист испытывал отцовские чувства к дебильному подростку?
— Что-то в этом роде.
— И что? Одного Пашу пригрел?
— Нет, еще кое-кого. В основном, из непутевой молодежи.
— Так. И где вся эта молодежь?
— Кто где.
— А конкретнее?
— Кто в город съехал. Кто присел за разного рода деяния…
— Хулиганство? Причинение вреда здоровью?
— Вот-вот.
— Хулиганство, значит? Без всяких подводных камней? И скрытых мотивов? Просто вульгарно перепились и подрались?
— Местные говорят, что да.
— А ты сам что думаешь? Синцов пожал плечами.
— Смотря что понимать под хулиганством.
— Андрей, не мучай меня, — взмолилась я. — Ты что, намекаешь на ритуалы какие-нибудь кровавые? Или они взорвали кого-нибудь?
— Маша, ты только успокойся, — Синцов похлопал меня по коленке, но взгляд его при этом был устремлен на дорогу, в мою сторону он смотреть избегал. — Никого не взорвали. Было жестокое обращение с животными…
— Та-ак, — я расстроилась. — Понятно. Ритуалы сатанистские. И кого замучили?
— Кошек мучили, — неохотно рассказал Андрей. — И козлу голову отрезали.
— Козлу? — я удивилась.
— Из-за козла и дело-то возбудили. Кошки никому не нужны были бродячие, жабы и подавно…
— Господи, они что, еще и жаб мучили? — я вспомнила свою покойную Василису и содрогнулась.
— Ну, жаб и я в детстве мучил. Не думал, что на тебя это произведет такое впечатление… Так вот, хозяин козла написал заявление, все ж таки козел дорого стоит. Уничтожение личного имущества.
— Ну ясно. Всё один к одному. И этот Паша туда же. Дебил, да еще сатанист… Это конец. Закономерный финал. Принесение в жертву самых мерзких существ, созданных природой: жабы, козла и следователя прокуратуры.
— Да брось ты, Маша! — похоже, Синцов даже разозлился. — Это еще вилами по воде… Капиталист этот съехал через год после того, как коттедж купил. Но бывал тут иногда, примерно раз в полгода. Последний раз его видели зимой.
— А почему он, интересно, потом не приезжал?
— Некуда было. Домик его сгорел дотла.
— Сгорел?!
— Сгорел. Причина возгорания не установлена. И вскоре после этого Паша Иванов куда-то сорвался. Но не факт, что к нему. Это раз. Два — это то, что ничего криминального за мужиком не числится. Ну, возился он с Пашей, тот вообще был тогда малолеткой. Все еще надо проверять.
— Ну да, конечно, — безрадостно согласилась я. — А как фамилия этого благодетеля? — странная догадка вдруг поразила меня.
— Эринберг.
— Что?!
Хоть я и ожидала подсознательно такого ответа, но когда он прозвучал, не смогла сдержаться. Синцов удивленно повернулся ко мне, и я вцепилась ему в руку, лежащую на руле.
— Притормози!
Он послушно остановил машину у обочины и включил аварийку. Только сейчас я обратила внимание, что вокруг стемнело; проехав поле, мы встали напротив хвойного леса, мрачного и угрожающего, невесть какие ужасы таящего за черными, почти неразличимыми в сумерках стволами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Мне, конечно, больше верилось в версию главного инженера. Для того, чтобы состряпать такой договор займа, надо было быть или полным идиотом, или ничего не понимать в производстве. Директор на учете в ПНД не состоял, и работал на комбинате около пятнадцати лет. Частное лицо, любезно предоставившее комбинату в лице директора заем, сразу после реализации оборудования, поменяло место жительства, говоря проще — кануло в никуда, и пока, допрошено по делу не было.
И хотя формально, с точки зрения гражданского права, договор займа в том виде, в каком он был подписан и исполнен сторонами, имел право на существование, и оспорить его было бы затруднительно, меня, например, смущало то обстоятельство, что оборудование, ушедшее с комбината, после перепродажи объявилось в частной фирме, специализирующейся на том же, на чем и бывший его владелец — комбинат. И это бы ничего, да только хозяином частной фирмы был зять директора комбината. Неужели бывают такие совпадения?
