Только в поварне ярко горели стекла – топили печи. Да в кельях мирянок-насельниц, живших в монастыре на пропитании, в двух окнах блестел огонек.
Игуменья знала: это драгунская вдова Пелагея Ивановна, походя торгующая на Неглинном оладьями, да посадская дочь Ирина Михайлова, закоренелая выжежница, которую однажды били уже кнутом за торговлю золотом и серебром в неуказанном месте, на Красной площади, – собирались на торг.
Игуменья покачала головой.
– Мало того, что солдатских женок – отставных солдат в девичий монастырь определяют! И всех их корми. Всем им дай монастырское пропитание!
Игуменья отвернулась от окна. Тяжело переступая больными ногами, пошла будить келейниц.
V
Еще соборная старица Евагрия только что шла с пономаршей открывать собор, а монастырский день уже был а полном разгаре.
По двору одна за другой проходили насельницы-торговки, спешившие кто с ветошью, а кто с пирогами на рынок.
Двое холопов, разносивших по кельям воду, зевая, тащились с коромыслами к колодцу.
Из поварни с ведром помоев, уже в который раз, выскакивала на двор девка-работница. Она выплескивала помои на снег и, жмурясь от света, смотрела на суету у амбаров. У амбаров стояли приехавшие из подмосковных вотчин подводы со «столовым обиходом»: на санях белели кули с мукой, громоздились кади с огурцами и капустой, топорщились мешки, набитые сушеными грибами.
Подводчики – трое мужиков и долговязый прыщавый парень – вместе с несколькими монастырскими слугами – конюхом и ночными сторожами – вносили припасы в амбар.
Даже безносый старик-гренадер, стоявший на карауле по соседству – у подвала с колодниками – прислонил мушкет к стене и помогал перетаскивать более легкую кладь: лук, сушеные яблоки, мешок с орехами.
Толстая, с заплывшими свиными глазками посельская старица Андрепела?гея, привезшая со своей вотчины припасы, суетливо бегала от подвод в амбар, наблюдая за переноской.
У амбара на потрушенном сеном снегу стояла келарша, высокая, негнущаяся мать Асклиада. Перебирая в руках, точно четки, связку ключей, она бесстрастно глядела на все: как долговязый парень один тащил куль муки, как меж возов копались в потрухе воробьи и как на золоченой башне Спасских ворот Кремля, возвышающейся над монастырем, заблестели лучи солнца.
Разгружали последнюю подводу, когда с колокольни Ивана Великаго поплыл первый удар. За ним, точно догоняя, ухнули разом соседи – Чудов, Кириллов монастыри.
Мать Асклиада смотрела вверх, недовольно сморщив лицо.
Ждала.
Наконец-то ударил и Вознесенский.
Истово крестясь, из амбара выкатился курносый монастырский приказчик Бесоволков.
Келарша, не торопясь, крестилась.
Чуть повела головой в сторону подвала. Сухо уронила:
– Колодников надо в один подвал согнать – больно широко расселись. Второй сдадим грекам под волошское вино: и в Богоявленском и в Спасском все подвалы давно сданы купецким людям. Только мы знаем одно – на чепь сажать. А много ли от этого корысти? Одна турбация!
– Истинно слово, мать Асклиада, одна турбация, – смиренно поддакнул Бесоволков. – А в Никольском греки даже в розницу вином торгуют!
Келарша продолжала:
– Крыши на церквах и на кельях обветшали. Весной чинить надобно!
– Где же, мать Асклиада, народу взять-то? – подскочил Бесоволков. – Из подмосковных слобод – хоть у Андрепела?геи спросите – некого брать: ведь четыре набора взято – в морской флот да в драгуны, да в солдаты… – Он загнул на ладони пухлые, короткие пальцы. – А теперь царь Петр в Астрахань собрался. Значит, опять готовь подставы ямщиков с лошадьми!
Келарша Асклиада, нахмурив брови, позвякивала связкой ключей. Из амбара, отряхиваясь, вышла посельская старица Андрепела?гея.
– Кончайте тут, а я с сестрой Андрепела?геей пойду в келью – посчитаться, – сказала келарша и пошла от амбара.
Высокая, негнущаяся, она шагала широко, по-мужски. Тучная посельская старица едва поспевала за нею.
Не успели они дойти к поварне, как сзади послышались чьи-то шаги: кто-то бежал за ними изо всех сил.
Посельская старица испуганно шарахнулась в сторону. А келарша Асклиада остановилась, с удивлением оглядываясь назад. Смешно разбрасывая длинные ноги, к ним бежал долговязый прыщавый парень. Добежав до монахинь, он со всего маху упал на колени, содрал с головы малахай и, вынув из него завернутый в тряпицу лист бумаги, подал келарше.
