один-два пассажира, настроенных олигархически, уже жаловались на их дерзость. А я, после долгих недель молчаливых занятий в палестре, был готов слушать их часами. Признаюсь, я не мог понять, почему бы моряку не гордиться собой так же, как воину или даже атлету. Никто не может сказать, что это низкое занятие, подобное труду человека, безвылазно сидящего в мастерской за своим рабочим верстаком, что портит тело и ограничивает душу.
Автолик был у них любимцем, как и у всех остальных. Я слышал, как высокородные люди говорили, что у него мозгов не больше, чем у красивого быка, и не предполагал, что он мог бы блистать в диспуте; но он сохранял скромность при всех своих успехах, был хорошим товарищем и до мозга костей благородным человеком. Однажды, когда Лисий хвалил его передо мной, я заметил:
– Не могу я понять, как вы, пакратиасты, можете состязаться. Бегуну нужно всего лишь оставить своих соперников позади; но вы с Автоликом, если вам выпадет жребий сойтись в схватке, через несколько дней будете лупить друг друга по уху, швырять на землю, пинать ногами, выкручивать руки, душить и вообще причинять один другому столько вреда, сколько могут два безоружных человека, - ладно, ладно, за исключением укусов и выдавливания глаз. Ты не думал об этом?
Он засмеялся и сказал:
– На схватку выходишь не для того, чтобы причинить противнику вред, а лишь чтобы заставить его проиграть. Но, могу тебе сказать, с Автоликом нежничать в деле не приходится.
Мы сидели с ним за ужином в таверне, в порту Саламина, куда встречный ветер загнал нас на ночь. Автолик был здесь же, угощал кормчего. Я сказал Лисию:
– За последний год он сильно отяжелел. Это изрядно подпортило ему внешность. Никогда не видел человека, который ел бы так много.
– Он только соблюдает указания своего наставника; фактически, если бы он его слушался полностью, то ел бы еще больше - две мины [82] мяса в день.
– Мясо каждый день! Я думал, человек от этого делается медлительным, как вол.
– Ну, вес тоже кое-что значит, но городские наставники в этом вопросе расходятся и потому позволили нам сохранять тот же подход, какой был у наших собственных наставников. Я для себя решил, что панкратион был создан в качестве испытания для мужа, и потому правильный вес мужа - это и есть нужный для панкратиаста вес.
В таверне горела лампа, и весь Саламин, казалось, собрался на набережной гавани поглазеть, как мы едим; люди рассказывали один другому, кто из нас кто. Видя, как они пялятся, я взглянул на Лисия глазами чужого человека - а я уже почти забыл, как это делается, - и подумал, что Тесей, отправляясь в расцвете сил бороться на Истме, не мог выглядеть лучше. Его мантия была распахнута, и лампа высвечивала великолепную твердость тела, напоминающего протертую маслом буковую древесину, и плавные изгибы мышц и сухожилий. Его шея и плечи, хоть и крепкие, как камень, не были чрезмерно утолщены, он двигался легко, как скаковая лошадь. Было ясно, что люди снаружи бьются об заклад на его победу и завидуют моему месту рядом с ним. Но он по своей скромности думал, что они глядят на меня.
На следующий день мы завидели порт Истмии и выступающую на фоне неба гору с круглой вершиной, где находится коринфская крепость. Когда рассеялась дымка, глазу открылись сдвоенные стены, опоясывающие главу горы, словно налобная повязка. На самой вершине я увидел небольшой сверкающий храм и спросил Лисия, не знает ли он, что это такое.
Он ответил:
– Это, должно быть, алтарь Афродиты, которой принадлежат Девы Богини.
– Они там и живут?
Мне показалось прекрасным, что Афродита держит своих девушек, как голубей на высокой сосне, дабы труднее было их завоевать; я рисовал себе картину, как они идут на рассвете и кутают свои розовые руки от прохладного утреннего воздуха, и спускаются вниз к горному источнику; девушки словно молоко, словно мед, словно темное вино, подаренные Киприде от всех земель под солнцем.
– Нет, - ответил он и улыбнулся, разглядев мое лицо, - этот алтарь для людей вроде тебя, которым нравится любовь на горной вершине. Девушки живут в пределах Города, иначе Богиня не слишком бы разбогатела. Но ничего; после Игр мы пойдем и туда, и туда. К девушкам - ночью, а на рассвете - на гору. И увидим, как совершают утреннее жертвоприношение Гелиосу, когда он встает из-за моря.
