А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

» Потом выступил представитель Генеральной прокуратуры и заявил, что ничего особенного не произойдет, если мы не будем выезжать на места происшествий. «Выедут участковые и все оформят», – сказал он.
Следователи в знак протеста подали рапорта об увольнении. Я тогда не собиралась этого делать, даже в знак протеста, – просто не могла себя представить за порогом прокуратуры, но меня уговорили, ссылаясь на то, что чем больше рапортов ляжет на стол к руководству, тем больше шансов, что оно прислушается к нашим нуждам. Я положила свой рапорт об увольнении в общую кучу. В связи с этим прокурор города недрогнувшей рукой вычеркнул меня из списка на предоставление квартиры, где я числилась под одним из первых номеров. Других последствий этой акции с подачей рапортов не наступило, поэтому особо принципиальная часть следственного корпуса Санкт-Петербурга по истечении двухнедельного срока уволилась из прокуратуры. На некоторых из них было больно смотреть: еще долго они, как маньяки, с воспаленными глазами, приходили в прокуратуру, бродили по коридорам и грустно, с явным усилием над собой, говорили, как у них все хорошо. Впрочем, через некоторое время они пришли в себя. А следствие прокуратуры потеряло лучших работников, и ситуация стала напоминать сцену из мультфильма: «Для выполнения этого задания возьмите лучших из лучших! – Лучшие из лучших зализывают раны. – Тогда возьмите лучших из худших!»
В ночь на 19 августа 1991 года меня вызвали из дома на происшествие – убийство. Я приехала в отделение и узнала, что в одной из квартир парализованная мать дотянулась до телефона и сообщила в милицию о покушении на убийство ее сына, которого милиция нашла там же в крови. Он был доставлен в больницу еще живой, но хирурги сказали, что до утра он не дотянет. Сразу выяснилось, что сынок квасил с какими-то гопниками, женщиной и двумя мужчинами, потом произошла поножовщина, и гопники скрылись. Не зная, что возбуждать – оконченный состав преступления или покушение на убийство, я попросила оперативников позвонить в больницу, узнать о состоянии потерпевшего. Они стали уговаривать меня возбудить дело об оконченном убийстве, убеждая, что если тот еще не умер, то умрет с минуты на минуту. Потом один из оперов все-таки набрал номер больницы. «Как нет в реанимации? – растерянно спросил он. – Ах, перевели в послеоперационную!»
Когда мы приехали в больницу, потерпевший лежал, опутанный капельницами, и хрипел: «Ребята, курнуть не найдется, а то душа горит!» (Это к вопросу о вреде алкоголя: нет более живучих существ, чем потомственные алкоголики. В горсуде я в качестве секретаря. сидела в деле о покушении на убийство алкоголика, ему было нанесено восемь проникающих ранений сердца, он из последних сил заполз в парадную и кровью из собственных ран написал на стене: «Меня порезал Жора Л...» Через полгода потерпевший уже давал в суде показания, ничего ему не сделалось. В то же время хорошего человека пальцем ткни – и он помер.)
Утро 19 августа началось с «Лебединого озера» и оглашения состава ГКЧП. Оно застало меня в отделений милиции, и было неприятно и страшно видеть, как по тревоге поднимают и вооружают автоматами личный состав. Когда-то давно я читала книгу о работе милиции во время ленинградской блокады, и меня тогда поразило, что в ситуации, когда трупы умерших от голода и холода валялись на улицах, в квартирах, на лестницах, кто-то еще занимался расследованием убийств. Утром 19 августа я почувствовала себя следователем из той блокадной книжки. Было неизвестно, чем кончится день. Я позвонила начальнику уголовного розыска района и стала перечислять, что мне нужно: эксперта, машину, но он возбужденно перебил меня: «Да плевать на эти „глухие» убийства, мы сейчас поедем ксероксы опечатывать!»
На оперативке отдела уголовного розыска произошла маленькая перепалка между старыми и молодыми операми. Зашел разговор о том, как они себя поведут, если их пошлют на площадь защищать порядок от народа. Старый опер сказал, что пойдет и с пистолетом в руках будет защищать порядок. Молодой сотрудник заявил: «А я бы бросил на стол пистолет и удостоверение!» Старый ответил: «А я бы в тебя стрелял!»
