Ты еще всех ужасов здешних не ведаешь. А зима придет? Птицы на лету мерзнут, волки приходят греться к человеческому жилью! Это теперь круглый день светло, а ведь зимой солнце лишь на три часа в небо выходит, и таково чуть ли не девять месяцев! Ничего, поживешь тут зиму, а весной иначе запоешь, сама попросишь, чтоб я тебя увел отсюда.
— Нет! Никогда! — запальчиво выкрикнула Маша. — Ежели я от батюшки не ушла, когда меня он звал на счастье, уйду ль теперь с немилым, брошу ли отца в сирости? Сам уходи, коли невтерпеж!
Бахтияр тяжело вздохнул: Маша ударила его словом «немилый», будто камнем.
— Не верю, ждать стану… — пробормотал, словно в бреду.
— Не жди! Век не переждешь! — Маша ринулась в угол, упала на колени перед иконами, устремила страстный взгляд в темные, скорбные очи Святой Девы:
— Матушка Пресвятая Богородица, царица небесная!
Господи Иисусе Христе, святители-угодники! Беру вас в свидетели, клянусь жизнью моей: не уйду никуда от отца! Не покину его ни за что! Да поразит меня гром небесный, да испепелит меня молния, да разверзнутся подо мной бездны преисподние, коли преступлю мою клятву — во веки веков, аминь!
И, трижды перекрестясь, она ударилась лбом в пол с такой силою, что, верно, на миг лишилась сознания, ибо, очнувшись, увидела, что лежит на полу, вытянувшись во весь рост.
Кое-как села, сжавшись в комок, огляделась, с трудом вспоминая, где она и что с ней. Ее трясло: слишком многое испытала за этот день, а смертельная, огромная клятва отняла последние силушки.
Александр все храпит за столом, а где Бахтияр?
Ушел.., исчез, словно злая сила, вырвавшая у нее роковую клятву.
Зачем ему? Ах, да какая разница? И без клятвы она никогда не покинула бы отца, Березов. Потому что здесь последнее пристанище семьи. Потому что богу, знать, угодно видеть их здесь, и надо покорно нести свой крест, исполнив подвиг послушания господней воле. Потому что…
Полно лгать! Перед собою-то не лукавь! Потому что здесь Сиверга с ее заветным зельем, дающим желанный, счастливый дурман!
И против воли Маша заломила руки, завела глаза, приоткрыла нацелованные губы. Он здесь! Она не покинет его никогда, ни за что, пусть это только призрак, пусть…
Тихонько застонав от воспоминаний, она провела руками по телу и даже сквозь платье ощутила, как трепещет в любовной истоме.
Но что-то не так былое ее платьем, как бы не хватало чего-то.
Оглядела себя придирчиво. Да нет, все в порядке… все? Почему-то при ней нету зеленого шелкового лоскута, бог весть откуда взявшегося в лесу и повязанного ею вместо кушака?
Откуда он взялся? Куда подевался? Да и был ли он вообще?
Глава 8
Король дураков
Теперь он знал о ней все. Он знал, как она ласково приоткрывает губы и нежно прижимается к его языку в поцелуе. Он знал, как, вдруг задохнувшись, она отрывается от него и тотчас, словно пытаясь загладить некую воображаемую обиду, покрывает быстрыми, легкими поцелуями уголки его рта. И резко, до стона вздрагивает, тесно прижимается к нему чреслами, не в силах больше ждать: желание вспыхивало в ней мгновенно, как искра, и она сгорала от нетерпения как можно скорее утолить страсть. Он знал, что она не умеет ждать и хочет раз за разом испытывать ту власть, которую имеет над ним…
Князь Федор тяжело, прерывисто вздохнул. То, что свершилось меж ними на поляне, залитой солнцем, не могло быть описано никакими словами. Это было как возвращение к жизни, самозабвенный восторг, очищение, искупившее его невольный грех с Сивергой. Федор хотел открыться ей там же, на поляне, едва разомкнув объятия, но послушался голоса рассудка и ушел, оставив по себе лишь рваный зеленый платок, в котором когда-то изображал исламского абрека и который хранил с тех пор, ибо он оставался единственной памяткой о незабываемой раненбургской ночи.
Он поедом ел себя за то, что не дождался Машиного пробуждения, однако знал, что тогда не мог поступить иначе. И дело здесь было не только в заверениях Сиверги: мол, Мария слишком исстрадалась, чтобы выдержать реальность его возвращения; разум и сердце, надорванные горем, могут и не перенести радости, ей надо пока что привыкнуть к призрачному счастью, призрачной любви, измучиться этой призрачностью и взмолиться о воскрешении мертвого.
