Впрочем, мною двигал не только долг, но и желание, ибо я слишком долго пребывал вдали от Города; мозги у меня начали ржаветь от моря и коптиться от сторожевых костров, а здесь вчерашние школьники уже стали молодыми мужами, и голоса их все громче звучали в колоннадах.
Итак, я вернулся к философии, но теперь по-иному: я начал ощущать ее в себе и в том, с чем сталкивался в разговорах, словно горячку в крови. Мальчишкой я пришел к ней от изумления перед видимым миром, желая познать причины вещей и ощутить жилы своего мозга, как ощущаешь свои мышцы в палестре. Но теперь мы искали природу вселенной и наших душ - подобно врачам во время болезни.
Не то чтобы нас так пленяло прошлое. Мы были в подходящем возрасте, чтобы ощущать самих себя настоящим и полагать, что оно никогда не обгонит нас. В живописи, скульптуре и поэзии имена, порождавшие в нас страсти, представлялись нам столь же великими, как имена дней Перикла, и меня до сих пор удивляет, когда я обнаруживаю, что моим сыновьям они неизвестны. Но мы редко останавливались насладиться хорошей работой, как останавливаешься перед прекрасным видом или цветком, просто радуясь, что они есть. Приветствуя каждого нового мастера искусств, мы начинали сердиться на прежних, как на ложных поводырей, за которыми мы следовали; мы спешили, хоть сами не знали куда. К свободе, говорили мы; скульпторы больше не выверяли пропорции своих творений по Золотому Числу Пифагора, как делали Фидий и Поликлет; и мы говорили, что искусство совершит великие деяния теперь, когда сбросило с себя цепи.
Еврипид умер; больше мы не будем страдать от своих сомнений и горевать от потерь. И Агафон уехал в Македонию в качестве гостя богатого царя, который мечтал сделать культурными своих диких горцев. Несколько месяцев мы гадали со смехом, как наш сладкоголосый певец устраивается на севере, и представляли, как он выискивает среди неотесанной молодежи юношу, чьи разговоры не ограничивались бы женщинами, лошадьми и войной. А потом однажды какой-то путешественник привез весть, что он умер. Плохо болеть среди варваров. После его смерти даже Аристофан нашел для него доброе слово.
Только Сократ не менялся, разве что выглядел немного моложе. Его языкатая Ксантиппа, укрощенная его добротой или просто смягчившаяся со временем, теперь, близясь к концу детородного возраста, принесла ему еще двоих сыновей. Он воспринял их рождение очень весело, хоть, не исключаю, это было больше, чем он рассчитывал. И так же, как самый младший из нас, он был готов ставить под вопрос устоявшиеся мнения, и подрастающие юнцы приходили к нему точно так же, как это делали мы, и возились в логике, как щенки, раздирая вещи на куски в поисках истины.
Север отобрал у нас Агафона, нежного певца, но зато и вернул кое-что обратно: из Фессалии в Город возвратился Критий.
Он удрал туда через некоторое время после того, как были сброшены "Четыреста" [103] и некоторые их деяния вышли на свет. В Фессалии землевладельцы подобны маленьким царям и вечно ведут какую-нибудь мелкую войну. Тут для него нашлись хорошие возможности половить рыбку в мутной водичке. Вскоре он выяснил, что среди тамошнего простонародья, пенестов [104], бродит недовольство, ибо законы Фессалии не особенно считались с бедными людьми. Тогда он завел интриги с их предводителями, добыл им оружие и поднял восстание, чтобы добиться осуществления своих планов. Бунт был подавлен, по-моему, с изрядным кровопролитием, но Критий благополучно удрал. Я уверен, что поначалу он вызывал среди них вдохновение и заставлял их чувствовать себя любимцами Зевса. Сократ всегда учил нас, что человекоподобные изображения богов содержат тень правды, но любитель философии должен видеть сквозь них и за ними. Отсюда, я думаю, Критий, следуя своей натуре, сделал вывод, что религия и закон предназначены для глупой толпы, но лучшие люди стоят выше них. Однако не стану делать вид, что способен говорить о Критии бесстрастно и справедливо.
Вскоре после возвращения он прошел мимо меня на улице и, наполовину вспомнив - полагаю, в связи с чем-то для себя неприятным, - пристально взглянул, пытаясь сообразить, кто я такой. Не знаю, удалось ли ему это; но даже спартанцы, с которыми я встречался в битве, видевшие только мои глаза в прорезях шлема, смотрели на меня более по-человечески.
