Вышли на берег. Раскидали хворост, которым была завалена лодка, и вдвоем столкнули ее в воду Блестки лунного света дробились у них под ногами, погруженными в воду. Она прижалась щекой к его щеке и немного поплакала, потом оттолкнула лодку.
— Ветер в корму, светло, — сказала она. — Отсюда пять миль. Не говорите, где были, что видели, что слышали…
Взявшись за весла, Бернар увидел на дне лодки плащ, а в нем кусок хлеба. Его тронул этот прощальный подарок: было известно, что в округе голод. Через три часа он причалил к пристани и сошел на землю.
В городе еще не просыпались. На первой же улице сапоги его ступили во что-то, напоминающее ковер, и это был действительно ковер из перьев: кругом валялись распоротые перины. Прямо над ним закачалась длинная тень. Он поднял руку и коснулся твердых босых ступней повешенного. Вокруг он увидел дома с настежь распахнутыми дверями и следами разгрома. Лязг шпор и грубый солдатский смех заставили его отступить за угол. Солдаты говорили о том, что жратвы мало, кони совсем отощали, что пора бы на постой в деревню.
Стало светлее. Он подошел к белому листу на стене. «Недостойные ваши сограждане, эти канальи, коих возмутительные, бесстыдные и безбожные поступки… « Он прочитал полный угроз приказ до конца, в нем говорилось о пытках, колесовании и иных мерах, и глаза его остановились на подписи:
«Генеральный наместник губернатора граф Огюстен Одиго де Шамбор де Лябр».
Рядом была приписка углем:
«Дождешься ты, граф Негодяй! Жак Босоногий».
Было еще очень рано, и Бернар позавтракал в харчевне «Берег надежды» в долг, потому что у него не было ни су. Хозяин молча прислуживал ему с таким лицом, точно его обязали хранить некую тайну. Но у трактирщиков всегда есть тайна, они много видят и слышат и ничему не удивляются. Бернар расспросил у него, как пройти к наместнику, и отправился к отцу, теперь уже графу де Шамбор.
В замке от него писем не получали: дороги были перехвачены заставами черни, и на гонцов часто нападали грабители, которым было раздолье в такие времена. Бернар постучал в двери нового дома рядом с ратушей, ему открыли. За служанкой он прошел в прихожую, где в кресле мирно спал Рене Норманн. Тот открыл глаза так, как будто закрыл их секунду назад, и голосом бодрствующего сказал:
— Граф давно ожидает вас, сьер. Мы хотели…
— Рене! — возмущенно перебил Бернар. — Я все ждал, что вы меня разыщете. Чем вас так отвлекли, что вы даже не вспомнили обо мне?
Рене потянулся и благодушно выдавил сквозь зевок:
— Разве плохо в лесу, сынок? На вашем месте я бы не жалел, что не попал в эту заваруху. Сколько я спал, по-вашему? За неделю едва ли сутки. Мятежом охвачена вся округа.
— Свои бросили меня, а мужики спасли! Как же вы не подумали, что я попал в руки Оливье?
— О вас мне рассказали арендаторы. Ну, а Оливье… Гм! Во всяком случае, один из них здесь. В этом доме.
Первой мыслью Бернара было поднять весь дом. Но в тоне оруженосца было что-то настораживающее.
— И вы спокойно сообщаете мне об этом! Что здесь делает Оливье?
Рене хладнокровно ответил:
— Что он делает здесь? Гостит…
— Дайте мне оружие. Вооружитесь сами. Выведите без шума людей, пусть захватят все выходы. Ни один Оливье не должен…
Рене положил руки на плечи воспитанника и пристально посмотрел ему в глаза.
— Успокойся, мальчик. Кроме родовых свар, существует политика. Ваш отец отныне не частное лицо. На его плечах… словом, для этого не время. Другое дело… — тут Рене принялся спокойно и просто соображать: — Если немного яду в пищу… Он скажется только на обратном пути.
— Вы сведете меня с ума! — гневно крикнул Бернар. — Яд! Что же думает отец?
— Мне не дано знать замыслов его светлости, — ответил Рене с некоторым пафосом.
Бернар вынул из ножен шпагу Рене, лежавшую у него на коленях, и большими шагами направился в гостиную. Рене пожал плечами и снова задремал.
Граф де Шамбор и его гость сидели в новом приемном зале, который влетел магистрату в копеечку.
— Чего вы хотите? — говорил граф. — Политические заботы его величества, особенно эта война с Испанией, не дают возможности отменить габель. Без казны нет войны. Те, кто, как я, наблюдал неистовство черни, заверяют, что двести конных дворян легко заменят тысячу уговоров и поблажек. Но местное дворянство…
— Вы забываете о дворянских интересах, ваша светлость. Из-за этих политических игр пуст наш карман. Его наполняет ведь не король, а мужики!