Я согласился, думая, что все это весьма пристало людям, которые состязаются перед богом ради славы. В мыслях я видел выбранную мною девушку, раскрывающую свои объятья при свете маленькой лампады, ее блестящие волосы, тяжело рассыпавшиеся по подушке…
Вокруг нас люди смотрели, как приближается берег, и разговаривали, как говорят мужчины, испытывающие строгие ограничения периода подготовки, об удовольствиях Коринфа, обмениваясь названиями бань и публичных домов и именами знаменитых гетер, начиная с Лаис. Увидев рядом юного Платона с его обычным серьезным лицом, я хлопнул его по плечу и сказал:
– Ну, друг мой, а ты что хочешь делать в Коринфе?
Он оглянулся на меня и ответил, ни на миг не задумавшись:
– Напиться из фонтана Пирены.
– Из Пирены? - переспросил я, уставившись на него. - Из источника Пегаса? Уж не собираешься ли ты прославиться как поэт?
Он взглянул мне прямо в лицо, желая понять, не смеюсь ли я (он был вовсе не дурак, как я уже упоминал), и, убедившись, что нет, сказал:
– Да. Я надеюсь на это.
Я смотрел на его тяжелые брови и крепкий торс. Это лицо имело какую-то особенность, мешавшую назвать его уродливым; мне пришло в голову, что к мужескому возрасту оно станет значительным и впечатляющим. Я спросил Платона с подобающей серьезностью, сочиняет ли он уже стихи. Он ответил, что написал несколько эпиграмм и элегий и почти завершил трагедию о Гипполите. Затем он понизил голос - отчасти из юношеской застенчивости, отчасти из скромности мужа:
– Я вот думаю, Алексий, если вы с Лисием будете оба увенчаны на Играх, какой получится предмет для оды!
– Глупец ты молодой! - сказал я, наполовину смеясь, наполовину сердясь. - Слышал же сто раз поговорку о невезении: "сочинять триумфальную песню до состязания"! Никаких больше од, Аполлоном тебя заклинаю!
Теперь, ближе к порту, мы увидели среди сосен большой храм Посейдона, а вокруг него гимнасии и палестры, стадион и гипподром. Когда мы высадились, нас очень любезно встретил Совет Игр, зачитал правила и позаботился, чтобы нам показали наши жилища и общую трапезную для атлетов. Все раздевальни и бани оказались намного красивее, чем дома; всюду мрамор, а каждый водосток сделан из кованой бронзы. Здесь уже собралось множество участников, прибывших раньше нас. Когда я вышел на дорожку, там нашлись юноши из каждого города Ахеи и даже из такой дали, как Эфес.
Сами упражнения проводились вполне правильно. Но мне пришлось не по вкусу, что здесь позволяли толпиться всевозможным бездельникам: мелочные торговцы предлагали счастливые талисманы и мази, покрикивали зазывалы из публичных домов, игроки ставили на нас деньги с такими криками, как будто мы - лошади. Было нелегко сосредоточить мысли на своем занятии; но когда я немного привык ко всему этому балагану и нашел время изучить своих соперников, то подумал, что опасаться мне здесь нужно не более чем двух-трех бегунов. Один из них был спартанец по имени Евмаст, с которым я заговорил из любопытства - мне никогда не приходилось беседовать со спартанцем, если не считать беседой, когда вы с ним выкрикиваете друг другу боевой пеан. На дорожке он вел себя превосходно, но манеры у него были довольно грубые; он никогда прежде не выбирался из Лакедемона, даже на войну, чувствовал себя неуверенно среди такого стечения чужеземцев, а потому решил скрыть неловкость, блюдя свое достоинство. Я догадывался, что он завидует моим боевым шрамам, потому что он показал мне рубцы у себя на спине, там, где его отстегали перед алтарем Артемиды Ортии (то есть Выпрямленной), как у них заведено в обычае. Он сказал мне, что был победителем в состязании, выиграв самый длинный забег; по его словам, тот, кто пришел вторым, умер. Я в замешательстве не мог подыскать подходящий ответ, но все же поздравил его. Казалось, в нем нет ничего плохого, кроме некоторой туповатости разума.
