Тогда резидент требует — убрать Туровцева… Ну, это я, конечно, хватил, но все-таки не мешает при случае выяснить, действительно ли этот небритый тип — ее бывший муж…»
…«При случае? При каком это случае? Вы разве собираетесь туда пойти, Дмитрий Дмитрич?»
По пути к корме Туровцев прошел, не задерживаясь, четвертый отсек, пустой и холодный, с поднятыми коечными сетками, пахнущий покинутым жильем, рванул стальную дверь пятого и невольно скорчил гримасу.
Оба дизеля работали на полную мощность, наполняя тесный отсек грохотом. Сквозь величественный рев воздуходувок и оглушительно жесткое цоканье клапанов Митя расслышал: «Здравия желаю, товарищ лейтенант». Осмотревшись, он увидел Тулякова. От его улыбки повеяло таким спокойным доброжелательством, что Мите не захотелось уходить. Он кивнул и показал на уши. Старшина понял и тихонько пропел: «Конобе-ёв…»
Оказалось, что между правым дизелем и ребристым корпусом лодки скрывается здоровенный моторист. По-видимому, он расслышал не только свою фамилию, но и интонацию — оба дизеля остановились одновременно, как по команде. От наступившей тишины у Туровцева заломило в ушах.
— Как дела, Туляков?
— Все нормально, товарищ лейтенант. Вот дизеля пускаем.
— На зарядку? — спросил Туровцев тоном знатока.
— Никак нет, с медицинской целью. Прослушиваем на разных режимах. Желаете?
— Давайте.
— Конобе-ёв…
Правый дизель взвыл, загремели клапана. Туляков нагнулся и приложил ухо к кожуху мотора.
— Вот, — сказал Туляков. Он обращался к Туровцеву, как лечащий врач к приглашенному на консилиум профессору. — Вот, пожалуйста.
Митя тоже приложил ухо к кожуху, но решительно ничего не услышал. На всякий случай он глубокомысленно кашлянул и сделал озабоченное лицо. Это вполне удовлетворило Тулякова, он мигнул Конобееву, и дизель затих.
— Поршневые кольца надо менять. Втулочки, обратно, менять. Сальники тоже пропускают. — Старшина похлопал дизель по станине, как лошадь по крупу. — Переборка нам нужна. Полная переборочка.
— А что, поизносились?
— По идее, большого износа быть не должно, машины добрые, недавно из среднего. Ну, конечно, — Туляков придвинулся и понизил голос, как будто речь шла о семейной тайне, — последние дни у нас все было под метелочку: соляр, смазка, вот ходовые части и греются. Главное же дело — бомбежка.
— Что бомбежка? — не понял Митя.
— Хуже нет для дизелей. Возьмите, к примеру, такой факт. В Данцигской бухте побомбила нас авиация. Ночью всплываем на зарядку батарей, я сразу замечаю: левый шалит, снижает обороты, стуки, нагрев, то да се… Или такая картина — наваливаются на нас в тумане катеришки, Борис Петрович командует полный вперед. Ну и запускаешь холодный двигатель сразу на большие обороты, обстановка такая, что, даю вам слово, маслом прокачать — и то нет возможности. А в результате?
Такой рассказ о боевом походе Туровцев слышал впервые. Туляков помнил поход памятью моториста, он повествовал о тяжких испытаниях, которым подвергались дизеля, совершенно забывая при этом о собственных.
«Свинство, — подумал Митя. — Я до сих пор ничего толком не знаю о походе. Ни с кем не поговорил, даже не прочитал документов…»
— Не слыхали, товарищ лейтенант? — спросил вдруг Туляков. — Говорят, за границей на подводных лодках две команды.
— Как две? — Туровцеву показалось, что он недослышал.
— Две команды — бортовая и береговая. Бортовая, стало быть, плавает, воюет, а как пришли на базу — точка. Сходит на берег, а заступает береговая. Ремонт, покраска, это уж ее забота, бортовая только отдыхает.
Нечто подобное Митя слышал, но никогда не задумывался, хорошо это или плохо.
— По идее, оно будто подходяще. Как, товарищ лейтенант?
Митя пожал плечами.
— Не знаю, — протянул он. — Тут еще надо подумать.