— Верно. Я и сам недавно так рассуждал. Однако осмелюсь напомнить вам, сьер Артур, пословицу о тех, кто рубит сук. Политика — вещь гибкая, мсье, местные дворяне должны объединиться, а не рубить этот сук…
Вошел слуга и доложил:
— Сеньор Бернар де Шамбор.
Бернар широко распахнул дверь и ворвался, звеня шпорами. В руке его была шпага. Он поклонился отцу и звучно, несколько в нос сказал:
— Отец, рядом с вами — убийца и клятвопреступник.
Старый Оливье вздрогнул. Ноздри его вислого носа зашевелились. Граф Одиго успокоительным жестом прикоснулся к его плечу.
— Прошу извинить моего малыша: он все еще играет в войну. — И повернулся к сыну. — Сударь, признаюсь, у вас странные понятия о гостеприимстве! Перед вами сеньор Артур Оливье де Труа, глава одного из старинных семейств Франции. Сеньор Артур сожалеет об обидных недоразумениях, бывших между вами. Он отдает должное твоему мужеству. Мало того, оказывает тебе незаслуженную честь…
— Я хотел убить его, — крикнул Бернар. — И жалею, что не смог!
Маленькие глазки Артура Оливье вспыхнули.
— Учтивость и любезность, вижу я, несвойственны вам, — проскрипел он. — Равно как и справедливость. Не кто иной, как я, пытался остановить схватку. Вы же великодушно отблагодарили меня, сломав мне плечевую кость.
— Сударь, — вмешался отец, — сьер Артур предлагает тебе, самонадеянному и дерзкому юнцу, руку своей дочери, мадемуазель Антуанетты. Это наилучший способ покончить со всеми обидами, как истинными, так и мнимыми. Простите…
Он отвел сына в сторону и шепнул:
— Мне необходимо найти опору среди местного дворянства. Этим браком я уничтожу своих злейших врагов: превращу их в своих родственников.
Не ответив ни слова, Бернар повернулся и вышел. Слова древних трагедий и грубая брань мешались у него в голове. К нему подошел Рене.
— Вы приняли все так близко к сердцу… — пробурчал он, не умея утешать. — Ну да, Оливье затеяли весь этот спектакль, чтоб взять вас заложником, а там и женить, только и всего; в мире, где копье на копье, ненависть житейским расчетам не помеха. Но вы их слишком разозлили, и они зашли дальше, чем хотели. Езжай-ка домой, мальчик: хороший конь да надежное седло — вот что проясняет голову и очищает кровь!
На конюшне не оказалось лошадей: все были разобраны, все были в деле. Рене вручил Бернару деньги и посоветовал взять лошадь в харчевне «Берег надежды».
Заморенная рабочая лошадь никогда не несла на своей костлявой спине такого неистового всадника. Она лягалась, выкидывала нелепые прыжки на своих разбитых ногах и даже пыталась кусаться, но была жестоко укрощена. И когда, наконец, перед скачущим расступились дубы аллеи, протягивая вслед ему длинные тени, старая кляча не выдержала несносных обид и повалилась. Только тогда Бернар опомнился. С мучительным чувством смотрел он на издыхавшее животное.
«Меня научили убивать, — думал он в великой печали. — Чем я лучше Оливье?»
Он снял с кобылы седло и сбрую и пешком дошел до замка. На заднем дворе его встретил Чернуш. В отсутствие Бернара собаку забывали кормить, и она тоскливо облизала ему руки, стараясь объяснить, как ей было плохо без него.
Измученный до предела, он направился к матери.
Мадам Констанция угасала. Это было всем известно, однако графа Огюстена задерживали в городе неотложные дела. Беспокойство о сыне отняло остаток ее сил, и слуги ждали конца. Но она еще жила. Глаза ее остановились на вошедшем сыне.
— Ты пришел… — сказала мать. — Все хорошо. Я успела тебя повидать. Какой ветер… в море?
— Мама… — простонал Бернар и упал головой на край ее постели.
Она улыбнулась.
— Не грусти, — сказала мадам. — Помогай людям, они несчастны. Я должна тебе открыть… я не любила твоего отца. Он взял меня из низкой выгоды. На ложе своей болезни, — медленно продолжала умирающая, — я поняла одну простую вещь. Мало не причинять зла — надо ему противостоять. Но как? Не смиренным терпением, нет! Кому освещает путь бессильная, презираемая и попираемая доброта? Надо, чтобы она наконец обнажила меч. — Она вздохнула и добавила с трудом: — Как тяжелы эти четки!