Намного меньше мне понравился юноша из Коринфа, некий Тисандр. Его шансы оценивались довольно высоко, им самим даже больше, чем остальными; и обнаружив вновь прибывшего, о котором говорили, как об угрозе для него, он проявлял свою досаду столь же смехотворно, как и недостойно. Я сделал пару быстрых пробежек и оставил его теряться в догадках.
Лисий, когда мы встретились, сказал, что в палестре толпа еще хуже, чем на стадионе, потому что коринфяне очень увлекаются борьбой и панкратионом. Я не спрашивал, каковы силы его соперников, потому что, само собой, ни один панкратиаст не станет упражняться во всю силу перед самыми Играми - из опасения повредить себе что-либо. Он был какой-то тихий, но прежде чем я успел спросить, почему, гомон вокруг выбил у меня все из головы. Мы намеревались пройти через Истмийский перешеек к Коринфу. Оказалось, однако, что к нам сюда пришел не только Коринф, но большая часть Эллады и вся Иония [83]. Толпы на Панафинеях - ничто по сравнению с тем, что творилось здесь. Каждый коринфский лавочник поставил у стадиона свой лоток; их тут были целые улицы, и продавали они не только маленькие лекифы с маслом, ленты, стригили и тому подобные товары, которые можно найти на любых Играх, но всю дорогую роскошь Города: бронзовые статуэтки и зеркала, чеканенные золотом и серебром шлемы, прозрачные шелка, драгоценные камни и игрушки. Богатые гетеры в облаке благовоний прогуливались в сопровождении рабов, прицениваясь к чужим товарам и предлагая свой. Фокусники и акробаты глотали мечи и змей, жонглировали горящими факелами или прыгали сквозь обручи с ножами; танцовщики, мимы и музыканты спорили за очередь на выступление. Я думал, что никогда не устану расхаживать среди этого торжища, каждый миг глаза видели что-то новое. Мы посетили храм, в портике которого вела диспут толпа софистов, и увидели внутри огромного Посейдона из золота и слоновой кости - головой он почти доставал до кровли. Потом пошли обратно, снова через ряды лавок. Мои глаза начали останавливаться на отдельных предметах: вот меч с серебряной рукоятью… золотое ожерелье, специально, казалось, сделанное для моей матери… кубок для вина, украшенный подвигами Тесея - именно такой подарок я всегда хотел сделать Лисию. Я обнаружил, что в первый раз подумал о ста драхмах, которые Город вручает победителю Истмийских Игр, и о том, что можно купить на них.
На следующее утро я всерьез взялся за работу, потому что до начала Игр оставалось всего три дня. В любом чужом гимнасии человек находит себе товарища, с которым имеет дело чаще, чем с другими, - вы с ним очищаете друг другу спину или обливаете в банной комнате. Так случилось со мной и Евмастом - вначале из любопытства и потому, что нам обоим не понравился Тисандр, а почему потом - сам не скажу. Я никогда не встречал такого мрачного молчуна, а он, это ясно было, - такого говорливого человека; но когда мне надоело говорить за двоих, он в своей немногословной манере ухитрился заставить меня продолжать. Как-то, когда мы отдыхали, он спросил, у всех ли афинян такие гладкие ноги, как у меня; он думал, это от природы, пришлось объяснить ему, зачем нужен цирюльник. Он был долговязый юнец, какой-то кожистый от суровой жизни, как все спартанцы, с копной волос на голове: он недавно начал отпускать длинные волосы - как раз в том возрасте, когда мы их остригаем. Я даже попытался разок рассказать ему о Сократе, но он сказал, что любого, кто учит мальчиков отвечать напротив, немедленно выгнали бы из Спарты.
Я опасался Евмаста, как главного моего соперника в выносливости, Тисандра - в рывке, а Никомеда с острова Кос - потому что он был непостоянный, из тех, кто может проявить внезапный пыл посреди забега. Мысли мои метались от одного к другому и на второе утро. Но вот появился флейтист - пришло время для прыжков. Я ожидал в очереди других атлетов, и тут заметил в стороне какого-то человека - он манил меня пальцем. Его можно было принять за дурно воспитанного поклонника, но этих я хорошо знал и сразу увидел, что дело в чем-то другом. Я подошел к нему и спросил, чего он хочет.