Он и не подозревал, что этим ответом завоевал сердце старшины. Туляков заулыбался:
— Вот именно, подумать. Вопрос будто и простой, а… — Он не докончил фразу, изобразив степень сложности вопроса губами и пальцами. — Так что разрешите вам напомнить.
До шестого отсека Митя так и не добрался. Прибежал с «Онеги» Каюров и сообщил, что Ходунов требует срочно освободить штатную каюту.
— Вот что: перебирайтесь-ка вы ко мне, — сказал Каюров, когда они поднялись на «Онегу», — отдельной каюты вам все равно не дадут, а я из уважения к начальству уступлю тебе нижнее место. Доктор со мной жить не хочет, потому что я курю, а он только что бросил и сейчас опаснее тигра. Как сожитель я имею ряд неоценимых достоинств: не храплю, не хвастаюсь любовными победами и не рассказываю старых анекдотов. Идет?
Все это было сказано так весело и дружелюбно, что Мите сразу же захотелось согласиться. Однако для поддержания своего достоинства он ответил, что хочет сперва выяснить обстановку, ну и — само собой — посмотреть, что за каюта.
Обстановка выяснилась быстро — Ходунов не пожелал даже разговаривать об отдельной каюте для лейтенанта Туровцева. Каюровская каюта Мите понравилась: небольшая, зато теплая, дверь в дверь с машинным отделением. Книг и фотографий у Каюрова оказалось даже больше, чем у Горбунова, и Мите стало неловко: при весьма высоком мнении о собственной интеллигентности, у лейтенанта Туровцева не было никаких книг, не было даже карточки отца с матерью.
Митя загляделся на одну из фотографий, пораженный юной прелестью женского лица. Женщина была худенькая с рассыпающимися из-под гребенки светлыми волосами. Она держала в тонких обнаженных руках тяжелый кружевной конверт, стараясь, чтоб лицо младенца попало в объектив. Рядом с женщиной стоял сухощавый и черноватый мужчина в гимнастерке со старинным — на розетке — орденом Красного Знамени. Если б не резкие продольные морщины на бритом лице, можно было бы предположить, что это сам Каюров. В углу той же рамки приткнулся снимок, изображавший сурового старика с длинной седой бородой, в шубе и высокой шапке.
— Разрешите представить, — сказал Каюров. — Это Мурочка — личность обожаемая. Человек у нее на руках — наш сын Алексей Васильевич, от подробной характеристики воздержусь, ибо мы пока не знакомы. Мужчина с орденом — мой отец Никита Степанович Каюров, директор зверосовхоза, область Коми. Старец, которого ты принимаешь за моего деда, — Константин Эдуардович Циолковский. Ну так как — по рукам?
От нижнего места Мптя отказался и явно огорчил этим Каюрова, — как видно, он тоже предпочитал верхнее.
После обеда — лодочников кормили в той же кают-компании, но по другой норме, и тоже плохо — они вернулись в каюту, отдраили иллюминатор, легли и закурили.
— Не раскаиваетесь? — спросил Каюров.
Свесившись со своей верхней койки, Митя увидел, что минер смеется.
— В чем?
— В переходе на двести вторую.
— А почему я должен раскаиваться?
Каюров опять засмеялся, на этот раз громко.
— Слушай, друг, ты вроде нашего Халецкого: он тоже любит отвечать на вопрос вопросом. Кроме шуток: я убежден, что лучше двести второй кораблей не бывает. А впрочем, может, и бывает — я не видел. В конце концов тебе тоже понравится. Но сперва Горбунов выпьет у тебя ведро крови.
— Скажи, пожалуйста, — спросил Митя, стараясь говорить небрежно, — что такое Горбунов?
— Вам как прикажете — в двух словах?
— Желательно.
— Виктор Иванович Горбунов не такая простая человеческая особь, чтоб уложить ее в два слова. В общем, если хочешь жить с ним в мире, запомни: он обожает вводные и ненавидит допуски.
— М-да, — сказал Митя. — Коротко, но туманно.
— Что такое вводная задача, тебе должно быть известно из курса тактики.
— Предположим. А какая разница между вводной и допуском?
— Такая же, как между фантазией и ложью. «Даю вводную» — это значит: представь себе то, чего нет. Делать допуск — это значит притворяться, что оно есть. Послушай-ка, — сказал он без всякой связи с предыдущим, — ты хотел бы быть всесильным?