Из последних сил она потянула за нить — четки распались и покатились по одеялу.
Похоронив мать, Бернар собрался в путь и вышел из замка. Его ожидали в дубовой аллее. Рене держал за поводья двух коней: он отпросился, чтобы похоронить мадам и проводить воспитанника.
Рядом с ним стояла его жена. Марго плакала. Но лицо Рене не отражало никаких чувств.
— Это честно добыто мечом, — сказал он, передавая Бернару поводья и тяжелый кошелек. — Конь сыт и отдохнул. Дорога будет легка.
— Я верну вам это, Рене, — сказал Бернар. — Что говорил отец?
— Он засмеялся и сказал: «Всему свое время. Есть время гневных порывов и скитаний, время любви и время зрелого раздумья. Двери дома Одиго для мальчика всегда открыты. Но если он не вернется через пять лет, я сам введу Туанетту в дом своей женой».
— А твой совет мне, Рене?
— Что скажу я, простой солдат? Охотник идет в леса, рыбак ждет доброго ветра, дворянину — конь, меч и дорога. Служи честно тому, кто за это платит. Я любил тебя, мальчик, хотя ты и чудной. Прощай!
Бернар хотел сесть на коня. Но толстая Марго кинулась к нему и обняла.
— Милый сыночек мой! Сиротка! — причитала она по-крестьянски. — Такой славный, такой добрый и простой — о, как тебе тяжело!
И Бернар выпустил поводья и горько, не стыдясь, плакал в ее клетчатый передник.
7
Прошло ровно десять лет. Ибо как раз столько проходит во всех полезных, поучительных и достойных внимания сказаниях.
К пристани причалила потрепанная ураганами Атлантики бригантина с грузом сахара, корицы и табака. Загрохотала якорная цепь. Капитан-голландец объяснял пассажиру из Лондона, как важно ему набрать здоровых матросов, а в городе, он слышал, свирепствуют оспа и голодные бунты.
На берегу появилась портовая стража и таможенники. Сержант выкрикивал:
— Именем христианнейшего короля! Кто ступит на землю Франции, тому надлежит предъявить багаж и бумаги! Есть ли на корабле испанцы и прочие враги нашего короля?
— Нет, — отвечали ему. — Все верные слуги его величества.
— Есть ли больные болезнью, именуемой черной порчей?
— Все на корабле здоровы, слава Иисусу.
— Тогда приготовьте, благородные дамы и щедрые кавалеры, багаж к осмотру!
По сходням спустились немногие пассажиры: толстая португалка, офицер его величества, траппер из Америки и деловой человек из Лондона. Последними сошли иезуит и два монаха. Монахи, крестясь, прошествовали мимо стражи, офицер лишь закрутил ус, развязали кошельки только дама, траппер и лондонец. Сержанты и таможенные бегло проверили багаж, благодаря за щедрость.
Когда прибывшие стали подниматься от пристани вверх, они услышали ропот многих голосов и жесткие выкрики команд. Наверху, выплясывая задом, появилась черная кобыла, на которой восседал офицер. Он закричал:
— Кому дорога жизнь, не спеши в квартал Сен-Филибер!
Португалка испуганно залопотала, монахи забормотали молитвы, а лондонец встревоженно спросил траппера по-английски, что это значит. Похожий на индейца траппер, улыбаясь, ответил на том же языке:
— Вероятно, бунт, сэр. Частое явление во Франции.
— Имя ваше я запамятовал, мистер?
— Роберт Одэй, сэр, к вашим услугам.
— Вы бывали во Франции?
— Приходилось. Я вел дела с пушниной, сэр.
При общем замешательстве и тревоге все почему-то обратились к трапперу.
«Сын мой, что же вы нам посоветуете?» — по-французски спросил иезуит. Траппер понял и ответил тоже по-французски, что лучше всего пересидеть где-нибудь в таверне.
«Берег надежды» принял путешественников. Это была заурядная портовая харчевня, притон моряков и тех, кто промышляет в прибрежной полосе лодочным перевозом, ловлей рыбы, корабельным делом и контрабандой. Полутемное прокуренное помещение было совершенно пусто. Четверть его занимал камин из прокопченных валунов, в котором пылали смолистые плахи, на решетке жарилась рыба и ворчали в горшочках пахучие супы. Хозяин, низенький крепыш, весь рассиялся улыбками: заполучить в такое время партию гостей — не пустяк! Казалось, у него не пара рук, а десять: гости еще устраивались за длинным столом, а уже перед каждым выросли бутылка и миска с куском камбалы.