Дело было в ином… Сотворив человека, бог вселил в него нечто божественное — некий подобный искре помысл, имеющий в себе свет и теплоту, — помысл, просвещающий ум и показывающий ему, что добро и что зло. Называется это совестью.., и она угрызала князя Федора непрестанно. Для него открыться Маше значило сознаться ей во всем.
О, конечно, он не сомневался, что в первые мгновения, часы, дни встречи она будет так счастлива видеть его живым, что и слушать не пожелает его исповедь, а если и выслушает, то не поймет. И только когда минует первое опьянение счастья и наступит похмелье, она осознает, что жизнь ее зависит от человека, ввергнувшего ее семью в пучину горя и бедствий: разрушившего их благоденствие, убившего ее мать, жестоко обманувшего ее невинность, осквернившего их святые клятвы перед алтарем… Что ей до того, что он и сам уничтожил себя и прежнюю свою жизнь? Это был его грех, а наказание понесла она. И этого она не простит. Не простит!
* * *
Дни шли за днями, складывались в недели, и князь Федор все глубже погрязал в трясине своих тягостных мыслей, не в силах продолжать обманывать Машу — и не находя сил открыться ей. Прошла неделя, и другая, и третья. Сиверга не раз появлялась в его избушке, говоря, что Маша умоляет о новом свидании с возлюбленным призраком, но князь Федор отказывался раз за разом. Любовная горячка жгла его и сушила, Савка почти с суеверным ужасом глядел на изнемогающего своего господина, который сам себя пытал небывалой пыткою. Сиверга сперва ревниво подсмеивалась, не веря, что он долго будет ждать новой встречи с женой, посматривала на него сначала недоумевающе, потом недовольно, а потом с откровенной злостью, уже требуя, чтобы он пошел к Маше.
— Ну вот что! — провозгласила Сиверга, разъярясь наконец окончательно. — Я приду к тебе завтра, и если ты опять скажешь «нет», клянусь Матерью Земли Калтащ Эква, создавшей человека: наведу на тебя такие чары, что ты и знать не будешь, а пойдешь к ней и возляжешь с ней!
Он попытался возражать, угрожать — Сиверга не стала ничего слушать и исчезла, даже не позвенев своими бубенчиками: так рассердилась, что и они тоже рассердились. И князь Федор понял, что отсиживаться больше не удастся — надо что-то решать.
Решать для него значило одно — сознаться. Так и этак раздумывая о том, чем закончится это признание, он вдруг набрел на мысль настолько простую и очевидную, что было поразительно, как она не пришла ему в голову раньше. Изумляясь бесспорности этого решения и своей прежней тупости, князь Федор некоторое время сидел, незряче вылупясь в дальний угол избы, — к великому ужасу Савки, который и окликал его, и тряс, и даже непочтительно щипал, а потом оставил все усилия прервать сие оцепенение и тихонько заплакал, решив, что барин вовсе тронулся умом. В эту самую минуту князь встряхнулся, вскочил и ринулся к кадке — умываться, начал приглаживать волосы, готовый немедля пробраться тайком в Березов и во всем признаться.., но не Марии. Ее отцу!
* * *
Именно перед ним, перед этим королем, ставшим пешкою в его любовной самонадеянной игре, порешил князь Федор повиниться в первую голову, ибо отравление Меншикова стало первым звеном в цепочке его преступлений. Как скажет Меншиков, так и будет.
Он доверил светлейшему роль и суда, и палача, готов был по первому слову, даже знаку его немедля перерезать себе горло, повеситься, утопиться — да какая разница, какой смертью умереть, ежели Александр Данилыч не простит его, а как следствие — потребует оставить Марию?.. Весь исполнясь жертвенной решимости, Федор даже сам от себя таил надежду на прощение, однако втихомолку рассудил: ежели Меншиков окажется великодушен, то он явится единственным человеком, кто сможет уговорить Машу бежать из Березова, покинуть отца. Князь Федор слишком хорошо помнил березайскую конюшню, чтобы не опасаться отказа: эта девочка, его жена, лучше сердце себе разорвет, но чести своей не уронит.
Его кидало то в жар, то в холод: безнадежность насмерть билась в душе с надеждою, и руки его тряслись, когда наконец он нашел где-то под нарами шапку, накинул на плечо ремень ружья и жестом остановил перепуганного Савку, когда тот ринулся вслед.
Нет, ему не нужна никакая охрана на пути к своей судьбе, и если дикий зверь прервет зубами или клыками этот путь, значит, так было суждено.
