А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Вернувшись к фонтану, мы переворошили все его обвалившиеся камни, но и здесь не нашли ни дыры, ни лазейки.
— Действительно, птичка, — сказал Хольтердипольтер, указывая на ворону, сидящую на вершине фонтанного сооружения и каркающую так, будто издеваясь над нами. Увидев, что раздосадованный тамплиер собирается запустить в нее камнем, она каркнула в последний раз и улетела прочь, громко шелестя крыльями.
Отправившись в Юденорт, я вернул парнасу Нафтале все мое облачение и поведал о том, что мне довелось увидеть, намеренно опуская многие детали. После этого, без особой охоты, но осознавая, что не могу не сдержать слова, данного при мертвом теле бедняжки Ноэмини, я со своими рыцарями Храма, оруженосцами и слугами отправился в Аахен. Насколько мне было известно, Схария не обладал преклонным возрастом, и я намеревался, явившись к нему, предложить ему поединок. Таким образом я избавлял себя от необходимости совершить убийство и мог прикончить Схарию в честном бою. Правда, и тут было одно весьма неприятное «но» — не пристало благородному рыцарю сражаться на поединке с поганым христопродавцем, и в общем-то, можно было лишить Схарию жизни обычным путем, как раздавливают таракана или гадюку. В таких сомнениях и терзаниях я приехал со своими тамплиерами в Аахен, и судьба счастливым образом разрешила все мои внутренние противоречия. Когда мы заявились туда, где по сведениям Нафтале-бен-Елеазара можно было отыскать нашу жертву, мы нашли дом, полный рыданий и скорби, и узнали, что Абба-Схарйя-бен-Абраам-Ярхи скончался от грудной жабы прошлой ночью. Эта смерть, избавившая меня от необходимости исполнить данное обещание, стала еще одной загадкой — ведь, судя по всему, доверенный еврей бывшего императора окончил свои дни одновременно с Генрихом.
В Аахене мы задержались на несколько дней, поскольку там происходили пышные торжества по случаю приезда в город трех аахенских рыцарей, принимавших участие в крестовом походе и нашедших в Вифлееме Иудейском Честные Пелены Младенца Христа, которые рыцари привезли в свой родной город и поместили в алтаре Аахенского кафедрального собора, где стоит златой гроб Великого Карла. Все трое рыцарей были мне знакомы, и, встретив нас, они никак не хотели, чтобы мы уезжали.
— Требуем, чтоб вы остались у нас хотя бы до зимы! — настаивали они, и мы не могли уехать из Аахена почти неделю.
Наконец, пора было отправляться в Святую Землю. С трудом вырвавшись из гостеприимного Аахена, мы миновали Кельн, а к концу августа добрались до Зегенгейма. Здесь провели неделю и двинулись дальше. Осенью достигли Константинополя, и там к нам присоединился игумен одного из русских черниговских монастырей по имени Даниил. Он совершал пешее паломничество в Святую Землю, и я решил сопровождать его до самого Иерусалима, считая своей необходимостью охранять безопасность паломников. Роже и Хольтердипольтер отправились на корабле в Яффу, а мы с Даниилом переплыли на лодке через Босфор и пошли дорогой крестового похода. Нашим третьим спутником был оруженосец Ламбер Гоше.
Прежде всего меня интересовало, знает ли что-нибудь Даниил про мою Евпраксию, и оказалось, что ему многое о ней известно. Увы, Господь не дал ей счастья с красавцем Романом Смоленским. Молодой князь и впрямь собирался жениться на прекрасной внучке Ярослава Мудрого, но смоленский епископ колебался, можно или нет заключать этот брак. С одной стороны, антипапа Теодорих дал развод Генриху и обвенчал его с Алисой. А с другой стороны, можно ли было признать сей развод действительным? Ведь его совершил антипапа, а не папа. Покуда происходили эти колебания, молодой князь отправился в поход драться с соседями, ибо междоусобия на Руси с каждым годом становились все ужаснее, и там погиб в честном бою. Как жила Евпраксия после этого, игумен Даниил не ведал, но одно он знал точно — с прошлого года она поселилась в Киеве, в Андреевском женском монастыре, и к Рождеству намеревается постричься в монахини.