У самого окна, возле двери, приткнулся столик, этот уголок заняли траппер и лондонец. Подлетев к ним с бутылками, хозяин доверительно шепнул:
— Я — тоже мятежник, сеньоры. Пять су с каждого ливра выручки… Пресвятая дева, этот налог меня разорил!
— Вы так спокойны, — заметил, обращаясь к трапперу, офицер, — а я готов богохульствовать. Человека с моим именем, представьте, запихнуть в эту глушь из-за дуэли…
Ропот на улице продолжался. Прогремел залп. Мимо окон во весь опор проскакал кавалерийский отряд. Донесся одинокий крик. Путешественники озабоченно переглядывались. Деловой человек из Англии о чем-то думал, поглядывая на бродягу, — тот с величайшим хладнокровием тянул вино. Наконец коммерсант вполголоса обратился к соседу
— Тревожное время… Могу ли быть с вами откровенным?
— Прошу вас, — учтиво сказал траппер, ставя стакан.
— Вы не англичанин.
— Может быть, — улыбнулся тот.
— И не американец: для этого вы слишком воспитанны.
Разговор шел по-английски Остальные уныло молчали, следя за игрой огня.
— Я провел в Америке три года, — объяснил траппер.
— Воевали с французами?
— Нет, торговал. И с белыми, и с индейцами.
— Выгодно?
На смуглом лице лесного бродяги опять блеснула улыбка.
— Увы, сэр, не очень…
— И видно, что вы не коммерсант. Пожалуй, скорее военный.
— До этого я действительно семь лет носил офицерскую портупею. Был в Голландии, в Испании…
— И тоже без особого барыша?
— Как видите. Война — это занятие не по мне. За семь лет она мне осточертела до крайности, ну, я и сбежал от нее в Новый Свет.
— Вот как. Значит, вы дезертир. А вы не боитесь, что я…
— Нет, потому что и вы не тот, за кого себя выдаете, — мягко сказал собеседник. — Вы не англичанин. Вы француз: это заметно по вашему выговору. Скажу больше: вы…
— Тссс! — перебил купец, оглянувшись.
— …для чего-то рискуете. Что привело вас сюда?
Вместо ответа лондонец пристально всмотрелся в собеседника. На корабле трапперу уделяли не больше внимания, чем резной фигуре под бушпритом; составляя ей компанию, этот чудак одиноко стоял на носу судна с лицом, постоянно обращенным в сторону Франции. Его одежда смешила каждого, кто не бывал на американском континенте: охотничья куртка с вышивкой из крашеных игл дикобраза, брюки оленьей кожи, бобровая шапка, мокасины… Но купец теперь видел не наряд, а человека.
Перед ним в безмятежной и вольной позе сидел рослый молодец лет двадцати шести. Как у всех морских и лесных бродяг, его загорелое лицо было иссушено почти до кости лишениями и всеми ветрами Нового Света, энергичные черты имели общую для людей этого типа складку волевой решимости. Но глаза… в них купец увидел нечто необычное. Полуприкрытые тяжелыми веками, они были полны раздумья. Мягкий свет иронической и грустной мысли ложился от них на все лицо, снимая с облика бродяги отпугивающую суровость. «Ему можно довериться, — вдруг решил лондонец. — Во всем… кроме дел коммерческих».
— Что меня привело сюда? — повторил купец. — Дела. И… о, конечно, вам знакомы тоска по родине! Я богат, имею дом в Норфолькском графстве. А здесь моих предков когда-то убили за то, что они гугеноты и не пожелали сменить веру.
— Но и гугеноты в долгу не оставались, — заметил его собеседник.
— Какова же тогда ваша собственная вера, друг?
Авантюрист опустил глаза и задумался.
— Индейцы прозвали меня Смотрящий на Солнце Сокол. Это потому, что, по их мнению, сокол всегда летит в сторону солнца. Моя вера, как солнце, светит всем и никого не теснит. Она как тенистое дерево, как вода в Онтарио — для всех.
— О, вы язычник! И дворянин. Бывали ли вы при дворе?
— Недолго. На большом приеме у короля, при утреннем туалете, я побывал еще провинциалом, и меня поразило, что король сидит раздетый, а два знатнейших дворянина благоговейно подают ему нижнюю рубашку: один за правый рукав, другой за левый.
— Да, это странности великой эпохи, — заметил коммерсант.
— Великой? А народ гол. Какое ему дело до величия, если у него нет рубашки?
