Они не ушли, пока последняя нить не была уложена на лоток, пока стержни не были раскатаны и поставлены вялиться на стеллажи.
Поздно вечером они все еще сидели в кабинете Кругляка, и Кругляк беспрерывно говорил:
— Вы думаете, я не дрейфил? Ого, еще как! Между нами говоря, когда зашипел пресс и пошла нить, я подумал: «Ей-богу, прыгать с парашютом не так уж страшно!»
Он смеялся, и индус, который тоже был рад удаче, улыбался широкой улыбкой.
— Слушайте, — сказал Кругляк, — давайте сегодня хорошенько выпьем. Пойдем в «Ку-ку», «Ливорно»? Вы думаете, это пустяки, все это? Ведь мы освобождаем страну от импортной зависимости.
Николай Николаевич согласился. Правда, он не пьет вина, только пиво.
— Ну, ничего! Вы будете пить пиво, а я возьму графинчик, — сказал Кругляк и, подумав, добавил: — А потом еще один графинчик. В этом «Ливорно» есть такая цыганка, что можно лопнуть. — Он задумался и сказал: — Она, вероятно, такая цыганка, как я цыган, но это дела не меняет.
В ресторане Кругляк вдруг почувствовал ненависть к Патрикееву.
— Мне надоел этот тормоз! — говорил он. — Что я, нанялся его уговаривать? — Он перегнулся через столик и заговорил шепотом: — Ты партийный парень, ну так слушай: Кожин смотрит на это дело так, как я смотрю. Кое-кто считает, что, если человек старый и имеет специальность, так он старый специалист. Ну, а секретарь считает, что он просто старый оппортунист в новой технике.
А к концу второго графина Кругляк вдруг открыл в себе способности певца. Он начал помогать хору. К ним подошел массивный человек в черном фраке, должно быть министр иностранных дел какого-то крупного государства, и пригрозил вывести певца на улицу.
Потом Кругляк ходил звонить по телефону и, вернувшись, сказал:
— Хотел позвать сюда одну знакомую девушку, но какой-то сосед ее начал мне читать мораль, что трудящихся не будят в половине третьего. Я ему говорю: «Не ленитесь, я по голосу слышу, что вы молодой человек», он мне говорит: «Приходите, парнишка, я вам обещаю открыть дверь». — Кругляк рассмеялся. — Я бы пошел, но, черт его знает, вдруг это какой-нибудь инструктор высшей физкультуры, который бросает левой рукой ядро на два километра. О чем говорить с таким человеком?
Они расстались на углу Рождественки и Кузнецкого моста. Кругляку вдруг так захотелось спать, что он шел по улице, то и дело закрывая глаза. Он шел совершенно прямо и, подойдя к своему дому, оглядел пустую серую улицу и хвастливо сказал:
— Кругляк бывает пьян, но никогда не блюет.
Когда сонный швейцар, чем-то очень громко гремя,
открыл ему парадную дверь, Кругляк проговорил:
— Тебе, наверно, все равно, товарищ, но с четвертого квартала мы пишем советским графитом. — И он обнял швейцара.
А новый химик совсем не спал в эту ночь.
Он шагал по комнате и думал.
Работая в цехе вместе с Кругляком, глядя на работницу, улыбнувшуюся им, радуясь удаче опыта, он чувствовал много замечательных вещей. В каких только странах по обе стороны экватора он не жил за последние годы! Там все люди были для него иностранцами. Здесь была страна друзей. Он ходил по комнате и думал о другой стране, где живые краски ярче и прекрасней всех анилинов, о болотистом острове, зараженном лихорадкой. Да, если б это зависело от него, вот сейчас он вышел бы на улицу и пошел туда пешком.
VII
Коммерческий директор фабрики Рябоконь сохранил все славные традиции боевого комбрига. И когда посторонний человек заходил в отдел снабжения, где гремел Рябоконь, окруженный могучими парнями, одетыми в хаки и носившими на голове кубанки и кожаные фуражки, человек робел; ему казалось, что он попал в штаб партизанского отряда, где не очень-то ценят свою и чужую жизнь.
Рябоконь считал Кругляка самым ученым человеком, повыше разных академиков и профессоров, и относился к нему с большим уважением. Этого хорошего отношения не нарушил даже один случай, происшедший не так давно.
Рябоконь как-то пришел в лабораторию и, вынув из желтого, в толстых ремнях, портфеля боржомную бутылку, грозно сказал Кругляку:
— Налей-ка чистого.
Кругляк похлопал Рябоконя по животу и сказал:
— Не выйдет, товарищ директор!
