А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

в ют день была организована в Будапеште на нас облава. Всю ночь ходили полицейские и сыщики по гостиницам, ресторанам. Они вламывались ко всем нашим родственникам, друзьям, знакомым.Прошло три дня со времени нашего побега. Директор тюрьмы был в ужасном расстройстве и подумывал о том, чтобы подать прошение об уходе на пенсию. Тамаш Покол бесился. Во вторник и среду он опять проехал по границе. Из какого-то фонда он повысил сумму вознаграждения за нашу поимку до десяти тысяч крон, а деньги в качестве депозита положил в сберкассу города Ваца с условием выдачи на имя того, кто поймает нас. Клерикальная печать усердно комментировала его «патриотическое» жертвоприношение. В среду в вечерней газете уже сообщили об этой новости: десять тысяч крон получит тот, кто поймает нас живыми или мертвыми.Десять тысяч крон!.. Брат Белы около трех лет должен работать за такую сумму в шахте.В тот же день в Вац приехала комиссия, чтобы познакомиться с тюремными порядками. Чуму арестовали. Ему на собственной шкуре дали почувствовать, что такое вацская одиночка. А на следующее утро мы узнали из газет, что граница повсюду укреплена, и днем и ночью вдоль нее разъезжают конные патрули. По Дунаю снуют военные моторки. Все пароходы, поезда, идущие к границе, тщательно проверяются.Хотя наша тюрьма и была теперь более обширной, чем вацская одиночка, в которой Чума мог размышлять о превратностях фортуны, но все-таки и это была тюрьма. Еще хуже: камера смертников, вот что это было такое… Даже когда на мгновение мы забывали об этом. Глава десятаяСреди товарищей. Неожиданные встречи. Из воспоминаний борца Всю ночь в Татабанье шли обыски.Тишину улиц шахтерского поселка то и дело нарушал стук солдатских сапог. Однако мы чувствовали себя в такой безопасности, словно ребенок на коленях у матери. Такое же чувство, как видно, испытывает странник, когда в пустыне набредет на оазис. Он еще не достиг конца пути, его со всех сторон подстерегают опасности, но сейчас, у прохладного источника, он обрел покой и уверенность. Дело происходило в среду вечером. Мы скрывались уже три дня, хотя предполагали переждать лишь несколько часов. Целых три дня мы прожили в горячечном, необычайно нервном напряжении. Эти три дня нам казались годами, целым столетием.В том возбужденном состоянии, когда человек остро реагирует на всякий пустяк, когда каждое мимолетное мгновение означает для него жизнь или смерть, совсем по-иному тянется время. За один лишь час, за шестьдесят минут, когда тебе грозит смертельная опасность, ты чувствуешь гораздо острее, устаешь вдесятеро сильнее, чем человек, которому не грозит ничего, В среду вечером у нас за спиной была длиннейшая цепь событий, а то, что я рассказываю сейчас, – лишь слабая тень всего, что нам пришлось пережить. Тогда все для нас было полно значения: развилка дорог, где мы на мгновение остановились, чтобы решить: куда? Фруктовое дерево, за которым виднелись лохмотья какого-то чучела; сто или двести шагов, отделявшие от этого дерева, казались нам бесконечными: а вдруг за ним кто-то стоит и подстерегает нас? Извилистая колея на просеке таила в себе много неожиданностей: вода среди камней проложила себе путь наподобие лестницы, и мы, заслышав приближение телеги, могли бы по этому пути подняться на гору. А вот торчащая из земли коряга, за которую можно ухватиться… Все это были небольшие дорожные приключения. В мою память врезались тысячи мелочей, я их живо помню еще и сейчас. Да, все, что рассказано на страницах этой книги, – слабая тень того, что произошло на самом деле.Каждая незначительная деталь сыграла в событиях свою определенную роль и в конце концов привела к тому, что все было так, как было. Мы устали после тяжких трехдневных скитаний. Если кому-либо приходилось ночевать под открытым небом во время грозы и под дождем, тот поймет, как это одно могло вымотать нас, не говоря уж обо всех других наших бедах. Теперь же мы ощущали такую бодрость, словно не было мучительного перехода от опушки леса до тесной кухоньки шахтерской квартиры и будто бы все это время мы долго и крепко спали.Вот мне и кажется, что странник в пустыне, набредя на оазис, испытывает такие же чувства…