Он шагнул к выходу и уже протянул руку, чтобы отодвинуть шкуру, загораживающую проем, как вдруг она отлетела в сторону, и лицом к лицу с князем Федором стал какой-то высокий человек.
— Кто? — изумленно воскликнул Федор и осекся.
Меньше мгновения понадобилось ему, чтобы узнать неожиданного гостя!
Это был Бахтияр.
* * *
Князь Федор оцепенел; Савка оказался проворнее — пролетел, как храбрая птица, навстречу противнику, сжав кулаки, но Бахтияр неуловимо резким движением выставил стволы своего ружья. Савка с размаху ударился о них горлом и, хрипя, рухнул на пол. Федор рванулся было к нему, но Бахтияр навострил на него дула, и князь принужден был остаться на месте, с тревогой поглядывал на Савку, который вытянулся дугой, задыхаясь, — и затих, безвольно раскинулся…
— Отойдет, ничего, — небрежно бросил Бахтияр. — Мне он не надобен. Мне ты надобен!
Князь Федор криво усмехнулся: вот в этом нет никаких сомнений! Но как же нашел его Бахтияр? Верно, выследил Савку. Но почему? Как он мог связать слугу, коего никогда не видел, с его якобы погибшим господином, появления которого нигде, кроме как на том свете, и вообразить нельзя?! Или это случайность? Или Бахтияр следил за Сивергой да случайно обнаружил соперника? Нет, что толку ломать голову. Насколько князь Федор знает тщеславного черкеса, тот не замедлит и сам похвалиться.
Он угадал.
— Думаешь небось, как я тебя отыскал, проклятый душман ? — ухмыльнулся Бахтияр. — А вот как!
Он медленно потянул что-то из-за пояса, и князь Федор невольно покачнулся. Он не верил своим глазам: тот самый зеленый платок, тот самый…
— Узнаешь? — прошипел Бахтияр, вертя в воздухе драным лоскутом, и швырнул его князю Федору: зеленое облачко взмыло и медленно опустилось на пол. — А это узнаешь? — Он выдернул из-за пазухи лоскут поменьше — тоже зеленый, тоже шелковый… — А ну, приложи один к другому — увидишь, что будет!
Князь Федор не шелохнулся. Ему не нужно было соединять лоскуты — зачем, если он и так знал, что это один и тот же платок, им же самим разорванный вьюжным декабрьским утром, в заснеженном ложке близ Раненбурга… Ах, черт! Федор оставил этот кусок шелка Маше на поляне, возле чума Сиверги, как знак своего присутствия, а пакостник Бахтияр украл его — ну и свел концы с концами…
«Бахтияр, конечно, нечисть, — словно бы сказал в его голове чей-то укоризненный голос. — Но ты тоже хорош! Зачем платок оставил?! Вот уж правда что: кабы у дятла не свой нос, кто б его в дереве нашел? Дятел ты — дятел и есть!»
Да, утер ему нос Бахтияр! Опять с ним посчитался.
Эк у них все по нулям выходит: сначала Федор одержал верх, в Каменном саду спасши от Бахтияра Машу и едва не изувечив ошалевшего черкеса. Через несколько месяцев в приснопамятной конюшне Бахтияр оставил его валяться в грязи и не прибил до смерти, только повинуясь приказанию своей госпожи. Вскоре князь Федор взял реванш, и, как бы ни сложились события в дальнейшем, он и перед смертью расхохочется, вспоминая «зеленое знамя ислама» на снегу и рев Вавилы:
«Аллах акбар!» Но Бахтияр, увы, оказался не дурак, и, похоже, настал его черед смеяться над противником.
Вот сейчас выпалит ему в грудь из одного да другого дула этого роскошного, верно, принадлежащего самому светлейшему охотничьего ружья — и все терзания совести, все муки нерешенных проблем улетят от князя Федора, как улетает дым от погасшего костра! Ну, знать, такая судьба…
Он вдруг распрямил плечи, глубоко вздохнул. Почему-то сделалось легче, лишь возложил он вину за свершившееся на судьбу. Ясно, что только один из них выйдет из этой избушки — ну так пускай жребий небес рассудит, кто это будет.
— Во всем виновен ты! — с ненавистью бросил Бахтияр. — С самого начала — ты!
— Надо полагать, я первый был, кто тебе рыло расквасил? — не мог удержаться князь Федор, чтобы не задраться, и ствол с силой вонзился в его грудь, а палец Бахтияра заплясал на курках.