Оказалось, что он сам наставник атлетов и изучает афинские методы, ибо из-за войны давно отстал от них, и начал задавать мне вопросы. Мне показалось, что в них мало толку, а вскоре я начал сомневаться, что он действительно тот, за кого себя выдает. Когда же он спросил, что я думаю о своих шансах, я посчитал его обыкновенным игроком и, ответив какой-то избитой поговоркой, хотел уже уйти. Но он задержал меня и принялся распространяться о юном Тисандре, его высоком происхождении и богатстве, о любви к нему его семейства, пока я не решил, что слушаю какого-то ошалевшего любовника. И вдруг он понизил голос и вперил в меня глаза.
– Отец мальчика сказал мне только сегодня, что заплатил бы пять сотен драхм, лишь бы увидеть, как его сын выиграет.
Возможно, мы рождаемся, помня зло, как и добро; ничем иным я не могу объяснить, что понял его так быстро. Я упражнялся в прыжках в длину с оловянными гирями, они все еще были у меня в руках. Я почувствовал, что правая моя рука поднимается сама собой, и увидел, как этот человек отскочил. Но даже в его испуге был какой-то расчет. Мне вовремя пришло в голову, что если я ударю его, то буду схвачен за драку на священном участке земли и не смогу выступать. Я только сказал:
– Ты, рожденный в канаве сын раба и шлюхи, скажи своему хозяину, пусть встретится со мной после перемирия. Тогда я покажу ему, чего стоит афинянин.
Он был почти такого же возраста, как был бы сейчас мой отец, но принял от меня это оскорбление с дурацкой улыбкой.
– Не будь глупым мальчишкой. Никомед согласился, и Евмаст тоже, но если ты не присоединишься, то сделка не состоится; а любой из них может тебя победить, и пользы тебе от этого не будет ни обола. Я приду на это же место в полдень. Подумай.
Я бросил ему непристойную фразу, которая была в ходу у мальчишек в те времена, и отошел. Флейта все еще выпевала сигнал. Вам, должно быть, приходилось видеть в битве, как раненый человек поднимается, еще не чувствуя раны и думая, что может продолжать бой; вот так и я вернулся на свое место в очереди и был изумлен, когда сделал прыжок - наверное, самый худший, какой земля видела. Один раз такого позора мне хватило, и я отступил в сторону. Я не понимал ни что делать, ни, правду сказать, есть ли вообще смысл что-то делать. Весь мир, мне знакомый, начал, казалось, расползаться у меня в руках, словно сгнивший плод.
В очереди прыгунов я легко различил высокую спину Евмаста - по блестящим розовым шрамам на смуглой коже. Если бы кто-то сказал мне, что я считаю его своим другом, я бы вытаращился в изумлении и рассмеялся; но сейчас меня переполняла горькая, тошнотворная слабость. Я вспоминал, что всегда говорят о спартанцах: будто бы, никогда не видя денег у себя дома, они, когда столкнутся с возможностью поживиться, легче поддаются подкупу, чем кто бы то ни было. Вы спросите, отчего так затронула меня честь человека, который на следующий год, может быть, придет убить меня или сжечь мою усадьбу. И все же я думал: "Подойду к нему и все скажу. И тогда он, если согласился взять взятку, станет просто отрицать. Но если ему предложили, а он отказался, то согласится пойти вместе со мной и сообщить в Совет Игр. Тогда я буду уверен в нем, а Тисандра выпорют и снимут с состязаний. Но погоди… В таком месте, где люди покупают своих соперников, клевета может оказаться еще более обычным явлением и стоить намного дешевле. Если мы доложим, а нам не поверят, нам вовек не отмыться от грязи. И если Евмаст, подумав об этом, откажется со мной пойти, у меня не будет второго свидетеля, и я даже не узнаю, куплен он или нет. Нет; я просто буду бежать честно, сохраню чистые руки - и какое мне дело, насколько чисты другие?"
С этой мыслью я почувствовал себя спокойнее и тверже - но тут мне показалось, что голос коринфянина шепчет прямо в ухо: "Умный парнишка! Соображаешь, что я соврал, когда сказал, что, мол, другие откажутся от уговора, если ты не согласишься. А я нарочно так сказал, чтоб ты не вздумал ухватиться за шанс на легкую победу. Ну что ж, ты оказался для меня слишком сообразительным; Евмаст подкуплен, Никомед тоже - теперь тебе нужно побить только Тисандра. Давай - и получай свой венок".