Узнав об этом, я стал сильно терзаться — не повернуть ли мне назад, да не отправиться ли в Киев к моей Евпраксии. Что, если она передумает принимать постриг и захочет снова жить со мною вместе? Я мог бы привезти ее в Иерусалим и заставить патриарха Дагоберта совершить над нами обряд бракосочетания не где-нибудь, а в самом Храме Гроба Господня. Но чем больше я думал об этом, тем глубже в сердце мое закрадывалось сомнение — а надо ли это?.. Наконец, не выдержав душенных терзаний, я решился и рассказал игумену почти обо всем, что было в моей жизни, с тем, чтобы он разрешил мои сомнения. Путь наш был неблизкий, и я мог подробно рассказывать, складывая слова в нужные формы русского языка, который за то время, как мы не виделись с Евпраксией, я изрядно подзабыл.
Покуда мы дошли до Никеи, я закончил свой рассказ и готовился выслушать совет мудрого монаха. Он крепко задумался, затем сказал:
— Что я могу тебе посоветовать? Как монах и игумен я мог бы сказать твердо — оставь ее, и пусть она пострижется в невесты Христовы после всей тяжелой жизни, которая выпала ей на долю. Можешь ли ты быть уверен, что если вы вновь окажетесь вместе, несчастья ее не возобновятся? Но и приказать тебе забыть о ней я не могу. И ты, и она еще молоды. Сколько тебе лет?
— Тридцать пять. И ей тоже.
— Вот видишь. Время зрелое, но еще молодое, полное соков. Одному Господу известно, будете ли вы счастливы, если ты поедешь в Киев и уговоришь ее стать твоей женой. Давай на Него и понадеемся. Вот они, стены Никеи, где был установлен первый Символ Веры. Вспомянем его и помолимся, авось, да и даст Господь какой-нибудь знак.
Я, признаться, был разочарован таким ответом, ожидая твердого решения со стороны игумена, но делать было нечего, и мы с оруженосцем Ламбером Гоше вслед за Даниилом встали на колени пред стенами Никеи и стали молиться. Игумен прочитал первый, никейский, Символ Веры, который ныне мало кому известен в христианском мире, а затем и второй, константинопольский, который я даже знал по-русски и вторил Даниилу. Едва мы закончили, как какой-то всадник выехал из городских ворот и направился к нам.
— Господи Иисусе Христе, — взмолился тут игумен Даниил, — дай нам какой-нибудь знак, быть ли послушнице Евпраксии монахиней или быть ей женой рыцаря Христа и Храма. Господи Иисусе Христе Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй и спаси нас, сомнения разреши и на правильную стезю направи!
Всадник продолжал приближаться к нам, и я уже видел, что щит его ярко раскрашен, как по примеру сарацин стало с недавних пор принято у крестоносцев, и верхнюю половину щита украшает синий косой крест Андрея Первозванного, изображенный на белом поле. Когда рыцарь приблизился еще больше, я узнал его и понял, почему именно такой крест изображен на его щите — это был Андре де Монбар, один из лучших воинов в войске покойного Годфруа, до коронования Бодуэна состоявший в числе рыцарей Христа и Сиона.
Спрыгнув с коня, Андре подошел ко мне, и мы крепко обнялись, я сообщил ему о своем паломничестве и представил его игумену Даниилу, который тотчас же радостно воскликнул:
— Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! Вот знак тебе, рыцарь Лунелинк. Крест Андреевский! Видать, поздно тебе ехать в Киев, Евпраксия твоя приняла постриг и стала монахиней Андреевского монастыря.
Меня словно молнией ударило. А ведь и впрямь! И крест, и имя рыцаря Христа и Сиона — Андре — указывали на то, что под покровительство Первоапостола Андрея перешла еще одна монахиня — моя Евпраксия. Я решил запомнить на всякий случай этот день, в который отмечалась память святителя Николая Мирликийского, почему-то предчувствуя, что Евпраксия постриглась в монахини именно в этот день.
Пробыв в Никее два дня, мы расстались с Андре де Монбаром и двинулись дальше. Я впервые совершал пешее паломничество и не переставал удивляться, как быстро привыкаешь к трудностям такого способа передвижения в пространстве. Светлая цель путешествия делала ноги легкими и неутомимыми, и, сильно поболев в первые недели пути, они обрели некое новое качество и словно сами несли меня к Святым Местам. По ночам, на привалах, мне снились удивительные сны, а утром так сладостно шептались молитвы. Чем ближе была наша цель, тем больше хотелось идти и идти, и уже начинало казаться, что Иерусалим слишком близко расположен от Константинополя.