Однако, высказав все эти мнения, я должен признаться, что стоят они ровно столько, сколько суждения о вине человека, страдающего лихорадкой. Во время последнего приезда в Город я подхватил болезнь, от которой, как мне казалось, излечился. Но теперь, когда причина ее вновь оказалась рядом, я понял, что она лишь дремала - и вырастала во сне.
Однако в этом деле бог был добр ко мне - с самого начала он ни разу не мучил меня надеждой. И стрел своих не отравлял, ибо то, что с первого взгляда показалось мне благим и прекрасным, таким кажется и по сей день. Достигнув семнадцатилетнего возраста, он покинул школу Миккоса и часто появлялся рядом с Сократом. Там я его избегал - по многим причинам; но где звучала музыка, всегда был и он. И потому мои воспоминания привязаны к кифаре, свирели, согласному звучанию флейт или чистому пению голосов; даже теперь иногда какой-то аккорд или юный дискант заставляют меня почуять запах ароматного масла и листьев лавра, или же травы и горящей смолы, и увидеть отблески факелов в спокойствии его прислушивающихся глаз.
Лишь однажды я оказался в опасности. Как-то вечером в начале зимы я прогуливался по горам Ликабетта, когда пик его уже проступил черным на фоне густо высеянных звезд. Остановившись передохнуть недалеко от вершины, я заметил на террасе святилища его силуэт - подняв голову, он оглядывал небеса. Полагаю, у него имелась склонность к математике и астрономии, которую часто находишь у музыкантов. Пояс Ориона висел над ним, а на плече его - меч.
Я застыл на каменистой тропинке, разрываясь между волей и душой. Я уже сделал первый шаг по тропе, за ним второй, как вдруг увидел, что он не один. Ноги мои были босы, так что они меня не слышали; я мог отойти обратно в лес, где между сосновыми ветвями светили несколько лампад и несколько звезд. В общем, ясно, что бог хорошо заботился обо мне; и чтобы показать, что нет во мне неблагодарности, я в определенный день каждого года приношу ему пару голубей.
Брак Лисия оказался благом для меня, ибо в ту пору ничто не помогло бы мне спастись от самого себя, кроме серьезной заботы о человеке, настолько мне дорогом. Совесть не позволяла мне вылезать сейчас со своей печалью, которую он, заметив, мог отнести на счет ревности, недостойной ни друга, ни мужчины. Вынужденный побороть эту печаль, я исхитрялся даже иногда позабыть о ней и разделить его счастье. Ибо он, казалось, был не менее счастлив, чем человек, дожидающийся настоящей свадебной ночи. Я помог ему найти небольшой домик во Внутреннем Керамике, недалеко от нашего, и обставить кое-какими вещами из дома его отца. Он продал бронзу работы Алкамена, чтобы заплатить за музыку и цветы для пира.
– Мне будет приятно, если это доставит ей радость, - говорил он. - В конце концов, я полагаю, это единственная свадьба, которая у нее будет.
Ксенофонт признался мне, что от всей души одобряет выбор Лисия.
– Когда я сам соберусь жениться, - сказал он, - буду искать невесту примерно такого же возраста: пока они не забили себе голову всякими глупыми убеждениями и еще есть время научить их должному порядку. Я терпеть не могу, когда все разбросано как попало и ничего не найдешь на месте. Порядок - это первая половина достойной жизни.
А потом вдруг оказалось, что мы только что говорили "Всего через неделю, Лисий", а спустя мгновение настало утро свадебного дня.
Ночью выпал снег. Он лежал на крышах под ярким чистым небом, мелкий, твердый и сверкающий, белее паросского мрамора, белее наших свадебных одежд. Львиные головы на водостоках храмовых крыш обзавелись хрустальными бородами в локоть длиной; красный цвет обожженной глины выглядел темным и теплым, а белизна штукатурки - сбитыми сливками. Гелиос сиял далеко и высоко, не посылая нам тепла с бледного неба, а только лишь блеск своих серебряных волос. Когда мы вели жениха к дому невесты, струны лир лопались от холода, а голоса флейт звучали глухо, но мы перекрывали все своим пением. Наше дыхание поднималось в морозном воздухе маленькими облачками в такте песне.