Я ушел из гимнасия, не думая, куда иду. Мне казалось, что нет нигде пути, куда я мог бы свернуть с честью, казалось, что никогда снова я не стану чистым. В этой тревоге ноги сами привели меня к воротам палестры для мужей. Я подумал с надеждой: "Он сообразит, что я должен сделать", - и сердце сразу почувствовало облегчение - но тут же словно застыло на миг и с упреком сказало мне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Автолик был у них любимцем, как и у всех остальных. Я слышал, как высокородные люди говорили, что у него мозгов не больше, чем у красивого быка, и не предполагал, что он мог бы блистать в диспуте; но он сохранял скромность при всех своих успехах, был хорошим товарищем и до мозга костей благородным человеком. Однажды, когда Лисий хвалил его передо мной, я заметил:
– Не могу я понять, как вы, пакратиасты, можете состязаться. Бегуну нужно всего лишь оставить своих соперников позади; но вы с Автоликом, если вам выпадет жребий сойтись в схватке, через несколько дней будете лупить друг друга по уху, швырять на землю, пинать ногами, выкручивать руки, душить и вообще причинять один другому столько вреда, сколько могут два безоружных человека, - ладно, ладно, за исключением укусов и выдавливания глаз. Ты не думал об этом?
Он засмеялся и сказал:
– На схватку выходишь не для того, чтобы причинить противнику вред, а лишь чтобы заставить его проиграть. Но, могу тебе сказать, с Автоликом нежничать в деле не приходится.
Мы сидели с ним за ужином в таверне, в порту Саламина, куда встречный ветер загнал нас на ночь. Автолик был здесь же, угощал кормчего. Я сказал Лисию:
– За последний год он сильно отяжелел. Это изрядно подпортило ему внешность. Никогда не видел человека, который ел бы так много.
– Он только соблюдает указания своего наставника; фактически, если бы он его слушался полностью, то ел бы еще больше - две мины [82] мяса в день.
– Мясо каждый день! Я думал, человек от этого делается медлительным, как вол.
– Ну, вес тоже кое-что значит, но городские наставники в этом вопросе расходятся и потому позволили нам сохранять тот же подход, какой был у наших собственных наставников. Я для себя решил, что панкратион был создан в качестве испытания для мужа, и потому правильный вес мужа - это и есть нужный для панкратиаста вес.
В таверне горела лампа, и весь Саламин, казалось, собрался на набережной гавани поглазеть, как мы едим; люди рассказывали один другому, кто из нас кто. Видя, как они пялятся, я взглянул на Лисия глазами чужого человека - а я уже почти забыл, как это делается, - и подумал, что Тесей, отправляясь в расцвете сил бороться на Истме, не мог выглядеть лучше. Его мантия была распахнута, и лампа высвечивала великолепную твердость тела, напоминающего протертую маслом буковую древесину, и плавные изгибы мышц и сухожилий. Его шея и плечи, хоть и крепкие, как камень, не были чрезмерно утолщены, он двигался легко, как скаковая лошадь. Было ясно, что люди снаружи бьются об заклад на его победу и завидуют моему месту рядом с ним. Но он по своей скромности думал, что они глядят на меня.
На следующий день мы завидели порт Истмии и выступающую на фоне неба гору с круглой вершиной, где находится коринфская крепость. Когда рассеялась дымка, глазу открылись сдвоенные стены, опоясывающие главу горы, словно налобная повязка. На самой вершине я увидел небольшой сверкающий храм и спросил Лисия, не знает ли он, что это такое.
Он ответил:
– Это, должно быть, алтарь Афродиты, которой принадлежат Девы Богини.
– Они там и живут?
Мне показалось прекрасным, что Афродита держит своих девушек, как голубей на высокой сосне, дабы труднее было их завоевать; я рисовал себе картину, как они идут на рассвете и кутают свои розовые руки от прохладного утреннего воздуха, и спускаются вниз к горному источнику; девушки словно молоко, словно мед, словно темное вино, подаренные Киприде от всех земель под солнцем.
– Нет, - ответил он и улыбнулся, разглядев мое лицо, - этот алтарь для людей вроде тебя, которым нравится любовь на горной вершине. Девушки живут в пределах Города, иначе Богиня не слишком бы разбогатела. Но ничего; после Игр мы пойдем и туда, и туда. К девушкам - ночью, а на рассвете - на гору. И увидим, как совершают утреннее жертвоприношение Гелиосу, когда он встает из-за моря.