Мы с оперативниками из отделения посовещались и решили обойтись своими силами, пусть руководство опечатывает ксероксы и изымает у населения охотничьи ружья, а мы поработаем, как в блокаду.
Домой я практически не возвращалась три дня. К концу путча под сообщения об обысках у членов ГКЧП мы проводили обыски у наших подозреваемых, все они уже были пойманы и опознаны.
Позднее в прокуратуре города состоялось беспрецедентное собрание, на котором некоторые руководители с активной жизненной позицией заявили, что если в дни путча ты не был на площади перед Мариинским дворцом, защищая демократию, и не стоял на баррикадах, то ты предатель и ренегат.
А если ты в дни (а также ночи) путча раскрывал убийство? Если бы я вместо этого пошла на площадь (как это, кстати, сделали некоторые следователи, которые по ночам пили пиво на площади, поскольку больше там было нечем заняться, а днем спали на работе), то я бы не была предателем? На этот вопрос мне не ответили.
А потерпевший по делу, раскрытому нами во время путча, получивший две проникающие раны сердца, ранение легкого и ранение шеи, через две недели вышел из больницы как огурчик. К концу следствия я вызвала его в отделение знакомиться с материалами дела. Оперативник, присутствовавший при нашей встрече, спросил его: «Слушай, Ковальский, а что это у тебя за перстень на пальце вытатуирован? Я такого не знаю». (Татуировки в виде перстней наносятся судимыми на пальцы рук, и каждый перстень имеет свое значение.)
Ковальский важно сказал: «Это наш фамильный герб». А надо было видеть этого Ковальского – грязного и опустившегося типа, с пропитым насквозь лицом и сизым, как слива, носом. «А ты что, дворянин?» – поинтересовался опер. «Да. Граф!» – с чувством собственного достоинства подтвердил Ковальский, вытирая при этом сопли рукавом.
Помимо графа, мне еще довелось на своей следственной работе пообщаться с потомком основателя румынской Коммунистической партии.
За пять лет до моего прихода на работу в район горсуд осудил этого самого потомка – Цезаря Юлиановича Артокалиса – за убийство собственного маленького сына. А история уходила корнями в далекое прошлое.
Цезарь Артокалис – внук первого румынского коммуниста, видный и интересный мужчина, научный работник, в студенческие годы женился на актрисе – она и сейчас, весьма миловидная и приятная женщина, появляется на экране и каждый раз напоминает мне об этом деле, – но через пару лет развелся. Вскоре женился снова и жил с женой Людмилой душа в душу восемь лет, пока не вернулась из длительной командировки его матушка. И быстро развела сына с женой. Вообще эта матушка заслуживала отдельного рассказа, настоящая женщина-вамп. Я впервые увидела ее, когда ей исполнилось семьдесят лет, и первой моей мыслью было – дай Бог мне в сорок выглядеть так, как она в семьдесят: гладкая розовая кожа, роскошные волосы, горделивая осанка плюс шикарное пальто цвета слоновой кости и нежно-розовый берет, кокетливо надетый набок.
Со своим властным характером она не смогла ужиться с невесткой в двухкомнатной «хрущевке», но устроила так, что это якобы сын не смог ужиться с супругой. Решили разменивать квартиру. А какие были варианты? Невестка Людмила с ребенком – маленьким Артуром в любом случае могла рассчитывать на однокомнатную квартиру, а Цезарю предстояло всю оставшуюся жизнь мыкаться в одной комнате вместе с неуживчивой мамочкой, к тому же претендовавшей на собственную личную жизнь. К лету нашли обмен, но вдруг свекровь – Альбина Федоровна – уговорила отказаться от этого варианта, объяснив, что нашла гораздо лучший обмен и что все решится на следующей неделе. Людмила сказала ей, что на следующей неделе уезжает в отпуск, на юг, с сыном и подругой, у нее уже были куплены билеты на самолет, на четверг, но Альбина Федоровна заверила ее, что они все успеют.