Под коваными сапогами жандармов то и дело осыпался дорожный шлак, но здесь жандармерия искала не нас. Мы просто делили опасность вместе с тысячами других рабочих. Хоть на винтовках жандармов сверкали штыки, мы были среди своих, нас было много, и мы ощущали свою грозную силу. Наши сердца переполняло радостное чувство: больше не надо притворяться и лгать. Не надо было повторять историю о «будапештских безработных металлистах» и вообще ничего не надо было говорить. Прочли ли они в газетах, что нас ищут, не знаю. Да и было ли им точно известно, кто мы и откуда? А может быть, им было достаточно одного: мы их товарищи по убеждениям, их соратники по борьбе и нас преследуют. Они ни о чем не расспрашивали, а когда мы сообщили о себе кое-какие подробности, моментально всё поняли.Мы жадно поглощали картофельную похлебку, когда в кухоньку ввалились два молодых шахтера. Они не уставились на нас, как на какое-то чудо, просто пожали нам руки и назвали себя.– Мы пришли сказать, – заговорил один, – что вся улица уже знает. Если сюда придут с обыском, вас предупредят.Это был готовый план действий. Были предусмотрены даже такие тонкости, как подставки с двух сторон садовой изгороди: по эту сторону – пустая собачья будка, по другую – опрокинутая кадка для дождевой воды; если придется бежать, с их помощью перескочить через забор куда легче. Друзья подумали и о том, как быть, если жандармы начнут обыски сразу в нескольких домах.За все время, что мы были здесь, у нас ни разу не шевельнулось подозрение, что вдруг среди этих голодных людей, стоящих перед угрозой еще большего голода, попадется такой опустившийся человек, который не погнушается легкими деньгами, обещанными за нашу поимку… Впервые за долгое-долгое время разжалась охватившая наши души спазма, знакомая всем гонимым. Здесь мы могли не бояться и не изворачиваться.Разумеется, о нашем прибытии широко не оповещали, никто не бил в барабан, однако знал об этом, казалось, весь поселок.Два молодых шахтера остались с нами. Вскоре явились еще двое, за ними еще трое. Пришли и женщины. Одни приходили, другие уходили, их сменяли третьи, и небольшая кухонька была набита битком. Мы перебрались в комнату. Хозяйка завесила окно одеялом, подвернула фитиль керосиновой лампы, и все мы, устроившись где попало – на кровати, на стульях, на полу, – подложив пиджаки, тихо беседовали. О чем?…Можно было бы подумать, что их интересовал главным образом наш побег, жизнь в тюрьме, путевые приключения и тому подобное? Вовсе нет. Разумеется, и об этом заходила речь, но вскользь, между прочим.Но в основном в нашей беседе вновь оживал девятнадцатый год.Советская республика держалась сто тридцать три дня, сто тридцать три тяжких боевых дня. До нее – века нищеты и нужды. После нее нищета и нужда, отягченные жесточайшими преследованиями. Эти сто тридцать три дня стали сущностью всей нашей жизни, стержнем нашей истории, и мы говорили и говорили о них. То, что было до них, что произошло после, словно никогда и не существовало. В маленькой комнате с окном, завешенным одеялом, несколько человек все еще жили в советской республике.Люди приходили и уходили, сменяя друг друга, – как видно, они охраняли нас и по очереди дежурили на улице.В эту ночь меня ждали три приятные встречи. Сначала я встретил свою давнишнюю знакомую шахтерку, имени ее теперь не помню. Это была худая, бледная женщина, ей едва минуло сорок лет, но волосы ее уже сильно поседели. Я не сразу узнал ее, а она, увидев меня, всплеснула руками и заплакала. Хорошо, что я перед тем побрился, а то бы и она меня не узнала.– Неужто это вы, товарищ? – Слезы текли у нее из глаз, она больше не могла вымолвить ни слова.Накануне провозглашения советской республики несколько недель мне пришлось скрываться в провинции. Я был членом первого Центрального комитета, а как известно, коалиционное буржуазное правительство девятнадцатого января издало постановление «расправиться» с Коммунистической партией. Была запрещена «Красная газета», наша типография и все запасы бумаги были конфискованы, помещение ЦК занято, а по распоряжению министра внутренних дел – кстати, социал-демократа – одного за другим арестовали всех наших руководителей. К счастью, мы предвидели провал и заранее подготовили состав второго ЦК, который мог бы руководить партией из подполья.