Я согласился, думая, что все это весьма пристало людям, которые состязаются перед богом ради славы. В мыслях я видел выбранную мною девушку, раскрывающую свои объятья при свете маленькой лампады, ее блестящие волосы, тяжело рассыпавшиеся по подушке…
Вокруг нас люди смотрели, как приближается берег, и разговаривали, как говорят мужчины, испытывающие строгие ограничения периода подготовки, об удовольствиях Коринфа, обмениваясь названиями бань и публичных домов и именами знаменитых гетер, начиная с Лаис. Увидев рядом юного Платона с его обычным серьезным лицом, я хлопнул его по плечу и сказал:
– Ну, друг мой, а ты что хочешь делать в Коринфе?
Он оглянулся на меня и ответил, ни на миг не задумавшись:
– Напиться из фонтана Пирены.
– Из Пирены? - переспросил я, уставившись на него. - Из источника Пегаса? Уж не собираешься ли ты прославиться как поэт?
Он взглянул мне прямо в лицо, желая понять, не смеюсь ли я (он был вовсе не дурак, как я уже упоминал), и, убедившись, что нет, сказал:
– Да. Я надеюсь на это.
Я смотрел на его тяжелые брови и крепкий торс. Это лицо имело какую-то особенность, мешавшую назвать его уродливым; мне пришло в голову, что к мужескому возрасту оно станет значительным и впечатляющим. Я спросил Платона с подобающей серьезностью, сочиняет ли он уже стихи. Он ответил, что написал несколько эпиграмм и элегий и почти завершил трагедию о Гипполите. Затем он понизил голос - отчасти из юношеской застенчивости, отчасти из скромности мужа:
– Я вот думаю, Алексий, если вы с Лисием будете оба увенчаны на Играх, какой получится предмет для оды!
– Глупец ты молодой! - сказал я, наполовину смеясь, наполовину сердясь. - Слышал же сто раз поговорку о невезении: "сочинять триумфальную песню до состязания"! Никаких больше од, Аполлоном тебя заклинаю!
Теперь, ближе к порту, мы увидели среди сосен большой храм Посейдона, а вокруг него гимнасии и палестры, стадион и гипподром. Когда мы высадились, нас очень любезно встретил Совет Игр, зачитал правила и позаботился, чтобы нам показали наши жилища и общую трапезную для атлетов. Все раздевальни и бани оказались намного красивее, чем дома; всюду мрамор, а каждый водосток сделан из кованой бронзы. Здесь уже собралось множество участников, прибывших раньше нас. Когда я вышел на дорожку, там нашлись юноши из каждого города Ахеи и даже из такой дали, как Эфес.
Сами упражнения проводились вполне правильно. Но мне пришлось не по вкусу, что здесь позволяли толпиться всевозможным бездельникам: мелочные торговцы предлагали счастливые талисманы и мази, покрикивали зазывалы из публичных домов, игроки ставили на нас деньги с такими криками, как будто мы - лошади. Было нелегко сосредоточить мысли на своем занятии; но когда я немного привык ко всему этому балагану и нашел время изучить своих соперников, то подумал, что опасаться мне здесь нужно не более чем двух-трех бегунов. Один из них был спартанец по имени Евмаст, с которым я заговорил из любопытства - мне никогда не приходилось беседовать со спартанцем, если не считать беседой, когда вы с ним выкрикиваете друг другу боевой пеан. На дорожке он вел себя превосходно, но манеры у него были довольно грубые; он никогда прежде не выбирался из Лакедемона, даже на войну, чувствовал себя неуверенно среди такого стечения чужеземцев, а потому решил скрыть неловкость, блюдя свое достоинство. Я догадывался, что он завидует моим боевым шрамам, потому что он показал мне рубцы у себя на спине, там, где его отстегали перед алтарем Артемиды Ортии (то есть Выпрямленной), как у них заведено в обычае. Он сказал мне, что был победителем в состязании, выиграв самый длинный забег; по его словам, тот, кто пришел вторым, умер. Я в замешательстве не мог подыскать подходящий ответ, но все же поздравил его. Казалось, в нем нет ничего плохого, кроме некоторой туповатости разума.
Намного меньше мне понравился юноша из Коринфа, некий Тисандр. Его шансы оценивались довольно высоко, им самим даже больше, чем остальными; и обнаружив вновь прибывшего, о котором говорили, как об угрозе для него, он проявлял свою досаду столь же смехотворно, как и недостойно. Я сделал пару быстрых пробежек и оставил его теряться в догадках.