Не могу вспомнить, чтобы Лисий когда-нибудь выглядел лучше. Его свадебную мантию из белой милетской шерсти украшала кайма шириною в две пяди из чистого золотого шитья - в этой мантии до него женились его отец и дед. Мы принесли ему ленты, красные, синие и золотые, и надели на него венок из мирта и фиалок, которые можно найти по запаху под свежевыпавшим снегом. Он вошел в дом невесты смеясь, раскрасневшийся от холода. Его туника была заколота на плече большой золотой брошью старинной работы из Микен, подаренной какому-то его предку Агамемноном, как гласило семейное предание. Волосы, и венок, и ленты на руке сверкали снежной пылью, сдутой ветром с крыш. Когда мы вошли в комнату для гостей, там сидела невеста рядом со стариком, и все ее личико, обрамленное шафрановым покрывалом, на глазах у нас обратилось в огромные глаза.
Женщины облепили ее, принялись обцеловывать и шептаться. У нее были хорошие манеры, как и говорил Лисий, но каждый свободный миг ее глаза, словно позабыв все уроки, поворачивались к нему. Он заметил это и улыбнулся ей через всю комнату, и все женщины завздыхали и забормотали: "Очаровательно!" Только невестка наклонилась и зашипела что-то ей на ухо. Она залилась краской и съежилась, будто роза, пытающаяся врасти обратно и свернуться в бутон. По-моему, в глазах у нее показались слезы. На мгновение у Лисия на лице промелькнул такой гнев, что я испугался, как бы он не свалял дурака и не смутил всех. Я дернул его за мантию, чтобы напомнить, где он находится.
Потом позвали на пир, и они уселись рядышком между женщинами и мужчинами. Он говорил с ней, улыбаясь, но она отвечала замирающим шепотом и только возила пищу по тарелке. Он смешал ей вина, и она пила, когда он велел, как ребенок, когда лекарь приказывает; но лекарство, кажется, и в самом деле пошло ей на пользу.
Раб-эконом поманил меня к дверям; я вышел - там уже ожидала свадебная повозка. Все было в порядке, рога волов вызолочены, венки и ленты размещены как подобает, балдахин закреплен. Снова шел снег, но не подобный муке, как прежде, а напоминающий большие перья.
Нас выпроводили музыкой, выкрикивая обычные глупости; я взобрался на повозку, Лисий подал мне наверх невесту и поднялся сам. Мы двинулись - он, я и девочка между нами. Она вздрогнула от холода; он подтянул повыше овчины и накрыл ее полой плаща, придерживая на плече. Я почувствовал, как внезапно нахлынуло на меня прошлое; на миг горе охватило меня, словно зимняя ночь, но это было подобно старой печали, которую я пережил давным-давно и которая для меня теперь в прошлом. Все меняется, и ты не можешь дважды войти в одну и ту же реку.
Холод был мягким и приятным, не таким, как утром; до рассвета все растает.
– Ну, Талия, - сказал Лисий, - ты очень хорошая девочка, и я тобой горжусь.
Она подняла к нему голову, но ее лица я не видел. Лисий продолжал:
– А это - мой лучший друг Алексий.
Вместо того, чтобы, как предписано приличиями, пробормотать приветствие с опущенной головой, она подняла покрывало и улыбнулась. В свете факела ее глаза и щеки ярко горели. Я уже раньше думал, разумно ли было со стороны Лисия давать ей второй кубок вина.
– О да, Лисий, - сказала она, - ты был прав, он действительно прекраснее, чем Клеанор.
Думаю, это так подействовал свежий воздух после тепла внутри. Я видел, как Лисий заморгал; но потом он весело произнес:
– Ну да, я всегда так говорил, верно ведь?
Он посмотрел мне в глаза, взглядом умоляя о пощаде. Я засмеялся и сказал:
– Ну, вы двое сделаете меня тщеславным.
Она обратилась ко мне тем тоном, каким, полагаю, ее мать разговаривала с пришедшими в гости женщинами:
– Я много раз слышала, как Лисий говорит о тебе. Еще до того, как он ушел в море, когда я была совсем маленькая. Каждый раз, когда он приходил, мой брат Неон всегда спрашивал его, как ты. Лисий говорил: "Как Клеанор?" или кто тогда был его лучшим другом. Но Неон всегда спрашивал у Лисия: "Как прекрасный Алексий?" - а Лисий отвечал: "Все так же прекрасен".
– Ну что ж, - сказал Лисий, - теперь ты видишь его. Вот он. Но с этих пор тебе положено разговаривать со мной, или мы с ним рассоримся.