Келарша неохотно взяла бумагу, взглянула.

„Я сирота стал уже в совершенном возрасте и намерения у меня, чтоб жениться, а жениться мне нечим, потому что в монастырских ваших вотчинах, у которых крестьян девки есть, и они просят за них деньги много, а мне сироте денег взять негде…
Милостивая государыня, игуменья с сестрами, пожалуй меня, сироту своего, укажи государыня у крестьянина Буркасова дочь его Алену за меня, сироту, замуж выдать, чтобы мне, сироте, в молодых летах холосту не волочиться…”
Келарша сложила бумагу и взглянула на парня: он вытирал грязным малахаем вспотевшее прыщеватое лицо.
– Ступай, а я с сестрой Андрепела?геей подумаю, стоит ли тебя женить!
Парень бухнул головою в снег, заерзал лаптями.
– Смилуйся, государыня!
– Ступай, тебе сказано, ступай! Помогай носить! Экий ты, чай право! – толкала его в плечи Андрепела?гея.
Парень покорно поднялся на ноги и виновато поплелся назад к амбарам, долговязый и нескладный.
VI
Посреди кельи, на холодном кирпичном полу, сидела толстая, румяная баба. Возле нее лежал узел с поношенной женской одеждой.
– Мать Серафима, может быть, Софьюшке шугаик грезетовый дать?
Старая, рыхлая монахиня, упершись руками в коленки, стояла наклонившись над пестрым ворохом.
– Нет, шугаик не годится!
– А епанечку на беличьем меху? Крыта белой парчей. Анадысь у вдовы приказной купила.
– Куда же там епанечку! Другое надобно, – ответила мать Серафима. – И ничего-то, как я погляжу, у тебя, Устиньюшка, нет. У Филатовны, ей-ей, больше выбору!
Старуха с трудом разогнулась.
Устиньюшка заерзала по холодным кирпичам пола.
– Что ты, что ты, матушка, господь с тобой! Ведь лучше выбору, чем у меня, не то что у Филатовны, на всей Красной площади не сыщешь! Вот те крест святой!
Устиньюшка одной рукой истово крестилась, а другой держала старуху за подол.
– Дай-кось я еще покажу тебе шубейку лисьего меху! И как это я забыла? Штофная, кофейного цвету. А по ней пукеты алые. Как раз Софьюшке к лицу!
Бабьи пальцы проворно забегали в разноцветном ворохе.
Замелькали роброны, шлафроки, самары.
– Не то, не то, не то!
Фиолетовые, зеленые, брусничные.
– Не то, не то!
Атласные, камчатные, объяринные.
– Не то!
– Да где же, прости, господи, она?..
Юбки, исподние, косынки, чепчики камортковые полетели в сторону.
Наконец, раскидав ворох одежды, баба извлекла из-под самого низу шубейку кофейного цвета. Она была сильно поношена. Алые цветочки побурели от грязи. Баба выворотила шубейку мехом наружу. Ловко встряхнула изрядно вытертый мех, подула, повела рукой.
– Вот, матушка, глянь-кось, лиса какая – сиводушка!
Мать Серафима нагнулась.
– Какая ж там сиводушка? Обыкновенная – красная. Да все ж шубейка лучше шугая! Примерь, Софьюшка!
Она протянула шубейку молодой, чернявой девушке, которая стояла тут же и с интересом глядела на цветистый ворох одежды.
Софья надела шубейку, выдернула из-под нее большую, черную косу, аккуратно застегнулась.
Шубейка была ей впору.
Устиньюшка подползла к Софье и обдергивала полы, сияя от удовольствия.
– Я же говорила: как по ней шита!
Мать Серафима, ворочая Софью из стороны в сторону, тщательно осматривала покупку.
Шубейка точно – сидела неплохо.
– Вот только рукава длинноваты, – сказала мать Серафима, слегка отходя назад и глядя на Софью издали.
Устиньюшка легко вскочила на ноги. Сунула пальцы в Софьин рукав. Улыбнулась.
– По крайней мере и без рукавиц не замерзнешь! И чего это, Софьюшка, у тебя руки так озябши?
– У нас в келье почитай с неделю не топлено, – ответила Софья.
– Где там с неделю – больше, – замахала руками мать Серафима. – Последний раз на Аксинью-полузимницу топили. Это у игуменьи да келарши день-деньской келейницы нажаривают печи. Им можно: у них дрова готовые, монастырские! А нам дров даром не дают – самим покупать приходится. Оттого мы больше своим теплом и греемся! Еще благодарение создателю – нынче мороз отвалился. Так что же ты, Софьюшка, – обернулась она к Софье: – возьмешь шубейку?