Гугенот вежливо помолчал. Потом сказал:
— Простите, но если б, положим, его осенил дух истинного божества…
— Ничего истиннее голода я пока не знаю, — возразил бывший траппер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Ветер в корму, светло, — сказала она. — Отсюда пять миль. Не говорите, где были, что видели, что слышали…
Взявшись за весла, Бернар увидел на дне лодки плащ, а в нем кусок хлеба. Его тронул этот прощальный подарок: было известно, что в округе голод. Через три часа он причалил к пристани и сошел на землю.
В городе еще не просыпались. На первой же улице сапоги его ступили во что-то, напоминающее ковер, и это был действительно ковер из перьев: кругом валялись распоротые перины. Прямо над ним закачалась длинная тень. Он поднял руку и коснулся твердых босых ступней повешенного. Вокруг он увидел дома с настежь распахнутыми дверями и следами разгрома. Лязг шпор и грубый солдатский смех заставили его отступить за угол. Солдаты говорили о том, что жратвы мало, кони совсем отощали, что пора бы на постой в деревню.
Стало светлее. Он подошел к белому листу на стене. «Недостойные ваши сограждане, эти канальи, коих возмутительные, бесстыдные и безбожные поступки… « Он прочитал полный угроз приказ до конца, в нем говорилось о пытках, колесовании и иных мерах, и глаза его остановились на подписи:
«Генеральный наместник губернатора граф Огюстен Одиго де Шамбор де Лябр».
Рядом была приписка углем:
«Дождешься ты, граф Негодяй! Жак Босоногий».
Было еще очень рано, и Бернар позавтракал в харчевне «Берег надежды» в долг, потому что у него не было ни су. Хозяин молча прислуживал ему с таким лицом, точно его обязали хранить некую тайну. Но у трактирщиков всегда есть тайна, они много видят и слышат и ничему не удивляются. Бернар расспросил у него, как пройти к наместнику, и отправился к отцу, теперь уже графу де Шамбор.
В замке от него писем не получали: дороги были перехвачены заставами черни, и на гонцов часто нападали грабители, которым было раздолье в такие времена. Бернар постучал в двери нового дома рядом с ратушей, ему открыли. За служанкой он прошел в прихожую, где в кресле мирно спал Рене Норманн. Тот открыл глаза так, как будто закрыл их секунду назад, и голосом бодрствующего сказал:
— Граф давно ожидает вас, сьер. Мы хотели…
— Рене! — возмущенно перебил Бернар. — Я все ждал, что вы меня разыщете. Чем вас так отвлекли, что вы даже не вспомнили обо мне?
Рене потянулся и благодушно выдавил сквозь зевок:
— Разве плохо в лесу, сынок? На вашем месте я бы не жалел, что не попал в эту заваруху. Сколько я спал, по-вашему? За неделю едва ли сутки. Мятежом охвачена вся округа.
— Свои бросили меня, а мужики спасли! Как же вы не подумали, что я попал в руки Оливье?
— О вас мне рассказали арендаторы. Ну, а Оливье… Гм! Во всяком случае, один из них здесь. В этом доме.
Первой мыслью Бернара было поднять весь дом. Но в тоне оруженосца было что-то настораживающее.
— И вы спокойно сообщаете мне об этом! Что здесь делает Оливье?
Рене хладнокровно ответил:
— Что он делает здесь? Гостит…
— Дайте мне оружие. Вооружитесь сами. Выведите без шума людей, пусть захватят все выходы. Ни один Оливье не должен…
Рене положил руки на плечи воспитанника и пристально посмотрел ему в глаза.
— Успокойся, мальчик. Кроме родовых свар, существует политика. Ваш отец отныне не частное лицо. На его плечах… словом, для этого не время. Другое дело… — тут Рене принялся спокойно и просто соображать: — Если немного яду в пищу… Он скажется только на обратном пути.
— Вы сведете меня с ума! — гневно крикнул Бернар. — Яд! Что же думает отец?
— Мне не дано знать замыслов его светлости, — ответил Рене с некоторым пафосом.
Бернар вынул из ножен шпагу Рене, лежавшую у него на коленях, и большими шагами направился в гостиную. Рене пожал плечами и снова задремал.
Граф де Шамбор и его гость сидели в новом приемном зале, который влетел магистрату в копеечку.
— Чего вы хотите? — говорил граф. — Политические заботы его величества, особенно эта война с Испанией, не дают возможности отменить габель. Без казны нет войны. Те, кто, как я, наблюдал неистовство черни, заверяют, что двести конных дворян легко заменят тысячу уговоров и поблажек. Но местное дворянство…
— Вы забываете о дворянских интересах, ваша светлость. Из-за этих политических игр пуст наш карман. Его наполняет ведь не король, а мужики!