Она повернулась, но не слишком торопливо. Хорошо, что мы были под балдахином, вряд ли кто-то видел.
– О нет! Ты не должен ссориться с Алексием после такой долгой дружбы.
Повозка тряслась на разъезженной колесами слякоти, в свете факелов снег проплывал, словно крупные клочья пламени. Люди на улицах отпускали вековые шуточки насчет месяца долгих ночей и тому подобные; я время от времени поднимался в повозке и выкрикивал такие же вековые ответы. Когда мы приблизились к дому, он наклонился к ней и шепотом сказал, чтобы она не боялась. Она кивнула и прошептала в ответ:
– Мелитта сказала, что я должна закричать. - И добавила твердо: - А я ей сказала, что не буду.
– И я говорю, что не надо. Что за вульгарный обычай!
– А кроме того, сказала я ей, я - дочь воина.
– И жена воина.
– О да, Лисий. Да, я знаю.
Когда пришло время, и он в конце свадебной песни поднял ее на руки, она с улыбкой обняла его за шею. Я бросился вперед, чтобы открыть дверь перед ними, и слышал, как пара старых куриц цокала языками, осуждая ее бесстыдство.
На следующий день я зашел к ним. Казалось, не было мне никаких причин дожидаться позднего часа, как предписывает обычай, так что я побежал туда совсем рано, еще перед рыночным временем [105], чтобы опередить остальных. После некоторой задержки появился Лисий - наполовину проснувшийся, в точности как должен выглядеть жених наутро после свадьбы. Когда я извинился, что потревожил его, он сказал:
– Ничего, мне уже пора подниматься. Но знаешь, я проговорил с Талией почти всю ночь. Я и понятия не имел, Алексий, сколько в ней здравого смысла и изящества разума. Да, из нее получится женщина - одна на десять тысяч. Говори потише, она еще спит.
– Разве не следует ей заниматься своей работой в этот час? - спросил я.
Он, заметив на себе мой взгляд, рассмеялся чуть пристыженно:
– Да ладно, она поздно легла. Она выглядела такой маленькой, я присел возле нее поговорить - забаюкать, думал, ей будет страшно одной; только в конце концов, видно, я первый уснул, потому что, когда проснулся, увидел, что она вытащила из сундука с приданым новое одеяло и укрыла меня.
Я ничего не сказал, не мое это было дело. Но он сам пояснил с улыбкой:
– О да, я смогу удержать своих лошадей до нужного часа. По-моему, отпраздновать ритуал Афродиты двое должны вместе; да я скорее лягу с Афиной Предводительницей, вместе с ее щитом и всем прочим, чем с женщиной, которой не смогу принести радость. Я знаю, что сейчас нужно этой девочке от меня, лучше знаю, чем она сама. Полагаю, это не продлится долго.
Конечно, по мере того, как шло время, он выглядел довольным и счастливым; и однажды, в том же году, но позже, когда он пригласил меня на ужин, я, остановившись в маленьком портике, услышал изнутри звук молодого голоса - она пела за какой-то работой, словно ручей звенел в тенистом месте.
Лисий сказал негромко:
– Прости девочку. Я знаю, скромная женщина не должна выдавать своего присутствия гостям; но когда я вижу ее веселой, мне духу не хватает тревожить ее такими разговорами. Достаточно она уже их натерпелась от жены своего брата. Я сделал хороший подарок этой стерве и запретил входить в наш дом. А ее скромность - у нее в душе. Времени впереди много. О внешних проявлениях позаботимся позже.
Был великолепный золотой вечер. Маленькая комната для ужинов вмещала четыре застольных ложа, но выглядела лучше с двумя. Там были разложены венки из виноградных побегов и роз.
– Талия сама сплела, - сказал он. - Она на меня дуется, если я покупаю на рынке готовые венки.
На ужин была подана разделанная меч-рыба. Я был не очень голоден, но старался как мог, потому что видел - он гордится искусством жены. Мы говорили о войне, в которой снова наступило затишье. Спартанцы, вопреки своему обычаю, опять назначили Лисандра командующим, и он опять брал деньги у Кира.
– Тебе не нравится рыба? - спросил он. - Она сказала, чтобы я спросил у тебя, достаточно ли остроты в соусе.
– Никогда не пробовал лучшей. Просто я услышал по дороге кое-какие новости, которые отбили мне охоту к еде. Насчет этих двух трирем, которые самосский флот захватил на днях; знаешь, что стало с гребцами? Их сбросили со скалы в море. Это, мол, научит их, как работать на ту сторону, которая в состоянии платить.
