А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 



* * *
Корчма была набита битком – разъезжались с базара, и народ все время прибывал.
На лавках за расшатанным столом давно не хватало места – пили стоя. Двое питухов удобно расположились в углу, усевшись на черном от стародавней грязи, заплеванном полу.
У стойки было особенно тесно – лезли, толкаясь, к бочке с полпивом.
За бочкой лежало пропитое добро: поношенная свитка, новые лапти, трубка полотна, старый хомут. А сверху всего нелепо подпрыгивали связанные по ногам курица и петух, – хозяин, видимо, не донес их до базара. В корчме стоял дым коромыслом – шум, гам, песни, ругань.
Кто-то стучал по столу кулаком так, что дребезжала посуда. Кто-то надсадно икал и отплевывался. Какая-то подгулявшая баба задорно пела «подушечку»:
Чи ты стар, чи не дюж,
Иль якое лихо,
Я чешуся, копошуся,
А ты лежишь тихо.
Подушечка, подушечка,
Да ты пуховая,
Молодушка, молодушка,
Да ты молодая…
Лысый пьяненький дед в дырявой посконной рубахе, подпоясанной лыком, все время лез к бочке, ругаясь со всеми и крича целовальнику:
– Серега, орлёная твоя душа. Отдай шапку!
Целовальник, проворный русоволосый парень, делал свое дело, не обращая внимания на крики.
– Хитер, дед, – пропил шапку, а теперь назад требуешь! – пошутил кто-то.
– Не, не пропил – в бочку свалилалсь, – ответил дед. И вдруг, поняв безнадежность положения, заплакал пьяненькими слезами: – Шапку!..
– Демьяныч, вынь, пусть не скулит! – попросил целовальника чей-то трезвый голос.
Целовальник, наливая полпиво, подцепил ковшом и вытащил из бочки что-то намокшее, бурое.
– Это, что ль, твоя? Принимай!
Народ расступился. Дед, пошатываясь, шагнул к бочке и взял из рук целовальника порядком намокший войлочный колпак.
– В другой раз будешь знать, как над бочкой ворон ловить! Пьешь, так пей, а не ротозейничай! – сказал целовальник, вытирая мокрые руки о свои русые волосы.
А дед в это время, подставив рот, выжимал из шапки полпиво.
По бороде текла какая-то бурая смесь полпива и грязи.
– Вот догадался…
– От такого сусла сразу протрезвеешь, – смеялись кругом.
Печкуров не видел этой сцены – он сидел в противоположном углу за столом. Шила подарил ему за рассказ о зверовичском откупщике шесть грошей, и Печкуров пропивал их.
Охмелев от первой полкварты, Печкуров с жаром говорил неразговорчивому куму, которого встретил в корчме:
– Спрашивает: «Где зверовичские иудеи богу молятся?» – У Андрея Горбаченка, что возле речки живет, клеть, говорю, наняли – туда ходят. – «А в вино, спрашивает, ничего не мешает, вино Борух продает чистое?» – Вино, говорю, доброе – без пригару, пить бы такое до самой смерти. Только в прошедший вторник переливали бочку – нашли на дне утоплую мышь, это, говорю, действительно, было, а так – вино как вино. Тут Шила и почал мне проповедь читать: «Надо, говорит, нам жида некрещеного со свету сбавить – от них, говорит, все утеснение».
– Шиле – утеснение, это верно, – вставил кум. – Намедни при мне Борух у него из-под носа шесть возов жита перехватил – у полковницы Помаскиной.
– А про что ж я тебе говорю? – нетерпеливо перебил кума Печурков. – Ну вот, Шила мне и то и сё про него: он мол, такой да этакой. А я сижу да и думаю: все вы для нас черти одной шерсти – что ты, что Борух. Купцы! Ловки чужим трудом жить! Неверно говорю, скажешь? – запальчиво спросил Печкуров, наклоняясь к куму.
– Верно, кум, верно: лычко с ремешком не связывайся!
Кумы чокнулись.