Объяснения директора: правда? Надо же, а я и не знал! Оказывается, у зятя фирма такая? Но я же не ответчик за то, кому заимодатель перепродал оборудование, полученное в качестве залога! Мало ли…
Объяснения зятя: моя фирма искала оборудование, нашелся продавец, который нам его поставил. А что, оборудование — с комбината, которым тесть руководит? Правда? Надо же, а я и не знал!
Смущало, конечно, то обстоятельство, что если фирма зятя смогла уплатить за оборудование его реальную стоимость, то почему тесть в поисках денег для комбината не обратился к свояку? Уж взял бы у него заем, и не на пятьсот двадцать тысяч рублей, а на сумму, хотя бы соответствующую стоимости оборудования? Но раз они были так несведущи в делах друг друга, хоть и занимались вроде бы одним и тем же производством, то мало ли… Мало ли какие отношения могут быть между зятем и тестем… В общем, дело было темное, и бесперспективное, особенно если учесть, сколько времени прошло с момента этой странной сделки. Да и мне в городе расследовать его было не так сподручно, как прямо на месте. Но когда следственное управление МВД искало, куда сбагрить дело, областная прокуратура от него открестилась, всеми правдами и неправдами, и какая-то логика в этом была — в области сильнее местнические интересы, а в этом городишке, где развернулись события, все вообще были если не родственниками друг другу, то корешами. Какое уж тут объективное расследование! Вот и отдали дело в наш район, по месту подписания договора займа, в нотариальной конторе в центре города.
Мне, конечно, очень хотелось послушать то самое частное лицо, которое наскребло по сусекам пятьсот двадцать тысяч, выручив комбинат. Но наш отдел по борьбе с экономическими преступлениями исправно присылал мне ответы на мои запросы, в которых самыми информативными были слова «не представилось возможным».
Я забрала с комбината подлинник договора займа, до этого в деле была только плохая ксерокопия. Договор все это время хранился в бухгалтерии. Видимо, директор настолько ничего не боялся, что не стал терять или уничтожать договор, будучи уверенным, что оспорить его не удастся.
В чем-то он был прав, потому что цивилисты и городской, и областной прокуратуры долгое время ломали головы над тем, под каким соусом признать договор недействительнйм.
Доказать, что сделка была совершена с целью, заведомо противной основам правопорядка и нравственности, как этого требовала соответствующая статья Гражданского кодекса, было равносильно тому, чтобы доказать умысел на мошенническое завладение имуществом комбината. То есть практически невозможно.
То же относилось и к признанию сделки недействительной, как совершенной вследствие злонамеренного соглашения сторон. Наши попытались было усмотреть в договоре признаки так называемой кабальной сделки, то есть сделки, которую комбинат был вынужден заключить вследствие стечения тяжелых обстоятельств, на крайне невыгодных для себя условиях, чем другая сторона воспользовалась. Но, во-первых, иск об этом должен был предъявляться потерпевшей стороной, а директор комбината и слышать об этом не хотел; а во-вторых, к тому моменту, когда нашим прокурорам пришел в голову этот вариант, уже истек срок исковой давности.
Главный инженер передал мне подлинник договора, держа его брезгливо двумя пальцами, как Иудину расписку в получении тридцати сребреников. Я также приняла бумагу двумя пальцами — но не из чувства брезгливости или справедливого негодования, а из инстинктивной осторожности, на уровне подсознания допуская возможность обработки документа на следы пальцев. А вдруг мне понадобится получить с договора отпечатки, кто знает, как дело повернется.
Аккуратно вложив договор в прозрачную папку, я перевернула его, чтобы посмотреть на подпись доброго дяди, в свое время не пожалевшего личных денег для спасения комбината. Подпись была сложной, витиеватой, с завитушками и «архитектурными излишествами». Графологи сказали бы, что автор ее — человек амбициозный, с обостренным чувством собственного достоинства и раздутым самолюбием; склонный ко лжи и фантазированию. Может быть, жестокий и стремящийся к власти любой ценой. Однако графология, то есть определение характера по почерку, не относится к криминалистике, да и жестокость и склонность ко лжи еще не являются доказательством совершения преступления.