Он молча уставился на меня, потом проговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Итак, я вернулся к философии, но теперь по-иному: я начал ощущать ее в себе и в том, с чем сталкивался в разговорах, словно горячку в крови. Мальчишкой я пришел к ней от изумления перед видимым миром, желая познать причины вещей и ощутить жилы своего мозга, как ощущаешь свои мышцы в палестре. Но теперь мы искали природу вселенной и наших душ - подобно врачам во время болезни.
Не то чтобы нас так пленяло прошлое. Мы были в подходящем возрасте, чтобы ощущать самих себя настоящим и полагать, что оно никогда не обгонит нас. В живописи, скульптуре и поэзии имена, порождавшие в нас страсти, представлялись нам столь же великими, как имена дней Перикла, и меня до сих пор удивляет, когда я обнаруживаю, что моим сыновьям они неизвестны. Но мы редко останавливались насладиться хорошей работой, как останавливаешься перед прекрасным видом или цветком, просто радуясь, что они есть. Приветствуя каждого нового мастера искусств, мы начинали сердиться на прежних, как на ложных поводырей, за которыми мы следовали; мы спешили, хоть сами не знали куда. К свободе, говорили мы; скульпторы больше не выверяли пропорции своих творений по Золотому Числу Пифагора, как делали Фидий и Поликлет; и мы говорили, что искусство совершит великие деяния теперь, когда сбросило с себя цепи.
Еврипид умер; больше мы не будем страдать от своих сомнений и горевать от потерь. И Агафон уехал в Македонию в качестве гостя богатого царя, который мечтал сделать культурными своих диких горцев. Несколько месяцев мы гадали со смехом, как наш сладкоголосый певец устраивается на севере, и представляли, как он выискивает среди неотесанной молодежи юношу, чьи разговоры не ограничивались бы женщинами, лошадьми и войной. А потом однажды какой-то путешественник привез весть, что он умер. Плохо болеть среди варваров. После его смерти даже Аристофан нашел для него доброе слово.
Только Сократ не менялся, разве что выглядел немного моложе. Его языкатая Ксантиппа, укрощенная его добротой или просто смягчившаяся со временем, теперь, близясь к концу детородного возраста, принесла ему еще двоих сыновей. Он воспринял их рождение очень весело, хоть, не исключаю, это было больше, чем он рассчитывал. И так же, как самый младший из нас, он был готов ставить под вопрос устоявшиеся мнения, и подрастающие юнцы приходили к нему точно так же, как это делали мы, и возились в логике, как щенки, раздирая вещи на куски в поисках истины.
Север отобрал у нас Агафона, нежного певца, но зато и вернул кое-что обратно: из Фессалии в Город возвратился Критий.
Он удрал туда через некоторое время после того, как были сброшены "Четыреста" [103] и некоторые их деяния вышли на свет. В Фессалии землевладельцы подобны маленьким царям и вечно ведут какую-нибудь мелкую войну. Тут для него нашлись хорошие возможности половить рыбку в мутной водичке. Вскоре он выяснил, что среди тамошнего простонародья, пенестов [104], бродит недовольство, ибо законы Фессалии не особенно считались с бедными людьми. Тогда он завел интриги с их предводителями, добыл им оружие и поднял восстание, чтобы добиться осуществления своих планов. Бунт был подавлен, по-моему, с изрядным кровопролитием, но Критий благополучно удрал. Я уверен, что поначалу он вызывал среди них вдохновение и заставлял их чувствовать себя любимцами Зевса. Сократ всегда учил нас, что человекоподобные изображения богов содержат тень правды, но любитель философии должен видеть сквозь них и за ними. Отсюда, я думаю, Критий, следуя своей натуре, сделал вывод, что религия и закон предназначены для глупой толпы, но лучшие люди стоят выше них. Однако не стану делать вид, что способен говорить о Критии бесстрастно и справедливо.
Вскоре после возвращения он прошел мимо меня на улице и, наполовину вспомнив - полагаю, в связи с чем-то для себя неприятным, - пристально взглянул, пытаясь сообразить, кто я такой. Не знаю, удалось ли ему это; но даже спартанцы, с которыми я встречался в битве, видевшие только мои глаза в прорезях шлема, смотрели на меня более по-человечески.