Я уехал к себе на родину, в комитат Хевеш. Там в каждой деревне у меня были родственники, друзья детства, приятели. «Как-нибудь несколько недель протяну», – думал я. Но вдруг я тяжело заболел, оказалось – тиф. В стране тогда свирепствовал тиф: с фронта возвращались солдаты, одежда их кишела вшами. Болезнь свалила меня с ног. Пришел врач, осмотрел меня, а на другой день не явился вовсе, заявив моей крестной матери – я лежал как раз у нее, – что незачем зря ходить, медицина, дескать, мне уже не поможет.Я пролежал в беспамятстве много дней. Помню, когда я впервые встал с постели и настолько окреп, что смог пересесть в кресло, была получена очень радостная весть: в Будапеште провозглашена советская республика!Через несколько дней правительство прислало за мной машину, и я уехал в столицу. Работать, однако, мне было еще не под силу, и меня отправили на поправку в хювёшвёльдский санаторий. Врачи строго следили за мной – пришлось провести там весь апрель. Но Первого мая я все-таки на демонстрацию сбежал. Ах, как светел, как радостен был тот Первый май, и я – да ну ее, эту болезнь! – в санаторий больше не вернулся.Мне хочется рассказать о санатории в Хювёшвёльде. Прежде этот санаторий принадлежал богачам. Он был окружен огромным тенистым парком. Когда была установлена советская власть, там основали первый в Венгрии туберкулезный санаторий.Да, да. В Венгрии ежегодно умирали от чахотки сорок тысяч человек, и лишь в девятнадцатом году, когда к власти пришли Советы, народ получил санаторий и научно-исследовательскую лабораторию, где и началась борьба с этим страшным недугом.В парке, среди деревьев, в шезлонгах лежали больные рабочие, большею частью женщины. В санатории, правда, оставались еще прежние обитатели и старые врачи. Среди прочих задержался и кишпетский заводчик с целой семейкой: сыном, невесткой и внуками. Это был тот самый заводчик, на военном заводе которого несколько лет назад я работал главным доверенным до тех пор, пока из-за участия в стачке не предстал перед военным судом. Нет, нет, я не имел ни малейшего желания мстить – этого еще недоставало! Какое мне, в конце концов, дело до господина заводчика и его семейки! Однако было слишком очевидным – барская компания обосновалась тут в качестве «больных»…Здесь, в санатории, они, как видно, рассчитывали укрыться от трудовой повинности и всех тех неудобств, которые принесла им, привыкшим к роскоши и праздности «превосходительствам», власть пролетариата.В одном из павильонов они занимали целый этаж, пять комнат. Эти пять комнат были так велики, что в них свободно расположились бы по крайней мере тридцать человек. Мы, больные, были, по сути дела, весьма стеснены. А тут одна семейка буржуев заняла места тридцати больных пролетариев! Мало того – они еще принимали гостей, устраивали шумные попойки, словом, веселились. Что говорить, эти люди были совершенно здоровы, хотя врач и снабдил старика справками о «гипертонии» и «камнях в почках». В конце концов, нет такого человека на свете, у которого в пятьдесят лет не нашлось бы болезни, которую нельзя подтвердить медицинской справкой.Однако сыну и невестке заводчика врач не мог дать справки. Сын, чемпион по теннису, жокей-джентльмен, превосходный охотник, был здоров, как бык. И вот пожалуйста: лечится в туберкулезном санатории!Держать прислугу им было нельзя: привези они с собой лакеев и горничных, это бы сразу бросилось в глаза. А для их высокоблагородий отсутствие прислуги было весьма ощутительно: приходилось самим себе шнуровать ботинки, за коньяком или черным кофе переходить в соседнюю комнату, а то и бегать за сигаретами в лавочку на Фашор. Где уж им выдержать такое! И они нашли выход: попросту посчитали своей прислугой больных пролетариев.Молодая Липтак выходила на балкон и кричала в сад: «Две женщины, поднимитесь ко мне и помогите выбить ковер!» Говорила-то она «помогите», а означало это, что женщины, больные чахоткой, вытаскивали по ее указанию ковер и выколачивали из него пыль.