— То есть?
— Как в сказке. По щучьему велению, по моему хотению… Скажем, захотел, чтоб Гитлер ни с того ни с сего раздулся и лопнул: напряг свою волю — я бенц, фюрера как не бывало. Хотел бы?
— Пожалуй, да.
— А я — нет.
— Нет? — удивился Митя. — Почему же?
— Рисковое дело, можно наломать дров. Доктор со мной — это редкий случай — согласен. Ты помнишь, у Уэллса в одном рассказе описан человек, у которого была такая способность? Короче говоря, с тем субъектом произошла следующая петрушка: он шел домой поздно, выпивши, и, чтоб жена не ругалась, решил остановить время. Остановил вращение Земли, но не учел инерции, и все, что было на поверхности, полетело вверх тормашками. Выводов два. Первый: нечистая сила требует точной программы действий. Второй: наряду с физическими закономерностями наверняка существуют социальные, их можно изучать и направлять, но вмешиваться в них по произволу — штука опасная. Так что вместо щучьего веления придется нам ударить по Гитлеру более испытанным средством — торпедой. Тебе повезло, — заявил он, как всегда не очень заботясь о переходах, — получаешь боевую часть в отличном состоянии. Боцман — такого поискать, но хитер и властолюбив, как турецкий паша, с ним держи ухо востро, не то сядет на шею. Савин — трудный экземпляр, но лучшего специалиста нет на бригаде. Фалеев — тот дело знает, но инициативы никакой, от инструкции ни шагу…
— Фалеев? Командир отделения рулевых?
Каюров не ответил. Митя свесился с койки, чтоб посмотреть, в чем дело, и увидел, что минер крепко спит.
Адмиральский час пролетел, как единый миг. Митя чуть не проспал, выручил Каюров, умевший, как истинный моряк, мгновенно засыпать и вовремя просыпаться.
Спускаясь по трапу в центральный пост, Туровцев решил, не откладывая в долгий ящик, познакомиться с Фалеевым. Разыскивать его не пришлось, он дежурил по лодке. Горбоносый блондин с отличной выправкой. На все вопросы штурмана он отвечал четко, не задумываясь, с застывшим лицом. После пятиминутного разговора Туровцев убедился, что Каюров прав.
Не в пример интереснее оказался штурманский электрик Савин, тот, что откровенно скучал на политинформации. Он тоже держался строго официально, но чуткий к оттенкам Митя скоро догадался, что это официальность совсем другого сорта, не солдатская, а скорее светская. «Волею судеб ты мой начальник, — говорил он всем своим видом, — я признаю твою власть, но отказываю тебе в превосходстве. Надеюсь, ты оценишь, что я ни на минуту не забываю о своем положении, и за это избавишь меня от начальственной фамильярности». В том, что Савин отлично разбирался в навигационных приборах, не было ничего удивительного, многие старшины знали свою узкую специальность не хуже. Удивительно было, что Савин знал об электричестве гораздо больше, чем Митя, и при этом не только не щеголял своими знаниями, но чрезвычайно неохотно их обнаруживал. Он держал себя настороже, а когда Митя пошутил — улыбнулся одними губами, только из вежливости. Несомненно, за сдержанностью Савина крылась какая-то тайна.
Третью загадку задал боцман. Этот рыжий богатырь, весь в татуировке, оказался обидчив, как девочка. Он явился на зов помощника, сияя приветливой улыбкой, очень красившей его грубое лицо, был весел и словоохотлив, но стоило Туровцеву в мягкой форме оспорить какое-то пустяковое распоряжение боцмана, как тот посерел, замкнулся и до конца разговора сохранял оскорбленную мину.