Лисий, когда мы встретились, сказал, что в палестре толпа еще хуже, чем на стадионе, потому что коринфяне очень увлекаются борьбой и панкратионом. Я не спрашивал, каковы силы его соперников, потому что, само собой, ни один панкратиаст не станет упражняться во всю силу перед самыми Играми - из опасения повредить себе что-либо. Он был какой-то тихий, но прежде чем я успел спросить, почему, гомон вокруг выбил у меня все из головы. Мы намеревались пройти через Истмийский перешеек к Коринфу. Оказалось, однако, что к нам сюда пришел не только Коринф, но большая часть Эллады и вся Иония [83]. Толпы на Панафинеях - ничто по сравнению с тем, что творилось здесь. Каждый коринфский лавочник поставил у стадиона свой лоток; их тут были целые улицы, и продавали они не только маленькие лекифы с маслом, ленты, стригили и тому подобные товары, которые можно найти на любых Играх, но всю дорогую роскошь Города: бронзовые статуэтки и зеркала, чеканенные золотом и серебром шлемы, прозрачные шелка, драгоценные камни и игрушки. Богатые гетеры в облаке благовоний прогуливались в сопровождении рабов, прицениваясь к чужим товарам и предлагая свой. Фокусники и акробаты глотали мечи и змей, жонглировали горящими факелами или прыгали сквозь обручи с ножами; танцовщики, мимы и музыканты спорили за очередь на выступление. Я думал, что никогда не устану расхаживать среди этого торжища, каждый миг глаза видели что-то новое. Мы посетили храм, в портике которого вела диспут толпа софистов, и увидели внутри огромного Посейдона из золота и слоновой кости - головой он почти доставал до кровли. Потом пошли обратно, снова через ряды лавок. Мои глаза начали останавливаться на отдельных предметах: вот меч с серебряной рукоятью… золотое ожерелье, специально, казалось, сделанное для моей матери… кубок для вина, украшенный подвигами Тесея - именно такой подарок я всегда хотел сделать Лисию. Я обнаружил, что в первый раз подумал о ста драхмах, которые Город вручает победителю Истмийских Игр, и о том, что можно купить на них.
На следующее утро я всерьез взялся за работу, потому что до начала Игр оставалось всего три дня. В любом чужом гимнасии человек находит себе товарища, с которым имеет дело чаще, чем с другими, - вы с ним очищаете друг другу спину или обливаете в банной комнате. Так случилось со мной и Евмастом - вначале из любопытства и потому, что нам обоим не понравился Тисандр, а почему потом - сам не скажу. Я никогда не встречал такого мрачного молчуна, а он, это ясно было, - такого говорливого человека; но когда мне надоело говорить за двоих, он в своей немногословной манере ухитрился заставить меня продолжать. Как-то, когда мы отдыхали, он спросил, у всех ли афинян такие гладкие ноги, как у меня; он думал, это от природы, пришлось объяснить ему, зачем нужен цирюльник. Он был долговязый юнец, какой-то кожистый от суровой жизни, как все спартанцы, с копной волос на голове: он недавно начал отпускать длинные волосы - как раз в том возрасте, когда мы их остригаем. Я даже попытался разок рассказать ему о Сократе, но он сказал, что любого, кто учит мальчиков отвечать напротив, немедленно выгнали бы из Спарты.
Я опасался Евмаста, как главного моего соперника в выносливости, Тисандра - в рывке, а Никомеда с острова Кос - потому что он был непостоянный, из тех, кто может проявить внезапный пыл посреди забега. Мысли мои метались от одного к другому и на второе утро. Но вот появился флейтист - пришло время для прыжков. Я ожидал в очереди других атлетов, и тут заметил в стороне какого-то человека - он манил меня пальцем. Его можно было принять за дурно воспитанного поклонника, но этих я хорошо знал и сразу увидел, что дело в чем-то другом. Я подошел к нему и спросил, чего он хочет.
Оказалось, что он сам наставник атлетов и изучает афинские методы, ибо из-за войны давно отстал от них, и начал задавать мне вопросы. Мне показалось, что в них мало толку, а вскоре я начал сомневаться, что он действительно тот, за кого себя выдает. Когда же он спросил, что я думаю о своих шансах, я посчитал его обыкновенным игроком и, ответив какой-то избитой поговоркой, хотел уже уйти. Но он задержал меня и принялся распространяться о юном Тисандре, его высоком происхождении и богатстве, о любви к нему его семейства, пока я не решил, что слушаю какого-то ошалевшего любовника. И вдруг он понизил голос и вперил в меня глаза.