А в субботу Цезарь уехал в отпуск – по путевке на турбазу в Луге. Утром они с Людмилой вместе вышли из дома, Людмила отправлялась на дачу к своим родителям, навестить сына. В город она вернулась в десять вечера в воскресенье, ей позвонила ее родная сестра – узнать, как она добралась, и Людмила возбужденным шепотом стала говорить ей: «Ты знаешь, чем я занимаюсь? Мы с Альбиной пьем чай на кухне!» Сестра была поражена: свекровь давно уже не то что чай с Людмилой вместе не пила, а даже не разговаривала с невесткой и в комнату к той не заходила. «Она со мной любезничает, мне даже интересно, – продолжала Людмила, – но я потом тебе все расскажу».
Сестры договорились созвониться, и Людмила повесила трубку. А через час, около полуночи, она позвонила своей сослуживице и попросила ту зайти на следующий день к ней домой, забрать ее заявление о предоставлении ей трехдневного отпуска за свой счет по семейным обстоятельствам – как раз на те три дня, что оставались до очередного отпуска, – и отнести начальнику. Подруга спросила, не случилось ли у нее что-нибудь, не нужна ли помощь? На что Людмила ответила, что случилось кое-что, но хорошее, она потом все объяснит; голос у нее был радостный. Утром сослуживица зашла, дверь ей открыла Альбина Федоровна и отдала заявление на три дня за свой счет, без сомнения написанное рукой Людмилы. «А где сама Людмила?» – спросила сослуживица. Альбина Федоровна пожала плечами.
Больше Людмилу никто никогда не видел.
В середине недели выяснилось, что Людмила не пришла в райком партии, где ей должны были вручать партбилет, и ее родные и друзья забили тревогу. Сестра и два сослуживца Людмилы поехали к ней домой; дверь им открыла Альбина Федоровна, весьма растерявшаяся от их нежданного визита. Их изумленным взорам предстала картина полного разгрома в комнате Людмилы: на полу валялись вытащенные из шкафов вещи Людмилы – платья, пальто, белье, часть вещей уже была связана в тюки. «Что здесь происходит?!» – выдавила из себя сестра Людмилы. Альбина Федоровна объяснила, что невестка уехала в отпуск, а ее попросила убраться в своей комнате и выкинуть ненужные вещи. Но среди этих ненужных вещей, подготовленных к выбрасыванию, сестра заметила новую шубу и выходные платья Людмилы, не говоря уже о том, что отношения между невесткой и свекровью давно уже исключали обращения друг к другу с какими-либо просьбами.
После этого Альбина Федоровна буквально выпихнула их из квартиры и захлопнула дверь. Не в силах уехать, сестра и друзья Людмилы около часа стояли во дворе у дома и изумленно наблюдали, как Альбина Федоровна выносит на помойку узлы с вещами своей невестки, а потом – ведь немолодая уже женщина – раза три-четыре спускается с четвертого этажа с ведрами грязной воды, видимо, от мытья пола, и выливает ее на газон. Переварив увиденное, они поехали прямиком в милицию.
Во время следствия по делу, возбужденному по факту исчезновения Людмилы, ее бывший муж, вызванный с турбазы, заявил, что к ее исчезновению могла быть причастна его мать, которая ненавидела Людмилу всей душой, а кроме того, имеет преступное прошлое, так как ещё до его рождения сидела в тюрьме за убийство своего старшего сына. Там с ней каким-то образом познакомился отец Цезаря и, пользуясь своим влиянием, добился ее освобождения и женился на ней.
Будучи с пристрастием допрошенной, Альбина Федоровна рассказала следователю уже несколько другую историю исчезновения Людмилы. Вернувшись с дачи Людмила якобы попросила у нее в долг пятьдесят рублей на срочный аборт и, получив деньги, ушла; во всяком случае, Альбина Федоровна легла спать, а когда проснулась утром, невестки дома не было. Видимо, предположила Альбина Федоровна, той где-то подпольно сделали неудачный аборт, приведший к ее смерти, и избавились от тела.
После этого дело приостановили, и оно лежало долгие годы мертвым грузом в архиве районной прокуратуры.
Не прошло и полугода после исчезновения Людмилы, как Цезарь женился на своей студентке, – он преподавал в институте, и у женщин, по всеобщему признанию, пользовался успехом. У них родились две девочки, а бедного Артура рвали на части родные Людмилы, с одной стороны, и Цезарь с Альбиной Федоровной – с другой. Артур жил то здесь, то там.