К ужину Туровцев успел осмотреть заведования и поговорить со специалистами не только в своей штурманской, но и в самой большой из боевых частей корабля — электромеханической. Командовал ею Ждановский, а душой был старшина группы мотористов Туляков. В других группах — электриков и трюмных машинистов — тоже были опытные старшины, но им было далеко до Тулякова, а личный авторитет Тулякова стоял даже выше боцманского. Без помощи Тулякова, знавшего все не только о своих дизелях, но обо всем хозяйстве боевой части, Туровцев провозился бы гораздо дольше. Оставались владения Каюрова, надо было поговорить с торпедистами (в надводном положении торпедист превращается в артиллериста, точно так же как рулевой в сигнальщика) и осмотреть оружие. На это оставался весь завтрашний день — более чем достаточно. Взобравшись на мостик и с наслаждением глотая влажный воздух, Митя впервые за многие недели ощутил, что доволен прожитым днем. Хорошо поработал и нисколько не устал. После ужина надо будет потратить полчаса, чтобы просмотреть и перебелить свои записи, еще час на чтение газет и ивлевских конспектов, и тогда день можно считать проведенным образцово. Если по такому образцу прожить завтрашний, послезавтрашний и так далее, то можно, не надрываясь, поспеть всюду, до тонкости изучить лодку — механизмы и людей, — вызубрить назубок все лоции и наставления, освежить в памяти формулы и таблицы, словом, стать безупречным вахтенным командиром, знающим, спокойным, авторитетным, любимым командой и товарищами, правой рукой Виктора Горбунова. Для этого достаточно одной зимы, а весной лодка выйдет в Балтику.
«Ночь. Только что всплыли. Лодка идет под дизелями двенадцатиузловым ходом. Горбунов передает вахту Туровцеву и спускается с мостика, он устал, и его познабливает. Туровцев поднимает воротник кожаного реглана (надо обязательно раздобыть реглан) и занимает свое излюбленное положение — прижимается левым боком к ограждению, правая нога на крышке люка. Крупные дождевые капли барабанят по мостику и растекаются по стеклянному козырьку. Туровцев придавливает огрубевшим большим пальцем тлеющий в трубке табак и глубоко затягивается. Медовый запах табака смешивается с запахом соленой влаги и выхлопных газов. Мягко шуршат винты, и лодка скользит, как тень, как призрак… Время от времени лейтенант Туровцев вскидывает к глазам висящий у него на груди сильный бинокль: сигнальщики смотрят зорко, но, как говорится, свой глаз — алмаз. В эн часов эн-эн минут впередсмотрящий докладывает — слева, курсовой двадцать, силуэт крейсера. Крейсер? (Глаза впиваются в окуляры, пальцы привычно ложатся на зубчатое колесико…) Ага! Так какой же это крейсер, пора, кажется, знать силуэты. Линкор типа „Адмирал граф Шпее“. Ср-р-рочное погружение!!»
Сгустившаяся темнота и начавший накрапывать дождь очень способствовали полету Митиной фантазии. По уже через минуту голод оттеснил мечтания, и Митя побежал на «Онегу». В кают-компанию он явился первым, раньше всех проглотил сыроватые, пахнущие щелоком блинчики и ринулся в каюту, обуреваемый благими намерениями. Прежде всего он включил настольную лампу и аккуратно разложил перед собой ивлевские конспекты и брошюры. Затем извлек из нагрудного кармана крохотную алфавитную книжку, служившую ему уже несколько лет. За один день он исписал ее от корки до корки, и теперь следовало, не откладывая, расшифровать эту доморощенную стенографию. Хотел заметить время, но вспомнил, что часы остались у Тамары.
На первой страничке алфавита были две старые записи, обе чернилами: телефон Таллинского аэропорта и некоей Аллы (аэропорт в руках у немцев, Алла, вероятно, тоже…). Затем шла свежая карандашная запись: «Фал. Погонемс Горб!!!» Что за штука «погонемс»? Вспомнил и засмеялся: «Фалеев. Поговорить о нем с Горбуновым».
Прошло не меньше получаса, прежде чем он добрался до буквы «З». Знакомых на эту букву у него никогда не было, поэтому он очень удивился, обнаружив на самом верху странички четкую запись, сделанную незнакомым почерком: «Зимина Т.А. — Б 4-92-16». Митя долго и безуспешно рылся в своей памяти, пытаясь вспомнить знакомую с такой фамилией. Наконец его осенило: Тамара.