Но краситель, которым была выполнена эта неординарная подпись, заставил меня вглядеться в нее еще пристальнее. Я даже вытащила договор из папки, опасаясь, что тонкий полиэтилен как-то исказил цвет красителя. Но нет: что в папке, что без нее, подпись на договоре смотрелась одинаково. Как будто писавший обмакнул гусиное перо в густую кровь и поставил на бумаге росчерк. Кровь потом засохла и побурела.
Я подошла к окну и рассмотрела документ еще раз при дневном свете. Мне было не отделаться от ощущения, что подпись поставлена гусиным пером. Острый кончик его царапнул бумагу и уронил каплю крови. Она была не бурая, как все остальные штрихи, а темно-красная, выпуклая и чуть блестела в косом свете. Бумага в этом месте, рядом с каплей, была проколота насквозь. Ни шариковая, ни гелевая ручка так бумагу не царапают. Может, отдать на биологическую экспертизу?
Но тут же я в душе посмеялась над собой. Это маньяк меня так запугал, что в обычных красных чернилах мне чудится зловещая кровь; надо же придумать такую чушь — что кому-то, в наши дни, а не в глухом средневековье придет в голову блажь подписывать договор займа кровью. Что это, сделка о продаже дьяволу бессмертной души? Нет, стандартный правовой документ, хоть и с мошеннической прокладкой. Да и потом: вот удивился бы нотариус, достань один из участников сделки пузырек с кровью, макни туда гусиное перо и царапай им бумагу. Нет, эта картинка — плод моего воспаленного воображения. Какая, к черту, кровь.
Но тут же мои мысли перекинулись на Библию. Я положила документ на стол, достала толстенький потрепанный томик и сравнила закорючки на полях с подписью на договоре. При внимательном рассмотрении я обнаружила на страницах Библии такие же царапины от пера. Цвет красителя совпадал один в один, и даже завитушки в значках и в подписи показались мне подозрительно похожими, будто начертанными одной рукой.
За моей спиной стукнула оконная фрамуга, и я вздрогнула. Мне отчего-то стало не по себе. Я быстро захлопнула и спрятала Библию. Главный инженер, стоя у сейфа, внимательно наблюдал за мной.
— Вы тоже заметили? — приглушенным голосом спросил он.
— Что? — я испугалась не на шутку. А вдруг здешняя отравленная атмосфера действительно негативно влияет на психику?
— Они похожи, — объяснил мне главный инженер. — Как будто один человек расписывался.
Интересно, откуда он знает? — пронеслось у меня в голове. Библию-то он не видел; или видел где-то? А если видел, то при каких обстоятельствах? Нет, по-моему, у меня началась мания преследования. Горчаков бы сострил, что если у вас мания преследования, это еще не значит, что за вами не следят. Но мне было не до смеха.
— Смотрите, —сказал главный инженер, взяв у меня договор и разложив его на столе. — Смотрите внимательно: обе подписи специально сделаны разными ручками, одна подпись синим сделана, вторая — коричневым. Это чтобы замаскироваться, мол, два разных человека подписали. А на самом деле один.
— Вы хотите сказать, что за обе стороны в договоре расписался один человек? — наконец до меня дошло, что хотел сказать главный инженер.
— Ну да. Директор наш. Жулик. Это же липа, договор этот, прикрыть хищение.
Я еще раз вгляделась в подписи, хотя могла бы и не делать этого: они горели перед моим внутренним взором, как «мене, текел, фарес». Получается, что только мне в голову пришла такая бредовая мысль — о том, что подпись сделана кровью. Главный инженер ее тщательно изучал, судя по всему, но этого не увидел, а увидел совсем другое. И опера наши ничего про это не говорили, а они Библию всю осмотрели и обнюхали. Значит, мне померещилось? Надо показать Синцову. Хотя он тоже видел Библию; и тоже ничего мне не сказал.