Игумену Даниилу страстно мечталось дойти до Святого Града к Вербному Воскресенью, но мы немного припозднились и в сей цветоносный день достигли только Капернаума, от которого до Иерусалима было еще два или три дня ходьбы. Но все равно, игумен, радовался всему, как ребенок, и без конца зачитывал наизусть целые страницы из Нового Завета, удивляя меня способностями своей памяти.
— И оставль Назарет, пришед вселися и Капернаум в поморье, в пределех Завулоних и Неффалимлих, — декламировал он, со слезами на глазах оглядывая побережье Геннисаретского озера, и продолжал дальше читать наизусть о том, как Иисус начал проповедовать здесь впервые, как призвал первых апостолов, Андрея и Петра, Иоанна и Иакова, как прошел о Нем первый слух по всей Сирии и Галилее, быстро докатившийся до Иерусалима и Десятиградия.
Затем мы пришли в Магдалу, где жили одни арабы, называющие это бедное селение Медждель. Две невысокие башни представляли собой замок местного шейха, столь же нищего, как и его подданные. Когда мы спросили у него, знает ли он, где родилась Мария Магдалина, он не моргнув глазом указал на единственную пальму, растущую во всем селении, и сказал, что Мария родилась под той пальмой и там же похоронена.
Далее наше паломничество проходило через Назарет, тоже населенный сарацинами и называющийся на их наречии Назра. Здесь нам встретилось несколько рыцарей-крестоносцев, которые руководили начатым строительством монастыря на том месте, где некогда стоял дом обручника Пресвятой Девы, праведного Иосифа, где протекли детство, отрочество и юность Спасителя. На месте Благовещения, находящемся в самом конце города, при источнике, стояла греческая церковь, воздвигнутая еще святой императрицей Еленой. Помолившись в ней, мы отправились на гору Фавор, лежащую к востоку от Назарета, величественно возвышающуюся среди остальных гор и холмов, окруженную пышными лесами. Поднявшись на ее вершину, мы оказались в прохладном саду, сплошь усеянном какими-то развалинами, в которых нетрудно было угадать останки крепости. На склоне Фавора мы обнаружили греческий храм Преображения, где одинокий священник совершал литургию, и мы оказались единственными и случайными его прихожанами. Выйдя из храма и очутившись на открытой площадке, мы долго рассматривали окрестности Фавора, гадая, где здесь Эндорская Мелузина поднимала грозную тень Самуила, предрекая гибель Саулу, а где Христос насытил пятью хлебами пять тысяч голодных своих слушателей.
Переночевав в Назарете, мы отправились дальше и целый день, спустившись к берегу Иордана, шли вдоль этой священной реки, в водах которой, приняв крещение от Иоанна, крестил людей Спаситель мира. Наше пешее паломничество заканчивалось, и, переночевав в Иорданской долине, во вторник Страстной Седмицы мы к полудню добрели до Иерихона, а к вечеру пришли в Иерусалим.
Явившись в Святой Град, я выпросил у Бодуэна разрешить игумену Даниилу провести остаток Страстной Недели близ самого Гроба. Сам я часто заходил в выделенную ему внутри храма келью и вместе с ним совершал молитвы по-русски, так что однажды Даниил сказал мне:
— Хорошо ты читаешь по-нашему, по-славянски, быть бы и тебе, рыцарь, монахом в наших землях, ох, как хорошо было бы! И с Опраксией своей был бы поблизости.
Я молча выслушал его совет и ничего не ответил, памятуя о словах Годфруа, когда он говорил, что даже если один я останусь, все равно должен буду стоять здесь и до последнего биться с мусульманами, не пуская их в Святой Град Господень.
В четверг ходили мы с игуменом Даниилом в Гефсиманский сад ради воспоминания о том, как Спаситель в последний раз обращался к Отцу Небесному: «Да минует меня чаша сия!». Наступила Великая Пятница, и множество паломников со всех окрестных мест, где только теплится свет Христовой лампады, стали стекаться ко Гробу. Сделалось шумно и суетно. Накануне Даниил снова встречался с Бодуэном, когда тот пришел его проведать в келье, и выпросил у короля Иерусалимского разрешения поставить русское кадило там, где лежали ноги Спасителя. Бодуэн отчего-то проникся к игумену особым уважением и любовью, да и то сказать, не всякий паломник пешком такие расстояния пересечет — от Чернигова до Константинополя, должно быть, тысяча миль пролегает, да от Константинополя до Иерусалима столько же. Даниил получил разрешение, и четвертое кадило появилось над Гробом, русское, а доселе только три было — греческое у изголовья, латинское наверху и кадило Саввы Освященного между ними.