Первым ощущением была ничем не замутненная радость. Захотелось немедленно позвонить. Митя вскочил. В коридоре он остановился, раздумывая: городской телефон есть у дежурного, но туда идти не стоит, нет — лучше в канцелярию…
Канцелярия дивизиона помещалась в корме за кают-компанией. Тесная клетушка, всю меблировку которой составляли два железных стула, шкаф и стол с допотопным «ундервудом». На одном из стульев восседал старший писарь Люлько, высоко ценимый на дивизионе за умение печатать двумя пальцами, — все остальные пользовались для этой цели одним, что выходило вдвое медленнее. При появлении Туровцева Люлько приподнялся и, увидев, что лейтенант взялся за трубку, деликатно вышел и притворил за собой дверь.
Группа «Б» ответила не сразу. Митя долго тряс рычаг, нажимая то одну кнопку, то обе сразу. Наконец он услышал голос телефонистки и прокричал ей номер. Не расслышав ответа и не получив соединения, он снова вызвал группу. На этот раз группа ответила металлическим голосом: «Вам же сказано — номер выключен». Похолодев, Митя опустил трубку на рычаг.
Вернувшись в каюту, он уже не смог работать. Его томило беспокойство. Почему выключен аппарат? Разбомбило дом? Но за весь день не было ни одной воздушной тревоги. Артобстрел? Нет, артиллерийской, кажется, тоже не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
…«При случае? При каком это случае? Вы разве собираетесь туда пойти, Дмитрий Дмитрич?»
По пути к корме Туровцев прошел, не задерживаясь, четвертый отсек, пустой и холодный, с поднятыми коечными сетками, пахнущий покинутым жильем, рванул стальную дверь пятого и невольно скорчил гримасу.
Оба дизеля работали на полную мощность, наполняя тесный отсек грохотом. Сквозь величественный рев воздуходувок и оглушительно жесткое цоканье клапанов Митя расслышал: «Здравия желаю, товарищ лейтенант». Осмотревшись, он увидел Тулякова. От его улыбки повеяло таким спокойным доброжелательством, что Мите не захотелось уходить. Он кивнул и показал на уши. Старшина понял и тихонько пропел: «Конобе-ёв…»
Оказалось, что между правым дизелем и ребристым корпусом лодки скрывается здоровенный моторист. По-видимому, он расслышал не только свою фамилию, но и интонацию — оба дизеля остановились одновременно, как по команде. От наступившей тишины у Туровцева заломило в ушах.
— Как дела, Туляков?
— Все нормально, товарищ лейтенант. Вот дизеля пускаем.
— На зарядку? — спросил Туровцев тоном знатока.
— Никак нет, с медицинской целью. Прослушиваем на разных режимах. Желаете?
— Давайте.
— Конобе-ёв…
Правый дизель взвыл, загремели клапана. Туляков нагнулся и приложил ухо к кожуху мотора.
— Вот, — сказал Туляков. Он обращался к Туровцеву, как лечащий врач к приглашенному на консилиум профессору. — Вот, пожалуйста.
Митя тоже приложил ухо к кожуху, но решительно ничего не услышал. На всякий случай он глубокомысленно кашлянул и сделал озабоченное лицо. Это вполне удовлетворило Тулякова, он мигнул Конобееву, и дизель затих.
— Поршневые кольца надо менять. Втулочки, обратно, менять. Сальники тоже пропускают. — Старшина похлопал дизель по станине, как лошадь по крупу. — Переборка нам нужна. Полная переборочка.
— А что, поизносились?
— По идее, большого износа быть не должно, машины добрые, недавно из среднего. Ну, конечно, — Туляков придвинулся и понизил голос, как будто речь шла о семейной тайне, — последние дни у нас все было под метелочку: соляр, смазка, вот ходовые части и греются. Главное же дело — бомбежка.
— Что бомбежка? — не понял Митя.
— Хуже нет для дизелей. Возьмите, к примеру, такой факт. В Данцигской бухте побомбила нас авиация. Ночью всплываем на зарядку батарей, я сразу замечаю: левый шалит, снижает обороты, стуки, нагрев, то да се… Или такая картина — наваливаются на нас в тумане катеришки, Борис Петрович командует полный вперед. Ну и запускаешь холодный двигатель сразу на большие обороты, обстановка такая, что, даю вам слово, маслом прокачать — и то нет возможности. А в результате?
Такой рассказ о боевом походе Туровцев слышал впервые. Туляков помнил поход памятью моториста, он повествовал о тяжких испытаниях, которым подвергались дизеля, совершенно забывая при этом о собственных.