Стыдно говорить, но женщины шли. Крестьянки, выросшие в повиновении, прачки, привыкшие оказывать услуги, они кашляли кровью и все-таки шли, ибо так приказывала молодая госпожа. За «помощь» она отдавала им старые башмаки, фартуки, чулки – все совершенно непригодное. Для нее это была ветошь, а женщины за рвань благодарно целовали ей руки. Ведь они пришли из деревенских батрацких домов, из подвальных жилищ и были ослеплены апартаментами, обставленными роскошной мебелью. Вот эти-то несчастные выбивали ковры, ходили в табачную лавочку, по первому зову бежали за покупками да еще в благодарность целовали руку. Когда я видел это, у меня невольно сжимались кулаки.Я говорил, я объяснял – все было напрасно. Больные женщины охотно меня выслушивали, а на следующий день снова бежали прислуживать богачам. К сожалению, перелом в сознании людей происходит не очень быстро. Легче взять в руки власть, чем заставить людей думать по-новому, тем более, когда люди видят, что барин по-прежнему барин!В павильоне, где лежали тяжелобольные, требующие изоляции, положение было особенно плачевным. Между койками почти не оставалось прохода, кровати стояли в коридорах и в вестибюлях. А врачи из диспансеров присылали в санаторий всё новых больных. Главврач, наш товарищ, никого не хотел отсылать обратно. В санатории и вообще-то было тесно, но ходячие больные могли хоть выходить, а лежачие все время проводили в битком набитых помещениях.И вот как-то раз я возмутился и позвонил в Народный комиссариат социального обеспечения. Разговаривал я с самим народным комиссаром, и на следующий день к нам явились врач и двое красноармейцев. Врач внимательно обследовал господскую семью. А надо сказать, что в санатории обитали, кроме того, еще два состоятельных семейства – врач не забыл обследовать и их. Среди всей этой компании единственным человеком, нуждавшимся в лечении, оказался прежний директор завода, диабетик. Санитарная машина перевезла его в терапевтическую лечебницу, остальным предложили немедленно покинуть санаторий.Поднялся визг, посыпались угрозы, но красноармейцы затем и прибыли, чтобы помочь, если господа станут сопротивляться. Позднее, работая в Народном комиссариате, я таким же способом очистил еще один или два санатория, и за это, как я уже говорил, белые посадили меня в тюрьму…Через час господский павильон был пуст. Туда тотчас перенесли несколько тяжелобольных. Среди них была и эта шахтерка, с которой случай снова свел меня теперь в Татабанье.Когда мы окончательно отвоевали у господ санаторий, я прошел по вновь созданным палатам с главврачом, нашим товарищем. Надо было видеть, как больные входили в увешанные коврами и гардинами, роскошно обставленные, благоухающие комнаты! Одна крестьянка с невольным благоговением сложила руки, как бы вступая в церковь.Те сто тридцать три дня, светлых дня советской республики, для одних (в том числе и для меня) означали беспрерывную работу, обсуждения, споры, борьбу, для других – лихорадочную деятельность на военных заводах, для третьих – битвы под красными стягами в северных горах и вдоль Тисы.Для этой бедной шахтерки те сто тридцать три дня означали время, когда с ней обращались как с человеком: около нее был заботливый врач, ей давали лекарства.Все это время она прожила в Хювёшвёльде, а после падения советской республики ей пришлось покинуть санаторий вместе с другими больными. Они бежали оттуда, словно преступники. Мало того: новое начальство отбирало у них некоторые личные вещи, признав эти вещи больничными. Моей знакомой не отдали дорожной корзины. То, что нельзя было надеть на себя, она завязала в платок и пешком отправилась домой. А в парке санатория уже стояли наготове дезинфекционные машины – они должны были очистить помещение от микробов, а скорее всего, вытравить пролетарский дух…Вторая встреча, которая доставила мне радость, была с молодым одноруким шахтером.С этим человеком судьба свела меня в Галиции.Дело было так. В декабре 1918 года четырех членов ЦК партия командировала в Москву на Первый конгресс Коминтерна. Одним из четырех был я. Мы попарно пробивали себе путь. О, нелегкое это было дело: в Москву надо было пробираться через государственные границы и фронты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33