Косясь на миску с жареной бараниной и до половины выпитый зеленый штоф, человек в подряснике бойко читал:

– «По взятьи за его императорского величества из-за польского короля города Смоленска и княжества Смоленского, утверждена была одна христианская благочестивая вера во всем княжестве смоленском, а жидовская поганая вера искоренена была без остатку, и то благочестие было без помешательства разных вер многие годы. А вице-губернатор смоленский князь Василий Гагарин допустил в кабацкие и в таможенные откупа и во всякие торги в тое смоленскую провинцию из-за литовского рубежа жидов, которые с женами и с детьми меж христианского народу размножились и, живучи в Смоленском и в уездах той провинции, старозаконием своим чинят в простом народе смуту и прельщение…»
Шила внимательно слушал, наклонив голову набок. Галатьянов курил, щуря красивые глаза. Улыбался, довольный. Чтец, проглатывая набегавшую слюну, читал дальше:

– «Шабус свой по своей вере содержат твердо, в субботу денег за свои промыслы не принимают, а наш воскресный и другие господственные и богородичны и нарочитых святых праздники уничтожая, всякими промыслы с простым народом христианского закону торгуют и на всякую работу в те дни наймают.
И многие христиане, смотря их проклятое прельщение, слушая их, работают не только в воскресные дни, но и во все праздники христианского закона и тем от церквей божиих простой народ отвращают…»
Человек в подряснике окончил, вопросительно глядя то на Шилу, то на Галатьянова, а больше всего на зеленый штоф.
– Хорошо, занозисто получается! – потирая от удовольствия руки, похвалил Шила.
– У Макара получится – не сомневайся! Гагарин от нас не отвертится, – спокойно уронил Галатьянов.
Человек в подряснике признательно хихикнул и, вынув из-за уха перо, сделал вид, что собирается продолжать писать.
– Погоди, Макарушка, – засуетился Шила. – На, брат, выпей!
Он налил большую чарку водки.
Человек в подряснике перекрестился, выпил и, потащив пальцами из миски кусок баранины, зачавкал.
– А насчет мышей, не забыл, Макарушка? Как в бочке с вином мышь утопала? Печурков намедни сказал! – спросил Шила.
– Все упомнил, – ответил человек в подряснике и взялся за перо.
В хате снова стало тихо. Только скрипело по бумаге перо да звенели налетевшие со двора комары; дверь в сени стояла настежь – в хате от натопленной печи было душно.
Шила сидел на лавке в одной рубахе. Галатьянов курил, косясь на перегородку, откуда слышался шопот жены Герасима Шилы.
Человек в подряснике старательно строчил.
Шила нетерпеливо ерзал по лавке, пощипывая пегую бородку, – ему не терпелось.
– А может, передохнешь малость? – через некоторое время робко спросил он у человека в подряснике.
– Вот ужо допишу достальное, тогда, – не подымая головы, отвечал тот.
Наконец он кончил писать.
Шила придвинулся ближе. Галатьянов поднял голову. Человек в подряснике высморкался в полу, утер нос рукой и, откашлявшись, прочел:

– «А который скот оные жиды бьют, из тех, усматривая негодное мясо, также буде у них впадают в чаны мыши в какие харчи, и те харчи продают православным христианам, не очищая молитвой, а простой народ у них покупают и тем души свои сквернят.
«Еще наиболее той прелести весьма нестерпимое повреждение православным христианам чинится, что из помянутых жидов Смоленского уезда села Зверович таможенных и кабацких сборов откупщик Борух Лейбов, ругаясь нашею христианскою верою, учинил препятия и спор в правоверности, построил в селе Зверовичи близ церкви Николая чудотворца свою жидовскую школу, в которой басурманскую свою веру отправляют.
«А прочих их жидовских прелестей и всяких народу повреждениев ясно произвести за простотою не знаем, но уповаем на ваше святейшего правительствующего Синода рассуждение и просим, дабы оных христианской веры противников жидов из Смоленской провинции выслать за литовский рубеж, а до откупов или до каких торговых промыслов, за оным их прельщением и явным разорением, не допускать, дабы тем православную христианскую веру утвердить…»
Человек в подряснике окончил, победоносно глядя на доносителя.
Шила сидел, насупив седые брови, что-то соображал.
– Георгий, а не многовато ли хватили? – спросил он, вопросительно глядя на Галатьянова. – Ведь школы-то они в Зверавичах не строили, в клети у Горбаченка молятся…
Галатьянов рассмеялся.
– От Питербурха до Зверович далеко: Синод очезрительно не увидит! А проверять пришлют кому? Архиепископу. Стало быть, чего ж тебе бояться? Макар знает, что пишет!..
Человек в подряснике глядел вбок, хитро улыбаясь.
VI
Возницын открыл глаза и по долголетней привычке сразу глянул на стену, где висела картина, изображавшая трехмачтовик. Если солнце доползло по стене до него, – значит, уже шестой час: пора вставать и бежать в классы, в Академию.
Солнце заливало трехмачтовик.