– Отец мальчика сказал мне только сегодня, что заплатил бы пять сотен драхм, лишь бы увидеть, как его сын выиграет.
Возможно, мы рождаемся, помня зло, как и добро; ничем иным я не могу объяснить, что понял его так быстро. Я упражнялся в прыжках в длину с оловянными гирями, они все еще были у меня в руках. Я почувствовал, что правая моя рука поднимается сама собой, и увидел, как этот человек отскочил. Но даже в его испуге был какой-то расчет. Мне вовремя пришло в голову, что если я ударю его, то буду схвачен за драку на священном участке земли и не смогу выступать. Я только сказал:
– Ты, рожденный в канаве сын раба и шлюхи, скажи своему хозяину, пусть встретится со мной после перемирия. Тогда я покажу ему, чего стоит афинянин.
Он был почти такого же возраста, как был бы сейчас мой отец, но принял от меня это оскорбление с дурацкой улыбкой.
– Не будь глупым мальчишкой. Никомед согласился, и Евмаст тоже, но если ты не присоединишься, то сделка не состоится; а любой из них может тебя победить, и пользы тебе от этого не будет ни обола. Я приду на это же место в полдень. Подумай.
Я бросил ему непристойную фразу, которая была в ходу у мальчишек в те времена, и отошел. Флейта все еще выпевала сигнал. Вам, должно быть, приходилось видеть в битве, как раненый человек поднимается, еще не чувствуя раны и думая, что может продолжать бой; вот так и я вернулся на свое место в очереди и был изумлен, когда сделал прыжок - наверное, самый худший, какой земля видела. Один раз такого позора мне хватило, и я отступил в сторону. Я не понимал ни что делать, ни, правду сказать, есть ли вообще смысл что-то делать. Весь мир, мне знакомый, начал, казалось, расползаться у меня в руках, словно сгнивший плод.
В очереди прыгунов я легко различил высокую спину Евмаста - по блестящим розовым шрамам на смуглой коже. Если бы кто-то сказал мне, что я считаю его своим другом, я бы вытаращился в изумлении и рассмеялся; но сейчас меня переполняла горькая, тошнотворная слабость. Я вспоминал, что всегда говорят о спартанцах: будто бы, никогда не видя денег у себя дома, они, когда столкнутся с возможностью поживиться, легче поддаются подкупу, чем кто бы то ни было. Вы спросите, отчего так затронула меня честь человека, который на следующий год, может быть, придет убить меня или сжечь мою усадьбу. И все же я думал: "Подойду к нему и все скажу. И тогда он, если согласился взять взятку, станет просто отрицать. Но если ему предложили, а он отказался, то согласится пойти вместе со мной и сообщить в Совет Игр. Тогда я буду уверен в нем, а Тисандра выпорют и снимут с состязаний. Но погоди… В таком месте, где люди покупают своих соперников, клевета может оказаться еще более обычным явлением и стоить намного дешевле. Если мы доложим, а нам не поверят, нам вовек не отмыться от грязи. И если Евмаст, подумав об этом, откажется со мной пойти, у меня не будет второго свидетеля, и я даже не узнаю, куплен он или нет. Нет; я просто буду бежать честно, сохраню чистые руки - и какое мне дело, насколько чисты другие?"
С этой мыслью я почувствовал себя спокойнее и тверже - но тут мне показалось, что голос коринфянина шепчет прямо в ухо: "Умный парнишка! Соображаешь, что я соврал, когда сказал, что, мол, другие откажутся от уговора, если ты не согласишься. А я нарочно так сказал, чтоб ты не вздумал ухватиться за шанс на легкую победу. Ну что ж, ты оказался для меня слишком сообразительным; Евмаст подкуплен, Никомед тоже - теперь тебе нужно побить только Тисандра. Давай - и получай свой венок".
Я ушел из гимнасия, не думая, куда иду. Мне казалось, что нет нигде пути, куда я мог бы свернуть с честью, казалось, что никогда снова я не стану чистым. В этой тревоге ноги сами привели меня к воротам палестры для мужей. Я подумал с надеждой: "Он сообразит, что я должен сделать", - и сердце сразу почувствовало облегчение - но тут же словно застыло на миг и с упреком сказало мне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51