Однако, высказав все эти мнения, я должен признаться, что стоят они ровно столько, сколько суждения о вине человека, страдающего лихорадкой. Во время последнего приезда в Город я подхватил болезнь, от которой, как мне казалось, излечился. Но теперь, когда причина ее вновь оказалась рядом, я понял, что она лишь дремала - и вырастала во сне.
Однако в этом деле бог был добр ко мне - с самого начала он ни разу не мучил меня надеждой. И стрел своих не отравлял, ибо то, что с первого взгляда показалось мне благим и прекрасным, таким кажется и по сей день. Достигнув семнадцатилетнего возраста, он покинул школу Миккоса и часто появлялся рядом с Сократом. Там я его избегал - по многим причинам; но где звучала музыка, всегда был и он. И потому мои воспоминания привязаны к кифаре, свирели, согласному звучанию флейт или чистому пению голосов; даже теперь иногда какой-то аккорд или юный дискант заставляют меня почуять запах ароматного масла и листьев лавра, или же травы и горящей смолы, и увидеть отблески факелов в спокойствии его прислушивающихся глаз.
Лишь однажды я оказался в опасности. Как-то вечером в начале зимы я прогуливался по горам Ликабетта, когда пик его уже проступил черным на фоне густо высеянных звезд. Остановившись передохнуть недалеко от вершины, я заметил на террасе святилища его силуэт - подняв голову, он оглядывал небеса. Полагаю, у него имелась склонность к математике и астрономии, которую часто находишь у музыкантов. Пояс Ориона висел над ним, а на плече его - меч.
Я застыл на каменистой тропинке, разрываясь между волей и душой. Я уже сделал первый шаг по тропе, за ним второй, как вдруг увидел, что он не один. Ноги мои были босы, так что они меня не слышали; я мог отойти обратно в лес, где между сосновыми ветвями светили несколько лампад и несколько звезд. В общем, ясно, что бог хорошо заботился обо мне; и чтобы показать, что нет во мне неблагодарности, я в определенный день каждого года приношу ему пару голубей.
Брак Лисия оказался благом для меня, ибо в ту пору ничто не помогло бы мне спастись от самого себя, кроме серьезной заботы о человеке, настолько мне дорогом. Совесть не позволяла мне вылезать сейчас со своей печалью, которую он, заметив, мог отнести на счет ревности, недостойной ни друга, ни мужчины. Вынужденный побороть эту печаль, я исхитрялся даже иногда позабыть о ней и разделить его счастье. Ибо он, казалось, был не менее счастлив, чем человек, дожидающийся настоящей свадебной ночи. Я помог ему найти небольшой домик во Внутреннем Керамике, недалеко от нашего, и обставить кое-какими вещами из дома его отца. Он продал бронзу работы Алкамена, чтобы заплатить за музыку и цветы для пира.
– Мне будет приятно, если это доставит ей радость, - говорил он. - В конце концов, я полагаю, это единственная свадьба, которая у нее будет.
Ксенофонт признался мне, что от всей души одобряет выбор Лисия.
– Когда я сам соберусь жениться, - сказал он, - буду искать невесту примерно такого же возраста: пока они не забили себе голову всякими глупыми убеждениями и еще есть время научить их должному порядку. Я терпеть не могу, когда все разбросано как попало и ничего не найдешь на месте. Порядок - это первая половина достойной жизни.
А потом вдруг оказалось, что мы только что говорили "Всего через неделю, Лисий", а спустя мгновение настало утро свадебного дня.
Ночью выпал снег. Он лежал на крышах под ярким чистым небом, мелкий, твердый и сверкающий, белее паросского мрамора, белее наших свадебных одежд. Львиные головы на водостоках храмовых крыш обзавелись хрустальными бородами в локоть длиной; красный цвет обожженной глины выглядел темным и теплым, а белизна штукатурки - сбитыми сливками. Гелиос сиял далеко и высоко, не посылая нам тепла с бледного неба, а только лишь блеск своих серебряных волос. Когда мы вели жениха к дому невесты, струны лир лопались от холода, а голоса флейт звучали глухо, но мы перекрывали все своим пением. Наше дыхание поднималось в морозном воздухе маленькими облачками в такте песне.