Рано утром в Великую Субботу Бодуэн приказал мне с моими тамплиерами явиться к нему во дворец, дабы сопровождать его ко Гробу Господню в Кувуклию для присутствия при торжестве Святого Огня. В простых ризах и босые мы отправились к храму. Еще с ночи здесь собралось великое множество народу, и уже создалась сильная теснота. Спокойствие в пределах Палестинских, наступившее благодаря завоеваниям Годфруа и властной деснице Бодуэна, позволяло множеству паломников безо всякой боязни отправляться ко Гробу Господню. Откуда только ни собралось здесь христиан — из Византии, из Европы, из Вавилона, из Сирии, из Египта, из Армении, было и несколько русичей из Новгорода и Киева. Навстречу нам вышел игумен обители Святого Саввы в сопровождении игумена Даниила Черниговского и монахов. Все они поклонились королю Иерусалимскому и примкнули к нему. И вновь Бодуэн оказал честь Даниилу русскому, поставив его по одну сторону от себя, а игумена монастыря Святого Саввы — по другую. На площади перед западными дверями вышла заминка, поскольку невозможно было пройти через толпу. Тогда я, Цоттиг, Роже де Мондидье и Хольтердипольтер силою открыли путь сквозь скопление народа, и идущие следом за нами младшие чины тамплиеров создали оцепление, дабы получилась как бы улица, по которой монахи, священство и король Иерусалимский могли теперь проследовать в храм. Подойдя к Кувуклии, Бодуэн занял свое королевское место на построенном несколько лет назад помосте, а игумен Даниил, игумен обители Святого Саввы, Дагоберт и епископы были при нем.
Пробило восемь часов утра, началась Вечерня. Основная часть духовенства собралась в Великом Алтаре. Время от времени епископ с дьяконом подходили к Кувуклии и заглядывали туда, не возгорелся ли еще Святой Огонь. Там, на Гробе и вокруг него, было разложено много соломы и тряпиц всяких для возжигания Святого Огня, и, стоя подле самой Кувуклии, я слышал за спиной у себя, как двое моих тамплиеров, Цоттиг и Хольтердипольтер с недоверием отзывались об этих горючих материалах, высказывая предположение, что, якобы, существует некая смесь, которая через некоторое время после того, как ее производят, самовозгорается, и если той смесью полить солому и оставить так на несколько часов, то в конце-концов солома сама собой вспыхнет, как бы безо всякой причины.
С тоскою подумал я, слушая речи моих тамплиеров, что сколько лет еще суждено прожить человечеству и сколько раз, еще ежегодно будет зажигаться на Гробе Господнем Святой Огонь, а все равно будут находиться недоверчивые люди, подозревающие в этом торжественном явлении действие какого-то там самовозгорающегося состава. Между тем, уже прочитаны были паремьи и все собравшиеся в храме и на улице стали со слезами на глазах петь «Кирие елейсон», как вдруг над головами у всех образовалась туча, из которой посыпались капли дождя, раздался гром и язык пламени выскочил невесть откуда, нырнул в Кувуклию и там вспыхнул свет. Тотчас туча и дождь исчезли, а священники ринулись в пещеру Гроба и стали подавать оттуда пучки горящей соломы и пылающие тряпицы. Вновь явилось это чудо, и я со счастливыми рыданьями, которые мне приходилось с трудом сдерживать, передавал из рук в руки солому и тряпицы с ярким алым пламенем. Прежде чем передать очередную охапку огня, я зарывался лицом в благодатные языки этого пламени, не получая никаких ожогов, а лишь испытывая неземное чувство душевного младенчества, очищения от всех наростов и шрамов прожитой жизни, от душевных морщин и изъянов.
Вот он, истинный эликсир бессмертия, думал я восторженно. Многоликая толпа вокруг меня, озаренная благодатным Огнем Христовым, неистово ревела, не имея способности сдержать бурю чувств, но и самый рев этот казался пением райского хора, голоса сливались в единой гармонии, и не было уж здесь ни германцев, ни греков, ни арабов, ни армян, ни латинян, а было всеобщее стадо Христово, сонм, подобный сонму ангелов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60