– Возьму, ехать чем-нибудь надо ж. Я к Маремьяне Исаевне в келью сбегаю, покажусь…
– Сбегай, Софьюшка!
Софья выбежала из кельи.
– Куда это она? – спросила Устиньюшка, собирая разбросанную одежду.
– К иноземкам в богадельню. Она с этими жидами да белорусцами целый бы день сидела. Что ни говори – к своим тянет.
Устиньюшка от удивления даже перестала связывать узел.
– Разве Софьюшка не русская? А какой же она породы?
– Отца не знаю, а мать когда-то Шереметьев пленной из Польши вывез.
– То-то я гляжу – Софьюшка смуглая, ровно цыганка или черкешенка. У нас такого народу нет. И где же ее мать?
– Умерла. Софья еще в младенчестве была.
– Так она, бедненькая, сиротой росла? – соболезнующе качая головой, спросила торговка.
– До семи годов на поварне у шереметьевских стряпух за печкой сидела, а потом графиня игуменье Венедикте в ученье отдала. А в монастыре к кому ж и определить, как не к книжной старице? Вот я ее и вырастила и выучила. Привезли махонькую, худенькую, а теперь…
– Пригожая девка! Глаза одни чего стоят. Такие большие, – мне все кажется – она ими нарочно так смотрит, – засмеялась Устиньюшка. – И куда ж она едет?
– В Питербурх. Мать Асклиада устроила ее наставницей к детям морского капитана.
Торговка окончила связывать узел. Встала.
– Вот побежала, непоседа, а тебе, поди, некогда! – заметила мать Серафима, садясь на лавку. – Посиди, Устиньюшка.
– Ничего, я погожу, пусть потешится обновкою, – ответила торговка, садясь.
Она заправила под платок выбившиеся волосы, деловито вытерла пальцами губы и спросила:
– Говорят, великой пост по случаю мира отменили, кроме первой и страстной недели?
– У нас и без отмены знатным персонам – ешь, что хочешь, – сказала, иронически улыбаясь, мать Серафима. – Это нам малородным, хоть ты какой болезнью одержима, все равно тащись в трапезную. А Бутурлина да Нарышкина – те в кельях жрут то, что им из дому присылают.
– А почему так?
– Поноро?вка, Устиньюшка. У них и пожитки в кельях стоят – сундуки и коробы, они и келейных девок имеют чрезвычайно, не по препорции. Им да игуменье с келаршей все можно! Вон протопоп Антипа – вдовец. Разве пристойно держать в девичьем монастыре вдового попа?
Устиньюшка оживилась:
– А в Рождественском монастыре, у «Трубы», как блудно воруют монахини, не слыхала? Мне намедни в рынке сказывали. Белица одна повздорила чего-то с трапезной старицей да и брякнула: «В монастыре живем, да, мол, без приплода ходим, не то что вы!» Так келарша Евстолия тую белицу велела бить плетьми в четыре перемены. А сама при этом стоит и приговаривает: «Не считай в обители брюхатых стариц!»
– Правда, нонче монахини хуже белиц стали, – махнула рукой мать Серафима.
– Белицы наши тоже хороши, – оглядываясь на дверь, затараторила торговка. – Рядом со мной вкладчица, дворянская вдова, живет. Ее окошко к поварне выходит. Верно, помнишь, баба годов шестьдесят, еще бородавка у нее на носу. Муж ее за какие-то провинности сослан в город Сибирь, так вот она живет в одной келье с кухарем да с наймиткой молодой девкой. И что же бы ты думала, мать Серафима? Не поделили с девкой кухаря – разодрались. И смех и грех. Мы ждали – Бесоволков кухаря в Свинский монастырь отправит на покаяние, а он так и оставил. А наймитку не знамо за что пытал. Совсем не по-христиански: без памяти полсуток лежала. Мало того – теперь еще на чепь посадил. Безносый гренадер ее караулит.
– Что это, Устиньюшка, у него, у гренадера, от любострастной болезни нос отвалился, или как? – спросила мать Серафима, брезгливо сплевывая в угол.
– Нет, он с моим покойным мужем в одном гренадерском полку служил. Ему нос по пьяному делу драгун откусил в аптеке «Тычке», что у Красного пруда.
Мать Серафима покачала головой:
– Вот так потешились!..
VII
– Ах ты, пся кость!
Герасим Шила стоял, задрав вверх пегую, клинышком, бородку. Короткие, точно обрубленные пальцы, никак не могли справиться с крючком воротника.
Лицо Герасима Шилы багровело не столько от натуги, сколько от злости: сегодня все раздражало его – и проклятый крючок в новом полушубке и доносившийся из-за перегородки звонкий шопот жены, которая чесала голову и читала по-старинке „Ojcze nasz”.