Рябоконь ушел ни с чем, но когда Кругляк явился в коммерческий отдел и рассказал, как срочно нужен графит, Рябоконь вдруг умилился, обнял Кругляка за плечи так, что тот охнул, и сказал:
— Сделаем. Холодный! — гаркнул он, и когда в кабинет вбежал бледнолицый, худой человек в кожаной куртке, Рябоконь сказал ему: — Завтра выезжаешь на Урал гнать графит.
— Есть, товарищ Рябоконь!
Дело у коммерческого директора было поставлено по-военному.
Графит с Урала действительно прибыл быстро. Он был упакован в двойные мешки, похожие на подушки. Полдня заняла переноска графита на склад и в цех. Мастера сердито поглядывали, как грузчики укладывали штабели мешков в цеховом складе. Старик Горяченко сердился и смотрел на новый графит с таким видом, точно к нему в квартиру вселялись какие-то беспокойные, суетливые люди. Кругляка вызвал Кожин и вместе с ним пошел к директору. Все трое, они стояли молча у окна и смотрели, как разгружали грузовики. Потом они одновременно переглянулись.
— Ну, товарищ Кругляк… — сказал Квочин.
Кожин рассмеялся:
— Да, делишки! — и, посмотрев на небо, добавил: — Надо подогнать разгрузку, дождь, видно, будет громадный.
Кругляк молчал.
— Ну вот, товарищи! — вдруг промолвил он. — Имейте в виду, что наш новый химик провернул дело с графитом. — Он подмигнул Квочину и весело сказал: — Я тоже приложился к этому делу, товарищ директор, свое моральное удовлетворение я имею при себе, но если мне дадут премию, то я буду иметь зимнее пальто. Это тоже греет.
— Ну, товарищ Кругляк… — обиделся Квочин.
Новый химик пришел в цех, когда графит был уже уложен. Да, графита было привезено много, в цеховом складе негде было повернуться. Пузатенькие бочонки исчезли — не то их унесли куда-то, не то завалили сибирским графитом. Новый химик вышел в цех. Надо было уходить. Он предупредил в лаборатории, что уже, не возвращаясь, пойдет домой. Собственно говоря, он мог и не заходить в цех — ведь делать тут было нечего. Да, он хотел посмотреть, как уложили новый графит, ведь завтра предстояло начать анализ. И еще кое-что: у него вошло в привычку, перед тем как идти домой, смотреть на бочонки цейлонского графита. Он даже не ленился вновь отмывать руки и запускал в бочонок пальцы.
Вдруг хлопнула форточка, стукнуло окно, песок, точно спасаясь от дождя, отчаянно застучал по стеклам, и сразу же начался ливень. Грозы не было, но дождь был очень силен; он так грохотал по крыше, что заглушал скрежет станков; казалось, что они движутся совершенно бесшумно.
Индус подошел к окну. Он стоял и смотрел, как по стеклам скользила вода. Оттого ли, что на дворе было почти темно, от какой ли другой причины, лицо его казалось совсем черным.
— Николай Николаевич! — окликнул его знакомый голос.
Это была Нюра Орлова. Она вытащила из-под кофты сверток и сказала:
— Это плащ Бориса Абрамовича.
Новый химик отрицательно покачал головой.
Он шел в полумраке между фабричными цехами, перепрыгивая через лужи, добрался до проходной, и когда сторожа предложили ему переждать, он снова покачал головой и вышел на улицу.
Он шел своей легкой походкой. По мостовой в сторону заставы плыла желтая широкая река.
А Нюра стояла у окна и думала, что этот человек не захотел надеть плащ потому, что она его обидела, не взяв подарка, предложенного ей от чистого сердца.
1935
ПОВЕСТЬ О ЛЮБВИ
I
Они сидели на Рождественском бульваре. Холодный зимний ветер стремительно вбегал по крутому подъему, ветви деревьев, высушенные морозом, колебались и стучали, огни Трубной площади, лежавшей внизу, то вспыхивали, то угасали, и сверху освещенные трамваи казались кораблями, вошедшими в темную бухту.
Васильев, наклоняясь к Ефремову, хриплым шепотом заговорщика сказал:
— Ты имей в виду: любовь есть птичка неземная. — Он погрозил товарищу кулаком. — Она сильнее всех законов, эта птичка.
Ефремов молчал. Васильев заглянул ему в глаза.
— И ты еще имей в виду — она очень земная, эта птичка… Курица, брат, — это поднебесный орел по сравнению с этой самой птичкой.
— Иди ты к богу! — плачущим голосом сказал Ефремов. — Что ты надо мной причитаешь, точно я в курильщики опиума записался! И откуда ты так все знаешь, прорицаешь, как какой-то… И вообще, она чихать на меня хотела: во второй раз в жизни видит. Иди домой, ты ведь замерз…
Васильев рассмеялся.