«Свинство, — подумал Митя. — Я до сих пор ничего толком не знаю о походе. Ни с кем не поговорил, даже не прочитал документов…»
— Не слыхали, товарищ лейтенант? — спросил вдруг Туляков. — Говорят, за границей на подводных лодках две команды.
— Как две? — Туровцеву показалось, что он недослышал.
— Две команды — бортовая и береговая. Бортовая, стало быть, плавает, воюет, а как пришли на базу — точка. Сходит на берег, а заступает береговая. Ремонт, покраска, это уж ее забота, бортовая только отдыхает.
Нечто подобное Митя слышал, но никогда не задумывался, хорошо это или плохо.
— По идее, оно будто подходяще. Как, товарищ лейтенант?
Митя пожал плечами.
— Не знаю, — протянул он. — Тут еще надо подумать.
Он и не подозревал, что этим ответом завоевал сердце старшины. Туляков заулыбался:
— Вот именно, подумать. Вопрос будто и простой, а… — Он не докончил фразу, изобразив степень сложности вопроса губами и пальцами. — Так что разрешите вам напомнить.
До шестого отсека Митя так и не добрался. Прибежал с «Онеги» Каюров и сообщил, что Ходунов требует срочно освободить штатную каюту.
— Вот что: перебирайтесь-ка вы ко мне, — сказал Каюров, когда они поднялись на «Онегу», — отдельной каюты вам все равно не дадут, а я из уважения к начальству уступлю тебе нижнее место. Доктор со мной жить не хочет, потому что я курю, а он только что бросил и сейчас опаснее тигра. Как сожитель я имею ряд неоценимых достоинств: не храплю, не хвастаюсь любовными победами и не рассказываю старых анекдотов. Идет?
Все это было сказано так весело и дружелюбно, что Мите сразу же захотелось согласиться. Однако для поддержания своего достоинства он ответил, что хочет сперва выяснить обстановку, ну и — само собой — посмотреть, что за каюта.
Обстановка выяснилась быстро — Ходунов не пожелал даже разговаривать об отдельной каюте для лейтенанта Туровцева. Каюровская каюта Мите понравилась: небольшая, зато теплая, дверь в дверь с машинным отделением. Книг и фотографий у Каюрова оказалось даже больше, чем у Горбунова, и Мите стало неловко: при весьма высоком мнении о собственной интеллигентности, у лейтенанта Туровцева не было никаких книг, не было даже карточки отца с матерью.
Митя загляделся на одну из фотографий, пораженный юной прелестью женского лица. Женщина была худенькая с рассыпающимися из-под гребенки светлыми волосами. Она держала в тонких обнаженных руках тяжелый кружевной конверт, стараясь, чтоб лицо младенца попало в объектив. Рядом с женщиной стоял сухощавый и черноватый мужчина в гимнастерке со старинным — на розетке — орденом Красного Знамени. Если б не резкие продольные морщины на бритом лице, можно было бы предположить, что это сам Каюров. В углу той же рамки приткнулся снимок, изображавший сурового старика с длинной седой бородой, в шубе и высокой шапке.
— Разрешите представить, — сказал Каюров. — Это Мурочка — личность обожаемая. Человек у нее на руках — наш сын Алексей Васильевич, от подробной характеристики воздержусь, ибо мы пока не знакомы. Мужчина с орденом — мой отец Никита Степанович Каюров, директор зверосовхоза, область Коми. Старец, которого ты принимаешь за моего деда, — Константин Эдуардович Циолковский. Ну так как — по рукам?
От нижнего места Мптя отказался и явно огорчил этим Каюрова, — как видно, он тоже предпочитал верхнее.
После обеда — лодочников кормили в той же кают-компании, но по другой норме, и тоже плохо — они вернулись в каюту, отдраили иллюминатор, легли и закурили.
— Не раскаиваетесь? — спросил Каюров.
Свесившись со своей верхней койки, Митя увидел, что минер смеется.
— В чем?
— В переходе на двести вторую.
— А почему я должен раскаиваться?
Каюров опять засмеялся, на этот раз громко.