А через пять лет история этой семьи сделала новый криминальный виток: в один ноябрьский день Цезарь Артокалис явился в. милицию и заявил, что он убил своего сына. По его словам, его третья в жизни попытка устроить семейную жизнь не увенчалась успехом: жена его не понимала, на работе наступил полный крах и он решил покончить с собой, но предварительно (цитирую Цезаря дословно) «убить сына, чтобы он не испытал психической травмы, потеряв, кроме матери, еще и отца». Рано утром он привел мальчика на кладбище и больше двадцати раз ударил его по голове туристским топориком, но поскольку ребенок все не умирал, он сбросил его в протекавшую мимо кладбища речку и долго еще, пока течение относило тело сына, слышал его стоны.
Цезарь объяснил, что после убийства сына он решил броситься под электричку, но было еще рано и электрички не ходили. Тогда он привязал петлю к дереву и пытался повеситься, но сук обломился, и он упал. Затем он решил замерзнуть и лег на снег («но стало холодно, и он поднялся», – съязвил судебно-медицинский эксперт, работавший по делу). Тогда он пришел в отделение милиции и рассказал о совершении убийства, ожидая, что его за это расстреляют. (Правда, это не помешало ему позже обжаловать даже не максимальный срок лишения свободы, назначенный по приговору.)
Вскоре из речки выловили труп мальчика; все, что рассказал Цезарь об обстоятельствах убийства, подтвердилось. Поскольку дикая история детоубийства не укладывалась в голове у нормальных людей, Артокалис последовательно прошел три психиатрические экспертизы, последнюю – в институте Сербского, и заключения всех трех комиссий гласили: вменяем. В ходе практически всего следствия и в суде он давал подробные показания об убийстве и только на одном допросе дрогнул, видимо, соблазнившись перспективой спастись от зоны в психбольнице, – начшт плести что-то о том, что в камеру «прилетал голубь и голосом бабушки говорил – „признайся»», но потом, возможно, рассудил, что неизвестно еще, что лучше, зона или психушка, и получил свои тринадцать с половиной лет.
Однако это был еще не конец. Отбыв пять лет, Артокалис, при горячей поддержке своей матушки, стал осаждать суд и прокуратуру жалобами о якобы незаконном его осуждении, поскольку сына убил не он, а какие-то загадочные посланцы его бывшей жены Людмилы, пропавшей много лет назад. В жалобах он в красках живописал о том, что однажды к нему явились люди и передали привет от бывшей жены, показав ее фотографию, сделанную явно после ее исчезновения, а потом приказали привести рано утром на кладбище сына и убили его (зачем?!). Дело возобновили по вновь открывшимся обстоятельствам и поручили мне.
Я начала с того, что изучила толстое «жизнеописание», сделанное Артокалисом в зоне. Почему-то оно было переписано рукой его матери; а может быть, и написано? – пришло тогда мне в голову. В нем он противоречил сам себе. Очень много внимания в нем было уделено исчезновению Людмилы, и на первых тридцати страницах Цезарь с основательностью научного работника приводил доводы за то, что Людмила пала жертвой подпольных абортмахеров или уличных хулиганов. А на следующих тридцати страницах он доказывал, что убийство сына совершили люди, присланные женой, которая все эти годы жила где-то далеко. Я запросила и изучила дело об исчезновении Людмилы и уже не могла спокойно спать – мной овладело жгучее желание найти труп Людмилы и доказать вину тех, кто ее убил, а в том, что ее убили, я не сомневалась, и даже ясно было из-за чего – чтобы не делить квартиру. По моей просьбе дело из другого района передали мне в производство, и я закопалась в события давно минувших дней.
Выяснилось, что первая жена Артокалиса – актриса – замечала за ним, мягко говоря, странности, а последней каплей послужил невзначай обнаруженный ею в диване топор; и что бы ему там делать?
Чтобы проверить версию о криминальном аборте, я допросила гинеколога, услугами которой пользовалась Людмила, и она рассказала мне, что самолично незадолго до исчезновения Людмилы поставила той внутриматочную спираль, что исключало беременность; да и вообще, имея знакомого гинеколога, пошла бы Людмила на какой-то подпольный аборт, да еще в таком пожарном порядке, ночью? Да еще и заняв деньги на него у ненавистной свекрови? К тому же с сестрой у нее были очень доверительные отношения, и не вызывало сомнений, что если бы срочно понадобились деньги, она обратилась бы в первую очередь к ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21