И вдруг черкес отстранился:
— Думаешь, я тебя за то поклялся убить, что ты у меня ее отнял? За женщину биться — обычное дело, на то она и женщина, а мы — мужчины. Нет.., ты ей зла желал!
— Ну да, я — зла, — с издевкой кивнул князь Федор. — А ты, конечно, добра, когда ее насилкой брал?
Ничего себе добро!
— Так это ж потом! — вскричал Бахтияр возмущенно. — Потом насилкою! А сначала она… — Черкес умолк, словно подавился.
Князь Федор отпрянул. Кровавая мгла затянула взор. Сейчас Бахтияр скажет — и это будет последнее слово в его жизни, потому что даже если он выстрелит в князя Федора, тот успеет перервать зубами его горло за это позорное, роковое слово!
Но Бахтияр не говорил ни слова, и красная пелена мало-помалу сошла с глаз, Федор мог видеть — и с недоумением увидел, что черкес, хотя и держит руку на спусковых крючках, немного приспустил ружье и с тревожным, болезненным любопытством вглядывается в лицо соперника.
— Одного не пойму, — пробормотал черкес, — коли ты за ней сюда пришел, так зачем таишься и ее терзаешь неизвестностью?
Слова Бахтияра были Федору как укус собаки.
И самое ужасное, что недоумение сие было справедливым. Сейчас, перед лицом смерти, в оба глаза глядящей на него сквозь черные стволы ружейные, князь Федор вдруг осознал, каким же он был бессердечным дураком. И сам мучился, и ее, голубушку, мучил. Да что за беда? Сознался бы в грехе, а когда б она отвернулась, нашел бы себе скорую смерть. Это все ж милосерднее, чем терзания неизвестностью. Спасибо Бахтияру.., вот смех-то: спасибо Бахтияру, лютому врагу, что сподобил осознать, до какого греха довела его темная сила злых страстей. Любопытно, что скажет или содеет Бахтияр, ежели князь Федор вдруг примется благодарить его за вразумление?
Воображаемая картина показалась настолько несусветной, что князь Федор не удержался от нового смешка — и тут же смешок сей сменился болезненным стоном, ибо дула с новой силой врезались ему в грудь.
— Ты!.. — взревел Бахтияр в ярости. — Будь проклят ты! Смех тебе — а ей смерть! Ты жив, похохатываешь — а она, пташка с крылом перебитым, не чает, как жизнь избыть, чтоб с тобой на небесах, в вашем русском раю соединиться! Только ей-то там место, а вот твою черную душу жестокосердную демоны в аду будут терзать! За что, ну за что ты ее так? Она ведь из-за тебя жизни решалась!
Князь Федор похолодел. Что он врет, поганый басурман? Все он врет!
— А, ты не ведаешь? — злорадно вскричал Бахтияр, заметив, каким смятением полыхнули светлые, дерзкие глаза ненавистного гяура. — Неужто? Ну как же! Что тебе до ее жизни и смерти! Что тебе до нее!..
Исступленный крик его оборвался, ибо, внезапным движением вывернувшись из-под стволов, князь Федор вырвал ружье из руки Бахтияра и швырнул в угол с такой силою, что от удара дуплетом ударили выстрелы, которых, впрочем, не заметили ни тот, ни другой: стояли, скрестив сверкающие взоры, и ежели б можно было убивать глазами, оба уже лежали бы бездыханны.
Князь Федор шагнул вперед — Бахтияр невольно попятился, обожженный этим горячим взглядом, и это был миг, когда он утратил преимущество внезапности: гяур оказался стремителен, как молния, и притиснул черкеса к стене, приставив ему кинжал к горлу. Достаточно было одного резкого движения, чтобы клинок вонзился в яремную вену — и прощай, жизнь.
Да что! Бахтияр не замедлил бы проститься с жизнью, ибо все равно не жил, а медленно истлевал от сердечной муки. Он с радостью кинулся бы на острие, но не мог отказать себе в последней радости — помучить негодяя, который, похоже, все еще сомневался, что он — негодяй.
— А, не знаешь! — хрипло засмеялся он, почти с наслаждением ощутил, как царапает горло кинжал и слабая струйка крови щекочет шею. — Не знаешь, что, едва мы старую княгиню схоронили, как прибежал к нам верховой с пакетом, и в письме были слова, мол, Федор Долгоруков сгорел дотла.., после свадьбы? Ты ее дважды убил тогда, дважды: изменой и смертью!