Не могу вспомнить, чтобы Лисий когда-нибудь выглядел лучше. Его свадебную мантию из белой милетской шерсти украшала кайма шириною в две пяди из чистого золотого шитья - в этой мантии до него женились его отец и дед. Мы принесли ему ленты, красные, синие и золотые, и надели на него венок из мирта и фиалок, которые можно найти по запаху под свежевыпавшим снегом. Он вошел в дом невесты смеясь, раскрасневшийся от холода. Его туника была заколота на плече большой золотой брошью старинной работы из Микен, подаренной какому-то его предку Агамемноном, как гласило семейное предание. Волосы, и венок, и ленты на руке сверкали снежной пылью, сдутой ветром с крыш. Когда мы вошли в комнату для гостей, там сидела невеста рядом со стариком, и все ее личико, обрамленное шафрановым покрывалом, на глазах у нас обратилось в огромные глаза.
Женщины облепили ее, принялись обцеловывать и шептаться. У нее были хорошие манеры, как и говорил Лисий, но каждый свободный миг ее глаза, словно позабыв все уроки, поворачивались к нему. Он заметил это и улыбнулся ей через всю комнату, и все женщины завздыхали и забормотали: "Очаровательно!" Только невестка наклонилась и зашипела что-то ей на ухо. Она залилась краской и съежилась, будто роза, пытающаяся врасти обратно и свернуться в бутон. По-моему, в глазах у нее показались слезы. На мгновение у Лисия на лице промелькнул такой гнев, что я испугался, как бы он не свалял дурака и не смутил всех. Я дернул его за мантию, чтобы напомнить, где он находится.
Потом позвали на пир, и они уселись рядышком между женщинами и мужчинами. Он говорил с ней, улыбаясь, но она отвечала замирающим шепотом и только возила пищу по тарелке. Он смешал ей вина, и она пила, когда он велел, как ребенок, когда лекарь приказывает; но лекарство, кажется, и в самом деле пошло ей на пользу.
Раб-эконом поманил меня к дверям; я вышел - там уже ожидала свадебная повозка. Все было в порядке, рога волов вызолочены, венки и ленты размещены как подобает, балдахин закреплен. Снова шел снег, но не подобный муке, как прежде, а напоминающий большие перья.
Нас выпроводили музыкой, выкрикивая обычные глупости; я взобрался на повозку, Лисий подал мне наверх невесту и поднялся сам. Мы двинулись - он, я и девочка между нами. Она вздрогнула от холода; он подтянул повыше овчины и накрыл ее полой плаща, придерживая на плече. Я почувствовал, как внезапно нахлынуло на меня прошлое; на миг горе охватило меня, словно зимняя ночь, но это было подобно старой печали, которую я пережил давным-давно и которая для меня теперь в прошлом. Все меняется, и ты не можешь дважды войти в одну и ту же реку.
Холод был мягким и приятным, не таким, как утром; до рассвета все растает.
– Ну, Талия, - сказал Лисий, - ты очень хорошая девочка, и я тобой горжусь.
Она подняла к нему голову, но ее лица я не видел. Лисий продолжал:
– А это - мой лучший друг Алексий.
Вместо того, чтобы, как предписано приличиями, пробормотать приветствие с опущенной головой, она подняла покрывало и улыбнулась. В свете факела ее глаза и щеки ярко горели. Я уже раньше думал, разумно ли было со стороны Лисия давать ей второй кубок вина.
– О да, Лисий, - сказала она, - ты был прав, он действительно прекраснее, чем Клеанор.
Думаю, это так подействовал свежий воздух после тепла внутри. Я видел, как Лисий заморгал; но потом он весело произнес:
– Ну да, я всегда так говорил, верно ведь?
Он посмотрел мне в глаза, взглядом умоляя о пощаде. Я засмеялся и сказал:
– Ну, вы двое сделаете меня тщеславным.
Она обратилась ко мне тем тоном, каким, полагаю, ее мать разговаривала с пришедшими в гости женщинами:
– Я много раз слышала, как Лисий говорит о тебе. Еще до того, как он ушел в море, когда я была совсем маленькая. Каждый раз, когда он приходил, мой брат Неон всегда спрашивал его, как ты. Лисий говорил: "Как Клеанор?" или кто тогда был его лучшим другом. Но Неон всегда спрашивал у Лисия: "Как прекрасный Алексий?" - а Лисий отвечал: "Все так же прекрасен".
– Ну что ж, - сказал Лисий, - теперь ты видишь его. Вот он. Но с этих пор тебе положено разговаривать со мной, или мы с ним рассоримся.
Она повернулась, но не слишком торопливо. Хорошо, что мы были под балдахином, вряд ли кто-то видел.
– О нет! Ты не должен ссориться с Алексием после такой долгой дружбы.