Только этого мне не хватало.
7
Главный инженер заботливо завернул прозрачную папочку в какую-то старую газету, чтобы не вызывать лишних разговоров, пока я иду по территории комбината. Раздолбанная черная «Волга» доставила меня к зданию местной милиции, где ждал Синцов, чтобы отправиться в обратный путь. Я села в машину, и он рассказал мне о результатах своих изысканий. Выходило, что съездили мы не зря.
Оказывается, наш злодей Паша Иванов с детства страдал органическим поражением головного мозга. Но все, кто его знал, утверждали, что он — безобидное существо, и что, несмотря на некоторую свою неполноценность, в детстве даже животных не мучил, что для его сверстников было обычным делом.
В семнадцать лет он остался сиротой, так как папу своего он никогда в глаза не видел, а мама, батрачившая на комбинате, сгорела во время пожара в подсобке; пожарники установили, что произошло самовозгорание хлама, которым подсобка была набита с незапамятных времен (я сразу подумала про свою кладовку: срочно надо ее разобрать, срочно!). Стал жить один в комнатенке, в домике барачного типа, такие домики, как опята пень, окружали комбинат.
— Мы к нему домой сходили, — признался мне Андрей. — Дверь там, как в дачном сортире, фанерная.. На крючочек закрывается. Ну, ты поняла?
Я поняла. Они с местными операми поддели крючочек перочинным ножом, откинули его и проникли внутрь. Санкции на обыск у них не было, но осуждать их за незаконное проникновение в жилище я не собиралась. Напротив, в душе горячо приветствовала это нарушение закона. Мой взгляд упал на газету, в которой покоился изъятый мной договор; он лежал у меня на коленях. «Говорят, однажды ты потеряла на Кубе все документы, стала бомжом и воровала еду. Это правда? — У меня все украли на этом острове Свободы, и мне пришлось как-то выживать. Я была с ним так же свободна в своих поступках, как и он со мной». Я отогнула край газеты: что это? Интервью с какой-то певицей. Супер; не знаю, как она поет, но за эту формулу отношений я ей аплодирую.
— Топчан с одеялом без белья, сервант советских времен, два стула и стол, — перечислял Синцов. — Окно без занавески, на окне банка с чайным «грибом». Я уж думал, этот «гриб» вымер, ни у кого больше такого нет.
Я представила себе эту жалкую комнатенку, и Пашу Иванова, спящего без постельного белья на продавленном топчане. Наверное, не он один так живет в этом городе. И еще, небось, считает, что ему повезло: своя жилплощадь, кум королю, сват министру.
— Ни книг, ни газет, ни журналов. Ни писем, ни открыток.
— Интересно, — сказала я. — Газет нету, значит?
Мы с Синцовым без слов поняли друг друга. Отсутствие газет, из которых Паша Иванов вырезал фотографии женщин, лишний раз указывало на то, что он не сам их где-то купил или стырил, а ему их кто-то дал. Для того, чтобы в один прекрасный день ни с того, ни с сего воспылать страстью к женщине с газетной полосы, надо регулярно покупать эти самые газеты.
— Вообще ничего интересного.
В том, что Синцов изо всех сил искал что-нибудь интересное, я не сомневалась. И если не нашел, значит, ничего действительно не было.
— Соседи ничего плохого про него не сказали. Наоборот, говорят, вежливый был парень, в церковь ходил.
— В церковь ходил? — удивилась я. — А креста нательного на нем не было.
— А ты откуда знаешь? — в свою очередь удивился Синцов.
— От верблюда. Изучила протокол его досмотра. Не было у него креста.
— Ну, мало ли… Надо искать его последнее жилище, — продолжал Андрей. — Тут он, говорят, с зимы не появлялся, ты же слышала.
Я кивнула.
— Про то, как он мать нежно любил, при тебе опера говорили? Нет, ты уже уехала на комбинат. А они вспомнили, что у него к матери было отношение особое.
— А конкретнее?