— Верно. Я и сам недавно так рассуждал. Однако осмелюсь напомнить вам, сьер Артур, пословицу о тех, кто рубит сук. Политика — вещь гибкая, мсье, местные дворяне должны объединиться, а не рубить этот сук…
Вошел слуга и доложил:
— Сеньор Бернар де Шамбор.
Бернар широко распахнул дверь и ворвался, звеня шпорами. В руке его была шпага. Он поклонился отцу и звучно, несколько в нос сказал:
— Отец, рядом с вами — убийца и клятвопреступник.
Старый Оливье вздрогнул. Ноздри его вислого носа зашевелились. Граф Одиго успокоительным жестом прикоснулся к его плечу.
— Прошу извинить моего малыша: он все еще играет в войну. — И повернулся к сыну. — Сударь, признаюсь, у вас странные понятия о гостеприимстве! Перед вами сеньор Артур Оливье де Труа, глава одного из старинных семейств Франции. Сеньор Артур сожалеет об обидных недоразумениях, бывших между вами. Он отдает должное твоему мужеству. Мало того, оказывает тебе незаслуженную честь…
— Я хотел убить его, — крикнул Бернар. — И жалею, что не смог!
Маленькие глазки Артура Оливье вспыхнули.
— Учтивость и любезность, вижу я, несвойственны вам, — проскрипел он. — Равно как и справедливость. Не кто иной, как я, пытался остановить схватку. Вы же великодушно отблагодарили меня, сломав мне плечевую кость.
— Сударь, — вмешался отец, — сьер Артур предлагает тебе, самонадеянному и дерзкому юнцу, руку своей дочери, мадемуазель Антуанетты. Это наилучший способ покончить со всеми обидами, как истинными, так и мнимыми. Простите…
Он отвел сына в сторону и шепнул:
— Мне необходимо найти опору среди местного дворянства. Этим браком я уничтожу своих злейших врагов: превращу их в своих родственников.
Не ответив ни слова, Бернар повернулся и вышел. Слова древних трагедий и грубая брань мешались у него в голове. К нему подошел Рене.
— Вы приняли все так близко к сердцу… — пробурчал он, не умея утешать. — Ну да, Оливье затеяли весь этот спектакль, чтоб взять вас заложником, а там и женить, только и всего; в мире, где копье на копье, ненависть житейским расчетам не помеха. Но вы их слишком разозлили, и они зашли дальше, чем хотели. Езжай-ка домой, мальчик: хороший конь да надежное седло — вот что проясняет голову и очищает кровь!
На конюшне не оказалось лошадей: все были разобраны, все были в деле. Рене вручил Бернару деньги и посоветовал взять лошадь в харчевне «Берег надежды».
Заморенная рабочая лошадь никогда не несла на своей костлявой спине такого неистового всадника. Она лягалась, выкидывала нелепые прыжки на своих разбитых ногах и даже пыталась кусаться, но была жестоко укрощена. И когда, наконец, перед скачущим расступились дубы аллеи, протягивая вслед ему длинные тени, старая кляча не выдержала несносных обид и повалилась. Только тогда Бернар опомнился. С мучительным чувством смотрел он на издыхавшее животное.
«Меня научили убивать, — думал он в великой печали. — Чем я лучше Оливье?»
Он снял с кобылы седло и сбрую и пешком дошел до замка. На заднем дворе его встретил Чернуш. В отсутствие Бернара собаку забывали кормить, и она тоскливо облизала ему руки, стараясь объяснить, как ей было плохо без него.
Измученный до предела, он направился к матери.
Мадам Констанция угасала. Это было всем известно, однако графа Огюстена задерживали в городе неотложные дела. Беспокойство о сыне отняло остаток ее сил, и слуги ждали конца. Но она еще жила. Глаза ее остановились на вошедшем сыне.
— Ты пришел… — сказала мать. — Все хорошо. Я успела тебя повидать. Какой ветер… в море?
— Мама… — простонал Бернар и упал головой на край ее постели.
Она улыбнулась.
— Не грусти, — сказала мадам. — Помогай людям, они несчастны. Я должна тебе открыть… я не любила твоего отца. Он взял меня из низкой выгоды. На ложе своей болезни, — медленно продолжала умирающая, — я поняла одну простую вещь. Мало не причинять зла — надо ему противостоять. Но как? Не смиренным терпением, нет! Кому освещает путь бессильная, презираемая и попираемая доброта? Надо, чтобы она наконец обнажила меч. — Она вздохнула и добавила с трудом: — Как тяжелы эти четки!