— И что она? — грозно спросил князь Федор, передернувшись от страшных воспоминаний (как вспыхнул порохом старый, пересохший дом, как гуляло пламя над головой, как он рвался к окну с бесчувственной Анной на руках, но всюду, куда ни поворачивался, вставала стена чадного пламени, так что, могло статься, когда б не Савка, весть о его смерти была бы вполне правдива!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Нет! Никогда! — запальчиво выкрикнула Маша. — Ежели я от батюшки не ушла, когда меня он звал на счастье, уйду ль теперь с немилым, брошу ли отца в сирости? Сам уходи, коли невтерпеж!
Бахтияр тяжело вздохнул: Маша ударила его словом «немилый», будто камнем.
— Не верю, ждать стану… — пробормотал, словно в бреду.
— Не жди! Век не переждешь! — Маша ринулась в угол, упала на колени перед иконами, устремила страстный взгляд в темные, скорбные очи Святой Девы:
— Матушка Пресвятая Богородица, царица небесная!
Господи Иисусе Христе, святители-угодники! Беру вас в свидетели, клянусь жизнью моей: не уйду никуда от отца! Не покину его ни за что! Да поразит меня гром небесный, да испепелит меня молния, да разверзнутся подо мной бездны преисподние, коли преступлю мою клятву — во веки веков, аминь!
И, трижды перекрестясь, она ударилась лбом в пол с такой силою, что, верно, на миг лишилась сознания, ибо, очнувшись, увидела, что лежит на полу, вытянувшись во весь рост.
Кое-как села, сжавшись в комок, огляделась, с трудом вспоминая, где она и что с ней. Ее трясло: слишком многое испытала за этот день, а смертельная, огромная клятва отняла последние силушки.
Александр все храпит за столом, а где Бахтияр?
Ушел.., исчез, словно злая сила, вырвавшая у нее роковую клятву.
Зачем ему? Ах, да какая разница? И без клятвы она никогда не покинула бы отца, Березов. Потому что здесь последнее пристанище семьи. Потому что богу, знать, угодно видеть их здесь, и надо покорно нести свой крест, исполнив подвиг послушания господней воле. Потому что…
Полно лгать! Перед собою-то не лукавь! Потому что здесь Сиверга с ее заветным зельем, дающим желанный, счастливый дурман!
И против воли Маша заломила руки, завела глаза, приоткрыла нацелованные губы. Он здесь! Она не покинет его никогда, ни за что, пусть это только призрак, пусть…
Тихонько застонав от воспоминаний, она провела руками по телу и даже сквозь платье ощутила, как трепещет в любовной истоме.
Но что-то не так былое ее платьем, как бы не хватало чего-то.
Оглядела себя придирчиво. Да нет, все в порядке… все? Почему-то при ней нету зеленого шелкового лоскута, бог весть откуда взявшегося в лесу и повязанного ею вместо кушака?
Откуда он взялся? Куда подевался? Да и был ли он вообще?
Глава 8
Король дураков
Теперь он знал о ней все. Он знал, как она ласково приоткрывает губы и нежно прижимается к его языку в поцелуе. Он знал, как, вдруг задохнувшись, она отрывается от него и тотчас, словно пытаясь загладить некую воображаемую обиду, покрывает быстрыми, легкими поцелуями уголки его рта. И резко, до стона вздрагивает, тесно прижимается к нему чреслами, не в силах больше ждать: желание вспыхивало в ней мгновенно, как искра, и она сгорала от нетерпения как можно скорее утолить страсть. Он знал, что она не умеет ждать и хочет раз за разом испытывать ту власть, которую имеет над ним…
Князь Федор тяжело, прерывисто вздохнул. То, что свершилось меж ними на поляне, залитой солнцем, не могло быть описано никакими словами. Это было как возвращение к жизни, самозабвенный восторг, очищение, искупившее его невольный грех с Сивергой. Федор хотел открыться ей там же, на поляне, едва разомкнув объятия, но послушался голоса рассудка и ушел, оставив по себе лишь рваный зеленый платок, в котором когда-то изображал исламского абрека и который хранил с тех пор, ибо он оставался единственной памяткой о незабываемой раненбургской ночи.
Он поедом ел себя за то, что не дождался Машиного пробуждения, однако знал, что тогда не мог поступить иначе. И дело здесь было не только в заверениях Сиверги: мол, Мария слишком исстрадалась, чтобы выдержать реальность его возвращения; разум и сердце, надорванные горем, могут и не перенести радости, ей надо пока что привыкнуть к призрачному счастью, призрачной любви, измучиться этой призрачностью и взмолиться о воскрешении мертвого.