— Ну, нет, брат, я дождусь: хочется посмотреть.
Люди, потирая уши и носы, проходили мимо них и удивленно оглядывались: два человека в кожаных пальто сидели под морозным ветром и беседовали.
— Какое опоздание? — спросил Васильев, вынув часы.
— Не понимаю, — ответил Ефремов, стараясь не глядеть на товарища, — условились ровно в шесть.
— Ну, мало ли что! — тихо сказал Васильев. — Ее могли задержать: служащий человек. Ты позвони ей из автомата, а я покараулю тут.
— Ты ж замерз.
— Ерунда! У меня ноги никогда не мерзнут, вот щека одеревенела.
— Я — быстро: до Сретенки и обратно…
Он поднялся и, отойдя несколько шагов, крикнул:
— На ней жакет из жеребка.
— Ладно, ладно! Скорей только.
Ефремов побежал, постукивая ногами и по-извозчичьи хлопая себя руками по бокам. Черная земля бульвара была тверда, и Ефремову казалось, что не только люди, но и деревья, мостовые, зеленые скамьи дрожат от холода.
Войдя в будку телефона-автомата, он снял трубку и нетерпеливо постучал рычажком — станция не отвечала.
Наконец женский голос назвал номер.
«Замерзла: сердится», — подумал Ефремов.
Раздался гудок, никто не ответил. Ефремов снова вызвал номер, и снова никто не ответил. Он начал рыться в карманах: было несколько двухкопеечных монет, горсть поломанных спичек, но гривенников не нашлось.
Ефремов почувствовал тревогу: неужели он не услышит сейчас ее голоса? Как ее найти?
Через мутное стекло глянуло недовольное лицо; человек увещающе говорил, показывая на ручные часы, и пар шел из его рта и ноздрей. Ефремов вышел на улицу. Скрежет трамвайных колес на повороте, раздраженные звонки вагоновожатых, сигналы автомобилей — все это показалось особенно громким после тишины телефонной будки…
Он познакомился с Екатериной Георгиевной у инженера Карнацкого. Ефремов зашел к нему по делу и попал в разгар вечеринки. Приятель торопливо перебирал на письменном столе бумаги, а возле шаркали ноги танцующих, и Ефремов каждый раз слышал шуршание ее платья, — он сразу, войдя в комнату, увидел черноволосую, черноглазую женщину, с белыми полными руками. Приятель нашел нужные бумаги и, обдав Ефремова винным духом, сказал:
— Петр Корнеич, оставайтесь, — все свои ребята, куда вам спешить…
И Ефремов остался.
Он пил водку и смотрел на черноглазую женщину, а она укоризненно покачивала головой и, перегнувшись через стол, сказала: «Вы бы поели», — и эта забота была ему очень приятна. Потом он провожал ее; они молча шли по Пречистенскому бульвару, по шуршавшим под ногами сухим опавшим листьям и, подойдя к памятнику Гоголя, остановились. Ефремов показал пальцем:
— Звезды, знаете, я их только сейчас увидел, — и испуганно оглянулся на Гоголя: ему показалось, что писатель насмешливо кашлянул.
— Как пусто! — сказала она. — Ни души.
— Нетрудящийся да не ест. Завтра все работают, — ответил Ефремов и снова оглянулся на Гоголя.
Из— за памятника вышел милиционер и, внимательно посмотрев на Ефремова, пошел через площадь.
— Вот, оказывается, не пусто, — рассмеялась женщина. — Давайте прощаться.
Дома он разбудил Васильева: ему казалось, что ночи уже нет.
— Колька, вот женщина! Ну, вот, знаешь, говорят: король-баба — спокойная такая, величавая, уверенная. Ничего не сказала, а у меня такое чувство, точно… Ну, сам не пойму какое…
Васильев сидел на кровати, сонный, лохматый, и недовольными глазами смотрел на своего друга.
— Ты пьян, — зевая, сказал он.
С тех пор Ефремов никогда не говорил со своим другом о женщине. Да, собственно, и говорить было не о чем — ни разу после того вечера Ефремов не встречался с ней. Лишь поздно ночью, ложась спать, он с удовольствием думал: вот завтра позвоню.
И вдруг вчера они встретились на Красной площади, оба спешили, и она сказала:
— Знаете, я с работы возвращаюсь по Рождественскому бульвару, вы меня там завтра подождите; пойдем вместе куда-нибудь. В шесть часов — вам удобно?
— Вполне, — сказал Ефремов, хотя в шесть часов он должен был встретиться с директором завода.
Закончив работу, он уехал к Васильеву, в институт, и они вместе пошли бульварами.