— Слушай, друг, ты вроде нашего Халецкого: он тоже любит отвечать на вопрос вопросом. Кроме шуток: я убежден, что лучше двести второй кораблей не бывает. А впрочем, может, и бывает — я не видел. В конце концов тебе тоже понравится. Но сперва Горбунов выпьет у тебя ведро крови.
— Скажи, пожалуйста, — спросил Митя, стараясь говорить небрежно, — что такое Горбунов?
— Вам как прикажете — в двух словах?
— Желательно.
— Виктор Иванович Горбунов не такая простая человеческая особь, чтоб уложить ее в два слова. В общем, если хочешь жить с ним в мире, запомни: он обожает вводные и ненавидит допуски.
— М-да, — сказал Митя. — Коротко, но туманно.
— Что такое вводная задача, тебе должно быть известно из курса тактики.
— Предположим. А какая разница между вводной и допуском?
— Такая же, как между фантазией и ложью. «Даю вводную» — это значит: представь себе то, чего нет. Делать допуск — это значит притворяться, что оно есть. Послушай-ка, — сказал он без всякой связи с предыдущим, — ты хотел бы быть всесильным?
— То есть?
— Как в сказке. По щучьему велению, по моему хотению… Скажем, захотел, чтоб Гитлер ни с того ни с сего раздулся и лопнул: напряг свою волю — я бенц, фюрера как не бывало. Хотел бы?
— Пожалуй, да.
— А я — нет.
— Нет? — удивился Митя. — Почему же?
— Рисковое дело, можно наломать дров. Доктор со мной — это редкий случай — согласен. Ты помнишь, у Уэллса в одном рассказе описан человек, у которого была такая способность? Короче говоря, с тем субъектом произошла следующая петрушка: он шел домой поздно, выпивши, и, чтоб жена не ругалась, решил остановить время. Остановил вращение Земли, но не учел инерции, и все, что было на поверхности, полетело вверх тормашками. Выводов два. Первый: нечистая сила требует точной программы действий. Второй: наряду с физическими закономерностями наверняка существуют социальные, их можно изучать и направлять, но вмешиваться в них по произволу — штука опасная. Так что вместо щучьего веления придется нам ударить по Гитлеру более испытанным средством — торпедой. Тебе повезло, — заявил он, как всегда не очень заботясь о переходах, — получаешь боевую часть в отличном состоянии. Боцман — такого поискать, но хитер и властолюбив, как турецкий паша, с ним держи ухо востро, не то сядет на шею. Савин — трудный экземпляр, но лучшего специалиста нет на бригаде. Фалеев — тот дело знает, но инициативы никакой, от инструкции ни шагу…
— Фалеев? Командир отделения рулевых?
Каюров не ответил. Митя свесился с койки, чтоб посмотреть, в чем дело, и увидел, что минер крепко спит.
Адмиральский час пролетел, как единый миг. Митя чуть не проспал, выручил Каюров, умевший, как истинный моряк, мгновенно засыпать и вовремя просыпаться.
Спускаясь по трапу в центральный пост, Туровцев решил, не откладывая в долгий ящик, познакомиться с Фалеевым. Разыскивать его не пришлось, он дежурил по лодке. Горбоносый блондин с отличной выправкой. На все вопросы штурмана он отвечал четко, не задумываясь, с застывшим лицом. После пятиминутного разговора Туровцев убедился, что Каюров прав.
Не в пример интереснее оказался штурманский электрик Савин, тот, что откровенно скучал на политинформации. Он тоже держался строго официально, но чуткий к оттенкам Митя скоро догадался, что это официальность совсем другого сорта, не солдатская, а скорее светская. «Волею судеб ты мой начальник, — говорил он всем своим видом, — я признаю твою власть, но отказываю тебе в превосходстве. Надеюсь, ты оценишь, что я ни на минуту не забываю о своем положении, и за это избавишь меня от начальственной фамильярности». В том, что Савин отлично разбирался в навигационных приборах, не было ничего удивительного, многие старшины знали свою узкую специальность не хуже. Удивительно было, что Савин знал об электричестве гораздо больше, чем Митя, и при этом не только не щеголял своими знаниями, но чрезвычайно неохотно их обнаруживал. Он держал себя настороже, а когда Митя пошутил — улыбнулся одними губами, только из вежливости. Несомненно, за сдержанностью Савина крылась какая-то тайна.