— А конкретнее — он не просто мать любил, а помочь ей старался. Еще совсем пацаном был, а уже воду ей таскал с колонки и картошку копал, берег, в общем. И могилка матери его, говорят, ухоженная, он ее метет регулярно, песочком свежим посыпает, на годовщину свечку ставит обязательно.
— Как трогательно, — вздохнула я. — А что за таинственный благодетель? Помнишь, опера говорили?
— А-а. Был такой тут теневой капиталист.
— В смысле?
— В девяносто восьмом купил тут коттедж. Жил один, ни с кем не общался. Ездил на старой «Тойоте». Загадочная личность. Паша наш, Иванов, ему машину мыл. И на побегушках при нем состоял. Тот его подкармливал и привечал.
— А что так? Бездетный капиталист испытывал отцовские чувства к дебильному подростку?
— Что-то в этом роде.
— И что? Одного Пашу пригрел?
— Нет, еще кое-кого. В основном, из непутевой молодежи.
— Так. И где вся эта молодежь?
— Кто где.
— А конкретнее?
— Кто в город съехал. Кто присел за разного рода деяния…
— Хулиганство? Причинение вреда здоровью?
— Вот-вот.
— Хулиганство, значит? Без всяких подводных камней? И скрытых мотивов? Просто вульгарно перепились и подрались?
— Местные говорят, что да.
— А ты сам что думаешь? Синцов пожал плечами.
— Смотря что понимать под хулиганством.
— Андрей, не мучай меня, — взмолилась я. — Ты что, намекаешь на ритуалы какие-нибудь кровавые? Или они взорвали кого-нибудь?
— Маша, ты только успокойся, — Синцов похлопал меня по коленке, но взгляд его при этом был устремлен на дорогу, в мою сторону он смотреть избегал. — Никого не взорвали. Было жестокое обращение с животными…
— Та-ак, — я расстроилась. — Понятно. Ритуалы сатанистские. И кого замучили?
— Кошек мучили, — неохотно рассказал Андрей. — И козлу голову отрезали.
— Козлу? — я удивилась.
— Из-за козла и дело-то возбудили. Кошки никому не нужны были бродячие, жабы и подавно…
— Господи, они что, еще и жаб мучили? — я вспомнила свою покойную Василису и содрогнулась.
— Ну, жаб и я в детстве мучил. Не думал, что на тебя это произведет такое впечатление… Так вот, хозяин козла написал заявление, все ж таки козел дорого стоит. Уничтожение личного имущества.
— Ну ясно. Всё один к одному. И этот Паша туда же. Дебил, да еще сатанист… Это конец. Закономерный финал. Принесение в жертву самых мерзких существ, созданных природой: жабы, козла и следователя прокуратуры.
— Да брось ты, Маша! — похоже, Синцов даже разозлился. — Это еще вилами по воде… Капиталист этот съехал через год после того, как коттедж купил. Но бывал тут иногда, примерно раз в полгода. Последний раз его видели зимой.
— А почему он, интересно, потом не приезжал?
— Некуда было. Домик его сгорел дотла.
— Сгорел?!
— Сгорел. Причина возгорания не установлена. И вскоре после этого Паша Иванов куда-то сорвался. Но не факт, что к нему. Это раз. Два — это то, что ничего криминального за мужиком не числится. Ну, возился он с Пашей, тот вообще был тогда малолеткой. Все еще надо проверять.
— Ну да, конечно, — безрадостно согласилась я. — А как фамилия этого благодетеля? — странная догадка вдруг поразила меня.
— Эринберг.
— Что?!
Хоть я и ожидала подсознательно такого ответа, но когда он прозвучал, не смогла сдержаться. Синцов удивленно повернулся ко мне, и я вцепилась ему в руку, лежащую на руле.
— Притормози!
Он послушно остановил машину у обочины и включил аварийку. Только сейчас я обратила внимание, что вокруг стемнело; проехав поле, мы встали напротив хвойного леса, мрачного и угрожающего, невесть какие ужасы таящего за черными, почти неразличимыми в сумерках стволами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23