Из последних сил она потянула за нить — четки распались и покатились по одеялу.
Похоронив мать, Бернар собрался в путь и вышел из замка. Его ожидали в дубовой аллее. Рене держал за поводья двух коней: он отпросился, чтобы похоронить мадам и проводить воспитанника.
Рядом с ним стояла его жена. Марго плакала. Но лицо Рене не отражало никаких чувств.
— Это честно добыто мечом, — сказал он, передавая Бернару поводья и тяжелый кошелек. — Конь сыт и отдохнул. Дорога будет легка.
— Я верну вам это, Рене, — сказал Бернар. — Что говорил отец?
— Он засмеялся и сказал: «Всему свое время. Есть время гневных порывов и скитаний, время любви и время зрелого раздумья. Двери дома Одиго для мальчика всегда открыты. Но если он не вернется через пять лет, я сам введу Туанетту в дом своей женой».
— А твой совет мне, Рене?
— Что скажу я, простой солдат? Охотник идет в леса, рыбак ждет доброго ветра, дворянину — конь, меч и дорога. Служи честно тому, кто за это платит. Я любил тебя, мальчик, хотя ты и чудной. Прощай!
Бернар хотел сесть на коня. Но толстая Марго кинулась к нему и обняла.
— Милый сыночек мой! Сиротка! — причитала она по-крестьянски. — Такой славный, такой добрый и простой — о, как тебе тяжело!
И Бернар выпустил поводья и горько, не стыдясь, плакал в ее клетчатый передник.
7
Прошло ровно десять лет. Ибо как раз столько проходит во всех полезных, поучительных и достойных внимания сказаниях.
К пристани причалила потрепанная ураганами Атлантики бригантина с грузом сахара, корицы и табака. Загрохотала якорная цепь. Капитан-голландец объяснял пассажиру из Лондона, как важно ему набрать здоровых матросов, а в городе, он слышал, свирепствуют оспа и голодные бунты.
На берегу появилась портовая стража и таможенники. Сержант выкрикивал:
— Именем христианнейшего короля! Кто ступит на землю Франции, тому надлежит предъявить багаж и бумаги! Есть ли на корабле испанцы и прочие враги нашего короля?
— Нет, — отвечали ему. — Все верные слуги его величества.
— Есть ли больные болезнью, именуемой черной порчей?
— Все на корабле здоровы, слава Иисусу.
— Тогда приготовьте, благородные дамы и щедрые кавалеры, багаж к осмотру!
По сходням спустились немногие пассажиры: толстая португалка, офицер его величества, траппер из Америки и деловой человек из Лондона. Последними сошли иезуит и два монаха. Монахи, крестясь, прошествовали мимо стражи, офицер лишь закрутил ус, развязали кошельки только дама, траппер и лондонец. Сержанты и таможенные бегло проверили багаж, благодаря за щедрость.
Когда прибывшие стали подниматься от пристани вверх, они услышали ропот многих голосов и жесткие выкрики команд. Наверху, выплясывая задом, появилась черная кобыла, на которой восседал офицер. Он закричал:
— Кому дорога жизнь, не спеши в квартал Сен-Филибер!
Португалка испуганно залопотала, монахи забормотали молитвы, а лондонец встревоженно спросил траппера по-английски, что это значит. Похожий на индейца траппер, улыбаясь, ответил на том же языке:
— Вероятно, бунт, сэр. Частое явление во Франции.
— Имя ваше я запамятовал, мистер?
— Роберт Одэй, сэр, к вашим услугам.
— Вы бывали во Франции?
— Приходилось. Я вел дела с пушниной, сэр.
При общем замешательстве и тревоге все почему-то обратились к трапперу.
«Сын мой, что же вы нам посоветуете?» — по-французски спросил иезуит. Траппер понял и ответил тоже по-французски, что лучше всего пересидеть где-нибудь в таверне.
«Берег надежды» принял путешественников. Это была заурядная портовая харчевня, притон моряков и тех, кто промышляет в прибрежной полосе лодочным перевозом, ловлей рыбы, корабельным делом и контрабандой. Полутемное прокуренное помещение было совершенно пусто. Четверть его занимал камин из прокопченных валунов, в котором пылали смолистые плахи, на решетке жарилась рыба и ворчали в горшочках пахучие супы. Хозяин, низенький крепыш, весь рассиялся улыбками: заполучить в такое время партию гостей — не пустяк! Казалось, у него не пара рук, а десять: гости еще устраивались за длинным столом, а уже перед каждым выросли бутылка и миска с куском камбалы.