Дело было в ином… Сотворив человека, бог вселил в него нечто божественное — некий подобный искре помысл, имеющий в себе свет и теплоту, — помысл, просвещающий ум и показывающий ему, что добро и что зло. Называется это совестью.., и она угрызала князя Федора непрестанно. Для него открыться Маше значило сознаться ей во всем.
О, конечно, он не сомневался, что в первые мгновения, часы, дни встречи она будет так счастлива видеть его живым, что и слушать не пожелает его исповедь, а если и выслушает, то не поймет. И только когда минует первое опьянение счастья и наступит похмелье, она осознает, что жизнь ее зависит от человека, ввергнувшего ее семью в пучину горя и бедствий: разрушившего их благоденствие, убившего ее мать, жестоко обманувшего ее невинность, осквернившего их святые клятвы перед алтарем… Что ей до того, что он и сам уничтожил себя и прежнюю свою жизнь? Это был его грех, а наказание понесла она. И этого она не простит. Не простит!
* * *
Дни шли за днями, складывались в недели, и князь Федор все глубже погрязал в трясине своих тягостных мыслей, не в силах продолжать обманывать Машу — и не находя сил открыться ей. Прошла неделя, и другая, и третья. Сиверга не раз появлялась в его избушке, говоря, что Маша умоляет о новом свидании с возлюбленным призраком, но князь Федор отказывался раз за разом. Любовная горячка жгла его и сушила, Савка почти с суеверным ужасом глядел на изнемогающего своего господина, который сам себя пытал небывалой пыткою. Сиверга сперва ревниво подсмеивалась, не веря, что он долго будет ждать новой встречи с женой, посматривала на него сначала недоумевающе, потом недовольно, а потом с откровенной злостью, уже требуя, чтобы он пошел к Маше.
— Ну вот что! — провозгласила Сиверга, разъярясь наконец окончательно. — Я приду к тебе завтра, и если ты опять скажешь «нет», клянусь Матерью Земли Калтащ Эква, создавшей человека: наведу на тебя такие чары, что ты и знать не будешь, а пойдешь к ней и возляжешь с ней!
Он попытался возражать, угрожать — Сиверга не стала ничего слушать и исчезла, даже не позвенев своими бубенчиками: так рассердилась, что и они тоже рассердились. И князь Федор понял, что отсиживаться больше не удастся — надо что-то решать.
Решать для него значило одно — сознаться. Так и этак раздумывая о том, чем закончится это признание, он вдруг набрел на мысль настолько простую и очевидную, что было поразительно, как она не пришла ему в голову раньше. Изумляясь бесспорности этого решения и своей прежней тупости, князь Федор некоторое время сидел, незряче вылупясь в дальний угол избы, — к великому ужасу Савки, который и окликал его, и тряс, и даже непочтительно щипал, а потом оставил все усилия прервать сие оцепенение и тихонько заплакал, решив, что барин вовсе тронулся умом. В эту самую минуту князь встряхнулся, вскочил и ринулся к кадке — умываться, начал приглаживать волосы, готовый немедля пробраться тайком в Березов и во всем признаться.., но не Марии. Ее отцу!
* * *
Именно перед ним, перед этим королем, ставшим пешкою в его любовной самонадеянной игре, порешил князь Федор повиниться в первую голову, ибо отравление Меншикова стало первым звеном в цепочке его преступлений. Как скажет Меншиков, так и будет.
Он доверил светлейшему роль и суда, и палача, готов был по первому слову, даже знаку его немедля перерезать себе горло, повеситься, утопиться — да какая разница, какой смертью умереть, ежели Александр Данилыч не простит его, а как следствие — потребует оставить Марию?.. Весь исполнясь жертвенной решимости, Федор даже сам от себя таил надежду на прощение, однако втихомолку рассудил: ежели Меншиков окажется великодушен, то он явится единственным человеком, кто сможет уговорить Машу бежать из Березова, покинуть отца. Князь Федор слишком хорошо помнил березайскую конюшню, чтобы не опасаться отказа: эта девочка, его жена, лучше сердце себе разорвет, но чести своей не уронит.
Его кидало то в жар, то в холод: безнадежность насмерть билась в душе с надеждою, и руки его тряслись, когда наконец он нашел где-то под нарами шапку, накинул на плечо ремень ружья и жестом остановил перепуганного Савку, когда тот ринулся вслед.
Нет, ему не нужна никакая охрана на пути к своей судьбе, и если дикий зверь прервет зубами или клыками этот путь, значит, так было суждено.
Он шагнул к выходу и уже протянул руку, чтобы отодвинуть шкуру, загораживающую проем, как вдруг она отлетела в сторону, и лицом к лицу с князем Федором стал какой-то высокий человек.