Повозка тряслась на разъезженной колесами слякоти, в свете факелов снег проплывал, словно крупные клочья пламени. Люди на улицах отпускали вековые шуточки насчет месяца долгих ночей и тому подобные; я время от времени поднимался в повозке и выкрикивал такие же вековые ответы. Когда мы приблизились к дому, он наклонился к ней и шепотом сказал, чтобы она не боялась. Она кивнула и прошептала в ответ:
– Мелитта сказала, что я должна закричать. - И добавила твердо: - А я ей сказала, что не буду.
– И я говорю, что не надо. Что за вульгарный обычай!
– А кроме того, сказала я ей, я - дочь воина.
– И жена воина.
– О да, Лисий. Да, я знаю.
Когда пришло время, и он в конце свадебной песни поднял ее на руки, она с улыбкой обняла его за шею. Я бросился вперед, чтобы открыть дверь перед ними, и слышал, как пара старых куриц цокала языками, осуждая ее бесстыдство.
На следующий день я зашел к ним. Казалось, не было мне никаких причин дожидаться позднего часа, как предписывает обычай, так что я побежал туда совсем рано, еще перед рыночным временем [105], чтобы опередить остальных. После некоторой задержки появился Лисий - наполовину проснувшийся, в точности как должен выглядеть жених наутро после свадьбы. Когда я извинился, что потревожил его, он сказал:
– Ничего, мне уже пора подниматься. Но знаешь, я проговорил с Талией почти всю ночь. Я и понятия не имел, Алексий, сколько в ней здравого смысла и изящества разума. Да, из нее получится женщина - одна на десять тысяч. Говори потише, она еще спит.
– Разве не следует ей заниматься своей работой в этот час? - спросил я.
Он, заметив на себе мой взгляд, рассмеялся чуть пристыженно:
– Да ладно, она поздно легла. Она выглядела такой маленькой, я присел возле нее поговорить - забаюкать, думал, ей будет страшно одной; только в конце концов, видно, я первый уснул, потому что, когда проснулся, увидел, что она вытащила из сундука с приданым новое одеяло и укрыла меня.
Я ничего не сказал, не мое это было дело. Но он сам пояснил с улыбкой:
– О да, я смогу удержать своих лошадей до нужного часа. По-моему, отпраздновать ритуал Афродиты двое должны вместе; да я скорее лягу с Афиной Предводительницей, вместе с ее щитом и всем прочим, чем с женщиной, которой не смогу принести радость. Я знаю, что сейчас нужно этой девочке от меня, лучше знаю, чем она сама. Полагаю, это не продлится долго.
Конечно, по мере того, как шло время, он выглядел довольным и счастливым; и однажды, в том же году, но позже, когда он пригласил меня на ужин, я, остановившись в маленьком портике, услышал изнутри звук молодого голоса - она пела за какой-то работой, словно ручей звенел в тенистом месте.
Лисий сказал негромко:
– Прости девочку. Я знаю, скромная женщина не должна выдавать своего присутствия гостям; но когда я вижу ее веселой, мне духу не хватает тревожить ее такими разговорами. Достаточно она уже их натерпелась от жены своего брата. Я сделал хороший подарок этой стерве и запретил входить в наш дом. А ее скромность - у нее в душе. Времени впереди много. О внешних проявлениях позаботимся позже.
Был великолепный золотой вечер. Маленькая комната для ужинов вмещала четыре застольных ложа, но выглядела лучше с двумя. Там были разложены венки из виноградных побегов и роз.
– Талия сама сплела, - сказал он. - Она на меня дуется, если я покупаю на рынке готовые венки.
На ужин была подана разделанная меч-рыба. Я был не очень голоден, но старался как мог, потому что видел - он гордится искусством жены. Мы говорили о войне, в которой снова наступило затишье. Спартанцы, вопреки своему обычаю, опять назначили Лисандра командующим, и он опять брал деньги у Кира.
– Тебе не нравится рыба? - спросил он. - Она сказала, чтобы я спросил у тебя, достаточно ли остроты в соусе.
– Никогда не пробовал лучшей. Просто я услышал по дороге кое-какие новости, которые отбили мне охоту к еде. Насчет этих двух трирем, которые самосский флот захватил на днях; знаешь, что стало с гребцами? Их сбросили со скалы в море. Это, мол, научит их, как работать на ту сторону, которая в состоянии платить.
Он молча уставился на меня, потом проговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51