Герасим Шила и сам не очень твердо знал православные молитвы, но теперь со злостью подумал:
«Муж – соборный староста, а она молится по-польски, как старая баба-униатка! Дура!»
Наконец пальцы поймали крючком неподатливую петлю. Полушубок был застегнут.
– Агата, я пойду в кляштор! Гляди, не забудь телят напоить! – крикнул он жене и вышел.
В полутемных сенях Шила столкнулся с каким-то мужиком в драном кожухе.
Увидев Шилу, мужик оторопело отскочил в сторону. Сорвал с головы старую войлочную магерку.
– До панской милости!
Шила, не останавливаясь, шагнул во двор. Обернулся недовольно нахмурив свои пушистые, сходившиеся у переносья, седые брови.
– Запирай сени, запирай, не студи хаты! – крикнул он.
Мужик, шлепая разбитыми лаптями, торопливо выкатился вслед за хозяином.
Шила узнал его: это был черносошный крестьянин Михаил Печкуров.
– Ну, чего тебе, Михась? Говори скорей!
– Пан Шила, може у пана якая работа?.. Дети голодные… Хлеба с Покрова не видим!.. – говорил Печкуров, комкая в руках магерку.
– Нет у меня работы! – сурово перебил его Шила и пошел со двора.
Мужик с непокрытой головой кинулся за ним, припадая к шилиной руке в теплой варежке.
– Смилуйся, пан Шила!.. Може, лен трепать, альбо что…
Шила сердито отдернул руку.
– Сказано – нет, и нечего лезть! – зло обернулся он.
Мужик, опешивший, стоял, растерянно моргая белесыми глазами.
– К Боруху иди: у него и бровар и корчмы – все теперь у него! – крикнул взбешенный Шила и пошел по дороге к старому городу.
Сейчас, назвав своего главного врага, Шила так же распалился, как и вчера.
Вчера был торг на отдачу в откуп питейной продажи в Смоленском уезде. Герасим Шила хотел взять откупа, но Борух Лейбов, пять лет державший откупа в селе Зверовичах, дал большую цену, и откупа остались за ним. Оттого Шила плохо спал ночь и встал, как говорится, с левой ноги.
«Чорт старозаконный! Жид некрещеный. Мало ему Зверовичей было!» – со злостью думал Шила.
Он шел, глядя по сторонам. Хотел чем-либо отвлечься, но сегодня все представлялось Шиле в сумрачном свете.
Черные, закопченные избы предместья Смоленска с вытаявшими из-под снега крышами казались еще непригляднее и чернее.
Погода была отвратительная: несколько дней в Смоленске стояла оттепель, и на буграх повытаяла земля, а вчера с вечера тиснул мороз.
– «Герасим-грачевник на носу, а придется коней заново ковать: на тупых подковах до такой слизоте с кладью далеко не уедешь!» – с досадой думал Шила, осторожно ступая по дороге.
На улице не было ни души. Только возле Ильинского ручья чьи-то ребятишки катались с горки на куске льда вместо салазок. Накинув поверх рубашонок старые отцовские кожухи, так что полы волочились по снегу, они катались, не чувствуя холода.
«Вот драть надо, – посинели, а все возятся!» – подумал Шила.
У самого спуска к кронверку, построенному лет пятнадцать назад царем Петром для защиты Смоленска от шведов, Шилу нагнала подвода.
Услышав за плечами скрип полозьев, Шила посторонился.
– Пане Шила, сядайте, подвезу! – певуче сказал чей-то спокойный голос.
Шила обернулся.
В легких фигурных санках сидел чернобородый, заросший волосами до самых глаз старик лет пятидесяти. Из-под бобровой шапки торчали большие оттопыренные уши.
Это был откупщик Борух Лейбов.
Шила снял шапку.
– Спасибо, пане Борух, мне недалеко!
Борух придержал лошадь. Поехал рядом с Шилой.
– Куда это, пане Шила, собрался? В церковь на мшу?
– Я ж в соборе – церковный староста! – не без гордости сказал Шила.
– Дело доброе! – ответил Борух.
Разговор оборвался.
Оба думали об одном и том же, но никто не говорил ни слова.
Слышно было, как у коня ёкала селезенка да местами по вытаявшей земле неприятно чиркали полозья.
Борух сидел все такой же невозмутимо-спокойный.
Порывистый Герасим Шила, сдвинув брови, быстро шагал обок сани, стараясь не отставать от крупного шага коня.
Спускались к мосту через Днепр.
Конь, сдерживая наседавшие на ноги санки, щелкал задними копытами в кузов. Нетерпеливо поводил головой, натягивая вожжи.
– Ну, с горы надо ехать веселей! – чуть улыбнулся Борух. – Бывайте здоровы, пане Шила! – Он поклонился конкуренту и отпустил вожжи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37