Ефремов оглянулся, желая перейти улицу, но в это время зажегся зеленый светофор; обгоняя друг друга, двинулись автомобили, полупустой автобус, покачиваясь, проехал через трамвайные рельсы.
«Сесть, что ли, с горя? Мест много», — подумал Ефремов.
Кто— то его тронул за плечо.
— Пойдемте, пойдемте скорей! — смеясь, сказала Екатерина Георгиевна и взяла его под руку. — У меня билеты к Завадскому. Через десять минут начало.
Ефремову казалось, что все восхищаются его спутницей: и спешащие к театру пары, и шофер такси, протирающий рукавицей стекло, и обмотанная платком женщина, молящим голосом предлагающая программу спектакля.
И правда, она была хороша, когда, немного запыхавшись, торопливо вошла в вестибюль театра. На черных волосах ее блестели крошечные капли воды. Она была хороша, очень хороша.
Ефремов мельком взглянул на себя в зеркало — короткий пиджачок, широкое бледное лицо. Рост, рост. Она была выше его на полголовы…
Они сели в восьмом ряду партера, и почти тотчас закрылась дверь и начал меркнуть свет.
Когда занавес поднялся, на сцене оказались французы, девицы и пожилой человек. Ефремов, приветливо улыбаясь, смотрел на них, — он сочувствовал и нервному толстяку-французу, и его веселой дочери, и хитрой горничной — все они, бесспорно, были отличные люди.
Ему было тепло и удобно сидеть, и казалось, что тепло, и удобство, и радостная тревога — все это произошло оттого, что красивая улыбающаяся женщина сидела рядом с ним.
— Ну как? — спросила она. — Я все боялась, что вас разбудят, очень громко кричал старик.
— Меня третью ночь вызывают на завод, простите, — сказал Ефремов, — а вообще, мне очень нравится, — я года полтора не был в театре.
— Нравится? Спать? — и она снова рассмеялась.
Они гуляли по фойе и разговаривали.
— Какая интересная у нас публика в тридцать третьем году! — говорила Екатерина Георгиевна. — Вот дама с голой спиной, а там — старик, в валенках, небритый; или тот — в гимнастерке с ремешком.
«Нетрудящийся…» — хотел сказать Ефремов и запнулся, вспомнив, что уже говорил это изречение осенью на бульваре.
— Очень тесное помещение, — проговорил он, — и планировка дурацкая.
— Да, вы ведь большой инженер, — сказала Екатерина Георгиевна. — Мне после того вечера про вас много рассказывали.
— Какой там большой! — сказал Ефремов и тревожно поглядел на буфетчицу в белом халате.
Он вспомнил, что оставил дома деньги.
Екатерина Георгиевна начала ругать пьесу, которую недавно смотрела.
— Она какая-то слабенькая, — сказала она. — Год, два поживет — и зачахнет. А пьеса должна жить пятьдесят, сто лет. И не могу понять почему: ведь у нас прекрасные летчики, химики, столько замечательных талантов! Вот про вас говорили, вы химик хороший…
— Мало ли что химик, — сказал Ефремов. — Химиков много, но Менделеева у нас нет. А я думаю: пьесу написать — это не завод построить. Театральным Менделеевым нужно быть, новый закон… — и весело добавил: — Пойдемте садиться, звонок.
— Успеем! — сказала она. — Мне очень хочется пить. Вы возьмите воды, только не красной: она ядовитая какая-то.
За секунду Ефремов обдумал все возможности: взять воду и не заплатить, или оставить буфетчице какой-нибудь документ в залог, или сказать, что забыл деньги в пальто.
«Чепуха какая!» — сердито подумал он и громко сказал:
— Так-то так, товарищ дорогой, у меня с собой денег нет.
Екатерина Георгиевна вынула из кошелечка сложенную маленьким квадратиком трехрублевку и протянула Ефремову:
— Пожалуйста!
Все обошлось бы легко и просто, но, беря от нее деньги, смущенный Ефремов зачем-то ухмыльнулся и подмигнул.
Во время действия он шепотом начал спрашивать, сколько стоил билет, но Екатерина Георгиевна строго покачала головой и показала пальцем на сцену.
Во втором антракте Ефремову казалось, что все мужчины, усмехаясь, ходят за ними следом и говорят: «Пришел, курицын сын, с такой женщиной и яблока ей не купит!»
После спектакля он проводил ее домой и, идя по бульвару, все оглядывал скамейки, не сидит ли Васильев.
На Трубной они простились, условившись пойти в ближайшие дни в Большой театр.
— Только не берите билетов в первом ряду — подальше! — крикнула она, стоя на ступеньках.
— Ладно, ладно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50