У самого окна, возле двери, приткнулся столик, этот уголок заняли траппер и лондонец. Подлетев к ним с бутылками, хозяин доверительно шепнул:
— Я — тоже мятежник, сеньоры. Пять су с каждого ливра выручки… Пресвятая дева, этот налог меня разорил!
— Вы так спокойны, — заметил, обращаясь к трапперу, офицер, — а я готов богохульствовать. Человека с моим именем, представьте, запихнуть в эту глушь из-за дуэли…
Ропот на улице продолжался. Прогремел залп. Мимо окон во весь опор проскакал кавалерийский отряд. Донесся одинокий крик. Путешественники озабоченно переглядывались. Деловой человек из Англии о чем-то думал, поглядывая на бродягу, — тот с величайшим хладнокровием тянул вино. Наконец коммерсант вполголоса обратился к соседу
— Тревожное время… Могу ли быть с вами откровенным?
— Прошу вас, — учтиво сказал траппер, ставя стакан.
— Вы не англичанин.
— Может быть, — улыбнулся тот.
— И не американец: для этого вы слишком воспитанны.
Разговор шел по-английски Остальные уныло молчали, следя за игрой огня.
— Я провел в Америке три года, — объяснил траппер.
— Воевали с французами?
— Нет, торговал. И с белыми, и с индейцами.
— Выгодно?
На смуглом лице лесного бродяги опять блеснула улыбка.
— Увы, сэр, не очень…
— И видно, что вы не коммерсант. Пожалуй, скорее военный.
— До этого я действительно семь лет носил офицерскую портупею. Был в Голландии, в Испании…
— И тоже без особого барыша?
— Как видите. Война — это занятие не по мне. За семь лет она мне осточертела до крайности, ну, я и сбежал от нее в Новый Свет.
— Вот как. Значит, вы дезертир. А вы не боитесь, что я…
— Нет, потому что и вы не тот, за кого себя выдаете, — мягко сказал собеседник. — Вы не англичанин. Вы француз: это заметно по вашему выговору. Скажу больше: вы…
— Тссс! — перебил купец, оглянувшись.
— …для чего-то рискуете. Что привело вас сюда?
Вместо ответа лондонец пристально всмотрелся в собеседника. На корабле трапперу уделяли не больше внимания, чем резной фигуре под бушпритом; составляя ей компанию, этот чудак одиноко стоял на носу судна с лицом, постоянно обращенным в сторону Франции. Его одежда смешила каждого, кто не бывал на американском континенте: охотничья куртка с вышивкой из крашеных игл дикобраза, брюки оленьей кожи, бобровая шапка, мокасины… Но купец теперь видел не наряд, а человека.
Перед ним в безмятежной и вольной позе сидел рослый молодец лет двадцати шести. Как у всех морских и лесных бродяг, его загорелое лицо было иссушено почти до кости лишениями и всеми ветрами Нового Света, энергичные черты имели общую для людей этого типа складку волевой решимости. Но глаза… в них купец увидел нечто необычное. Полуприкрытые тяжелыми веками, они были полны раздумья. Мягкий свет иронической и грустной мысли ложился от них на все лицо, снимая с облика бродяги отпугивающую суровость. «Ему можно довериться, — вдруг решил лондонец. — Во всем… кроме дел коммерческих».
— Что меня привело сюда? — повторил купец. — Дела. И… о, конечно, вам знакомы тоска по родине! Я богат, имею дом в Норфолькском графстве. А здесь моих предков когда-то убили за то, что они гугеноты и не пожелали сменить веру.
— Но и гугеноты в долгу не оставались, — заметил его собеседник.
— Какова же тогда ваша собственная вера, друг?
Авантюрист опустил глаза и задумался.
— Индейцы прозвали меня Смотрящий на Солнце Сокол. Это потому, что, по их мнению, сокол всегда летит в сторону солнца. Моя вера, как солнце, светит всем и никого не теснит. Она как тенистое дерево, как вода в Онтарио — для всех.
— О, вы язычник! И дворянин. Бывали ли вы при дворе?
— Недолго. На большом приеме у короля, при утреннем туалете, я побывал еще провинциалом, и меня поразило, что король сидит раздетый, а два знатнейших дворянина благоговейно подают ему нижнюю рубашку: один за правый рукав, другой за левый.
— Да, это странности великой эпохи, — заметил коммерсант.
— Великой? А народ гол. Какое ему дело до величия, если у него нет рубашки?
Гугенот вежливо помолчал. Потом сказал:
— Простите, но если б, положим, его осенил дух истинного божества…
— Ничего истиннее голода я пока не знаю, — возразил бывший траппер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22