Возницын хотел было вскочить с кровати, но глянул на стол, на котором лежали брошенные лишь бы как учебники – таблица синусов, «книга флагов» Алярда, истрепанный Деграф – и разом вспомнил весь вчерашний день.
Эти книги были уже не нужны: вчера все покончено с Академией, вчера экзаменовали и баллотировали в мичманы.
Завтра – в путь, в Астрахань, к царю, а сегодня можно еще лишний часок поспать.
Он улыбнулся и потянул одеяло на голову.
Последний день в Санкт-Питербурхе пролетел как-то совершенно незаметно.
Когда Возницын поутру, в восьмом часу, пришел в Академию, он не застал никаких занятий: Академия готовилась к отправке мичманов и гардемаринов в низовый поход.
Морская гвардия всех классов, начиная от младшей арифметики и кончая сферикой, слонялась без дела из одной классной палаты в другую. Обсуждали поездку, говорили с уезжающими. Некоторые из более молодых и ретивых завидовали тем, кто отправляется с капитаном фон Верденом в поход, другие, постарше, вроде сорокалетнего гардемарина Луки Борютина, соболезнующе глядели на уезжающих.
У класса плоской навигации стояла группа гардемарин, плотным кольцом окружавшая кого то. Слышались взрывы смеха – очевидно, рассказчик потешал всех какой-то забавной историей.
Подойдя ближе, Возницын узнал голос Масальского:
– Мичман Телепнев развернулся да ка-ак бацнет ему в рыло. Так глаз англичанину и вышиб! Англичанин – в суд. Запросил за глаз пятьсот фунтов стерлингов, а у нашего Телепнева ни шиша в кармане…
– Ого!
– Вот так попался! – послышалась в толпе.
Возницын уже прошел мимо них, но востроносый князь Масальский заметил его и окликнул:
– Сашенька, здравствуй! Ты что это с мушкетом ходишь? Еще не сдавал? Беги проворней в цейхгауз – все уже сдали. Сейчас мундиры получать будем.
Возницын заторопился.
На дворе его остановил Савка Бюрютин:
– Возницын, погоди, ты сдаешь – тебе все равно, – давай обменяем лядунки: твоя новая, а моя вишь какая – должно быть, Прутский поход видала…
Возницын, обменялся лядунками и подошел к цейхгаузу: он последний сдавал все казенное добро – мушкет, натруску, лядунку. Но зато мундир для похода получил первым.
Когда Возницын, нагрузившись одеждой, отошел от двери, его обступили все – и уезжающие и остающиеся. Каждому не терпелось посмотреть, пощупать своими руками новое обмундирование.
– Бострок ничего – тиковый, а кафтан какой? – тянулась из-за гардемаринских плеч чья-то рука.
– Не видишь – канефасный!
– Подкладка худая – хрящевая…
– А ты бы атласную хотел?
– Галстук-то пестрядинный, – тащил кто-то из вороха обмундирования галстук.
– Не тяни, вытащишь совсем – потеряю, – остановил его Возницын.
– Митька, а башмаки-то, глянь, не остроносые, как у матросов, а тупоносые…
Перебирали, тормошили все – рубахи, портки, чулки.
– Саша, и на сколько годов все это? – спросил Савка Борютин. – На два?
– На год.
– Полно – на год: до капитана в этом дослужишься, – съязвил старый гардемарин Пыжов.
– Ну, хватит – нагляделись! – протискивался сквозь толпу Возницын.
Его обогнал Масальский, который мчался со своим узлом во весь дух.
– Ты это куда так торопишься? – спросил Возницын.
– Я пойду в классную палату примерю, а потом в швальню стащу – успеют к вечеру переделать.
Возницын улыбнулся:
– Э, стоит ли возиться!
И пошел домой.
Дома на обновку тотчас же накинулись осматривать, ощупывать, оценивать сестра Матрена Артемьевна и вся дворовая женская прислуга.
А Возницын, захватив со стола книги, которые он брал у профессора Фарварсона почитать, пошел к нему на квартиру.
Профессор абердинского университета Андрей Данилович Фарварсон, математик и астроном, жил при Академии, в небольшой палате с сенцами. Все углы палаты были завалены книгами, чертежами, рукописями, картами.
Возницын застал старика дома.
Фарварсон в туфлях на босу ногу и без кафтана, в одном жилете, сидел у стола и занимался всегдашней домашней работой – исправлял очередной перевод какой то книги.
Старик обрадовался приходу Возницына: Фарварсон любил гардемарина Возницына за то, что он хорошо учился (хотя и не обнаруживал особой склонности к математике), а главное – за то, что Возницын имел пристрастие к чтению. Фарварсон охотно давал гардемарину книги из своей большой библиотеки.