— Кто? — изумленно воскликнул Федор и осекся.
Меньше мгновения понадобилось ему, чтобы узнать неожиданного гостя!
Это был Бахтияр.
* * *
Князь Федор оцепенел; Савка оказался проворнее — пролетел, как храбрая птица, навстречу противнику, сжав кулаки, но Бахтияр неуловимо резким движением выставил стволы своего ружья. Савка с размаху ударился о них горлом и, хрипя, рухнул на пол. Федор рванулся было к нему, но Бахтияр навострил на него дула, и князь принужден был остаться на месте, с тревогой поглядывал на Савку, который вытянулся дугой, задыхаясь, — и затих, безвольно раскинулся…
— Отойдет, ничего, — небрежно бросил Бахтияр. — Мне он не надобен. Мне ты надобен!
Князь Федор криво усмехнулся: вот в этом нет никаких сомнений! Но как же нашел его Бахтияр? Верно, выследил Савку. Но почему? Как он мог связать слугу, коего никогда не видел, с его якобы погибшим господином, появления которого нигде, кроме как на том свете, и вообразить нельзя?! Или это случайность? Или Бахтияр следил за Сивергой да случайно обнаружил соперника? Нет, что толку ломать голову. Насколько князь Федор знает тщеславного черкеса, тот не замедлит и сам похвалиться.
Он угадал.
— Думаешь небось, как я тебя отыскал, проклятый душман ? — ухмыльнулся Бахтияр. — А вот как!
Он медленно потянул что-то из-за пояса, и князь Федор невольно покачнулся. Он не верил своим глазам: тот самый зеленый платок, тот самый…
— Узнаешь? — прошипел Бахтияр, вертя в воздухе драным лоскутом, и швырнул его князю Федору: зеленое облачко взмыло и медленно опустилось на пол. — А это узнаешь? — Он выдернул из-за пазухи лоскут поменьше — тоже зеленый, тоже шелковый… — А ну, приложи один к другому — увидишь, что будет!
Князь Федор не шелохнулся. Ему не нужно было соединять лоскуты — зачем, если он и так знал, что это один и тот же платок, им же самим разорванный вьюжным декабрьским утром, в заснеженном ложке близ Раненбурга… Ах, черт! Федор оставил этот кусок шелка Маше на поляне, возле чума Сиверги, как знак своего присутствия, а пакостник Бахтияр украл его — ну и свел концы с концами…
«Бахтияр, конечно, нечисть, — словно бы сказал в его голове чей-то укоризненный голос. — Но ты тоже хорош! Зачем платок оставил?! Вот уж правда что: кабы у дятла не свой нос, кто б его в дереве нашел? Дятел ты — дятел и есть!»
Да, утер ему нос Бахтияр! Опять с ним посчитался.
Эк у них все по нулям выходит: сначала Федор одержал верх, в Каменном саду спасши от Бахтияра Машу и едва не изувечив ошалевшего черкеса. Через несколько месяцев в приснопамятной конюшне Бахтияр оставил его валяться в грязи и не прибил до смерти, только повинуясь приказанию своей госпожи. Вскоре князь Федор взял реванш, и, как бы ни сложились события в дальнейшем, он и перед смертью расхохочется, вспоминая «зеленое знамя ислама» на снегу и рев Вавилы:
«Аллах акбар!» Но Бахтияр, увы, оказался не дурак, и, похоже, настал его черед смеяться над противником.
Вот сейчас выпалит ему в грудь из одного да другого дула этого роскошного, верно, принадлежащего самому светлейшему охотничьего ружья — и все терзания совести, все муки нерешенных проблем улетят от князя Федора, как улетает дым от погасшего костра! Ну, знать, такая судьба…
Он вдруг распрямил плечи, глубоко вздохнул. Почему-то сделалось легче, лишь возложил он вину за свершившееся на судьбу. Ясно, что только один из них выйдет из этой избушки — ну так пускай жребий небес рассудит, кто это будет.
— Во всем виновен ты! — с ненавистью бросил Бахтияр. — С самого начала — ты!
— Надо полагать, я первый был, кто тебе рыло расквасил? — не мог удержаться князь Федор, чтобы не задраться, и ствол с силой вонзился в его грудь, а палец Бахтияра заплясал на курках.
И вдруг черкес отстранился:
— Думаешь, я тебя за то поклялся убить, что ты у меня ее отнял? За женщину биться — обычное дело, на то она и женщина, а мы — мужчины. Нет.., ты ей зла желал!
— Ну да, я — зла, — с издевкой кивнул князь Федор. — А ты, конечно, добра, когда ее насилкой брал?
Ничего себе добро!
— Так это ж потом! — вскричал Бахтияр возмущенно. — Потом насилкою! А сначала она… — Черкес умолк, словно подавился.
Князь Федор отпрянул. Кровавая мгла затянула взор. Сейчас Бахтияр скажет — и это будет последнее слово в его жизни, потому что даже если он выстрелит в князя Федора, тот успеет перервать зубами его горло за это позорное, роковое слово!
Но Бахтияр не говорил ни слова, и красная пелена мало-помалу сошла с глаз, Федор мог видеть — и с недоумением увидел, что черкес, хотя и держит руку на спусковых крючках, немного приспустил ружье и с тревожным, болезненным любопытством вглядывается в лицо соперника.
— Одного не пойму, — пробормотал черкес, — коли ты за ней сюда пришел, так зачем таишься и ее терзаешь неизвестностью?
Слова Бахтияра были Федору как укус собаки.
И самое ужасное, что недоумение сие было справедливым. Сейчас, перед лицом смерти, в оба глаза глядящей на него сквозь черные стволы ружейные, князь Федор вдруг осознал, каким же он был бессердечным дураком. И сам мучился, и ее, голубушку, мучил. Да что за беда? Сознался бы в грехе, а когда б она отвернулась, нашел бы себе скорую смерть. Это все ж милосерднее, чем терзания неизвестностью. Спасибо Бахтияру.., вот смех-то: спасибо Бахтияру, лютому врагу, что сподобил осознать, до какого греха довела его темная сила злых страстей. Любопытно, что скажет или содеет Бахтияр, ежели князь Федор вдруг примется благодарить его за вразумление?
Воображаемая картина показалась настолько несусветной, что князь Федор не удержался от нового смешка — и тут же смешок сей сменился болезненным стоном, ибо дула с новой силой врезались ему в грудь.
— Ты!.. — взревел Бахтияр в ярости. — Будь проклят ты! Смех тебе — а ей смерть! Ты жив, похохатываешь — а она, пташка с крылом перебитым, не чает, как жизнь избыть, чтоб с тобой на небесах, в вашем русском раю соединиться! Только ей-то там место, а вот твою черную душу жестокосердную демоны в аду будут терзать! За что, ну за что ты ее так? Она ведь из-за тебя жизни решалась!
Князь Федор похолодел. Что он врет, поганый басурман? Все он врет!
— А, ты не ведаешь? — злорадно вскричал Бахтияр, заметив, каким смятением полыхнули светлые, дерзкие глаза ненавистного гяура. — Неужто? Ну как же! Что тебе до ее жизни и смерти! Что тебе до нее!..
Исступленный крик его оборвался, ибо, внезапным движением вывернувшись из-под стволов, князь Федор вырвал ружье из руки Бахтияра и швырнул в угол с такой силою, что от удара дуплетом ударили выстрелы, которых, впрочем, не заметили ни тот, ни другой: стояли, скрестив сверкающие взоры, и ежели б можно было убивать глазами, оба уже лежали бы бездыханны.
Князь Федор шагнул вперед — Бахтияр невольно попятился, обожженный этим горячим взглядом, и это был миг, когда он утратил преимущество внезапности: гяур оказался стремителен, как молния, и притиснул черкеса к стене, приставив ему кинжал к горлу. Достаточно было одного резкого движения, чтобы клинок вонзился в яремную вену — и прощай, жизнь.
Да что! Бахтияр не замедлил бы проститься с жизнью, ибо все равно не жил, а медленно истлевал от сердечной муки. Он с радостью кинулся бы на острие, но не мог отказать себе в последней радости — помучить негодяя, который, похоже, все еще сомневался, что он — негодяй.
— А, не знаешь! — хрипло засмеялся он, почти с наслаждением ощутил, как царапает горло кинжал и слабая струйка крови щекочет шею. — Не знаешь, что, едва мы старую княгиню схоронили, как прибежал к нам верховой с пакетом, и в письме были слова, мол, Федор Долгоруков сгорел дотла.., после свадьбы? Ты ее дважды убил тогда, дважды: изменой и смертью!
— И что она? — грозно спросил князь Федор, передернувшись от страшных воспоминаний (как вспыхнул порохом старый, пересохший дом, как гуляло пламя над головой, как он рвался к окну с бесчувственной Анной на руках, но всюду, куда ни поворачивался, вставала стена чадного пламени, так что, могло статься, когда б не Савка, весть о его смерти была бы вполне правдива!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39