Фарварсон усадил Возницына на табурет, а сам, ежеминутно, нюхая табак и сморкаясь в клетчатый носовой платок, бегал по комнате. Он говорил Возницыну, как должен держать себя молодой человек, вступающий в самостоятельную жизнь.
Возницын смотрел на подвижного, щуплого Андрея Даниловича, на продранные локти его сорочки, на плохо пудренный парик, и ему стало жаль одинокого старика.
Он сидел и думал о том, как охочая на всякие прозвища морская гвардия нелепо прозвала этого доброго, простого человека «Форсуном». Правда, Фарварсон был очень горяч и самолюбив и не спускал никому – даже самому директору Академии. Вся морская гвардия помнит, как англичанин отрезал тогдашнему директору, барону Сент Илеру, который хотел преподавать вместо него геодезию: «Нечего лезть в преподавание той науки, которой сам не сведом». Но какой же он – форсун?
Возницын не хотел надолго отрывать Фарварсона от работы. Он терпеливо выслушал все наставления и стал прощаться.
Фарварсон тряс его руку, желая благополучного возвращения из похода. А когда Возницын уже повернулся к двери, профессор вдруг спохватился – он остановил Возницына и, подскочив к ближайшей стопке книг, лежащих на полу, выбрал в подарок Возницыну две книги.
– Вот, почитаете в дороге!
От Фарварсона Возницын зашел на минутку в Академию – ему хотелось в последний раз взглянуть на те комнаты, где он провел восемь лет.
В классных палатах никого уже не было: все разошлись по квартирам.
Возницын прошел мимо этих небольших комнатушек, пахнущих каким то густым, застоявшимся запахом.
Вот меркаторская навигация, навигация плоская, геометрия. А дальше – арифметика.
В этой комнате Возницын провел первую зиму в Питербурхе. Печи тогда в Кикиных палатах были худые, из окончин дуло. Здесь Возницын впервые подрался с Масальским из-за испорченного листа александрийской бумаги: Масальский толкнул Возницына под локоть, когда он чертил. Здесь же весь класс болел чесоткой, и их лечили противной мазью из дегтя, пороха и сала.
Как это давно было и каким теперь все это кажется милым!
Он ходил по комнате, с нежностью вспоминая, где гнется какая половица, внимательно осматривал изрезанные ножами столы стараясь отыскать среди отметин свои следы.
Не хотелось уходить из этих комнат, но уходить надо было.
Возницын ушел домой обедать.
После обеда он сложил вещи в дорогу и, пользуясь тем, что сестра отдыхала, потихоньку ушел к Андрюше Дашкову: в последний вечер выслушивать надоевшие сестрины рацеи было тошно.
Возницын засиделся у Андрюши Дашкова. Было уже за полночь, когда он собрался уходить из Переведенской слободы, где жил Дашков.
– Любуйся и последний раз белой ночью: в Астрахани, поди, таких не увидим. Ишь, как светло – хоть самую мелкую литеру читай! – сказал Андрюша, выходя вместе с Возницыным на двор.
Ночь действительно была хороша – светла и прозрачна. На большой перспективной дороге можно было пересчитать каждый камешек.
Отчетливо слышалось, как на Васильевском перекликались трещотки караульных. Где-то в морских слободах лаяли собаки. А у Безымянного ерика заливались соловьи. Возницын неспеша пошел домой.
Спать совсем не хотелось – голова была полна мыслей. Сегодня – последняя ночь в Санкт-Питербурхе, а там – неизведанная, новая, самостоятельная жизнь.
В прошлом – опека сестры Матрены Артемьевны и указка шурина, рыжей рыси, контр-адмирала Ивана Акимовича Синявина. В прошлом – восемь лет Морской академии, где каждый шаг заранее определен и размерен.
На молитву – зимой в семь, весной – в шесть. В класс итти по суковатым, неровным полам Кикиных Палат – «безо всякой конфузии, не досадя друг другу». В холодном классе – не бесчинствовать, потому что у дверей с хлыстом в руке дремлет на табурете отставной солдат, «дядька». Вообще «друг другу иметь всевозможное почтение и друг друга называть моим господином» – так напечатано в инструкции царя, которая хлебным мякишем прилеплена на стене зала.
Так же ясно и в остальном.
Науки: фортификация, навигация, геометрия и прочие до рисования и такелажа.
Наставники: если математика – живой Андрей Данилович Фарварсон, если навигация – мямля Степан Гвын, если фрунт – сволочной русак, ротный капитан Козинский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37