Третью загадку задал боцман. Этот рыжий богатырь, весь в татуировке, оказался обидчив, как девочка. Он явился на зов помощника, сияя приветливой улыбкой, очень красившей его грубое лицо, был весел и словоохотлив, но стоило Туровцеву в мягкой форме оспорить какое-то пустяковое распоряжение боцмана, как тот посерел, замкнулся и до конца разговора сохранял оскорбленную мину.
К ужину Туровцев успел осмотреть заведования и поговорить со специалистами не только в своей штурманской, но и в самой большой из боевых частей корабля — электромеханической. Командовал ею Ждановский, а душой был старшина группы мотористов Туляков. В других группах — электриков и трюмных машинистов — тоже были опытные старшины, но им было далеко до Тулякова, а личный авторитет Тулякова стоял даже выше боцманского. Без помощи Тулякова, знавшего все не только о своих дизелях, но обо всем хозяйстве боевой части, Туровцев провозился бы гораздо дольше. Оставались владения Каюрова, надо было поговорить с торпедистами (в надводном положении торпедист превращается в артиллериста, точно так же как рулевой в сигнальщика) и осмотреть оружие. На это оставался весь завтрашний день — более чем достаточно. Взобравшись на мостик и с наслаждением глотая влажный воздух, Митя впервые за многие недели ощутил, что доволен прожитым днем. Хорошо поработал и нисколько не устал. После ужина надо будет потратить полчаса, чтобы просмотреть и перебелить свои записи, еще час на чтение газет и ивлевских конспектов, и тогда день можно считать проведенным образцово. Если по такому образцу прожить завтрашний, послезавтрашний и так далее, то можно, не надрываясь, поспеть всюду, до тонкости изучить лодку — механизмы и людей, — вызубрить назубок все лоции и наставления, освежить в памяти формулы и таблицы, словом, стать безупречным вахтенным командиром, знающим, спокойным, авторитетным, любимым командой и товарищами, правой рукой Виктора Горбунова. Для этого достаточно одной зимы, а весной лодка выйдет в Балтику.
«Ночь. Только что всплыли. Лодка идет под дизелями двенадцатиузловым ходом. Горбунов передает вахту Туровцеву и спускается с мостика, он устал, и его познабливает. Туровцев поднимает воротник кожаного реглана (надо обязательно раздобыть реглан) и занимает свое излюбленное положение — прижимается левым боком к ограждению, правая нога на крышке люка. Крупные дождевые капли барабанят по мостику и растекаются по стеклянному козырьку. Туровцев придавливает огрубевшим большим пальцем тлеющий в трубке табак и глубоко затягивается. Медовый запах табака смешивается с запахом соленой влаги и выхлопных газов. Мягко шуршат винты, и лодка скользит, как тень, как призрак… Время от времени лейтенант Туровцев вскидывает к глазам висящий у него на груди сильный бинокль: сигнальщики смотрят зорко, но, как говорится, свой глаз — алмаз. В эн часов эн-эн минут впередсмотрящий докладывает — слева, курсовой двадцать, силуэт крейсера. Крейсер? (Глаза впиваются в окуляры, пальцы привычно ложатся на зубчатое колесико…) Ага! Так какой же это крейсер, пора, кажется, знать силуэты. Линкор типа „Адмирал граф Шпее“. Ср-р-рочное погружение!!»
Сгустившаяся темнота и начавший накрапывать дождь очень способствовали полету Митиной фантазии. По уже через минуту голод оттеснил мечтания, и Митя побежал на «Онегу». В кают-компанию он явился первым, раньше всех проглотил сыроватые, пахнущие щелоком блинчики и ринулся в каюту, обуреваемый благими намерениями. Прежде всего он включил настольную лампу и аккуратно разложил перед собой ивлевские конспекты и брошюры. Затем извлек из нагрудного кармана крохотную алфавитную книжку, служившую ему уже несколько лет. За один день он исписал ее от корки до корки, и теперь следовало, не откладывая, расшифровать эту доморощенную стенографию. Хотел заметить время, но вспомнил, что часы остались у Тамары.
На первой страничке алфавита были две старые записи, обе чернилами: телефон Таллинского аэропорта и некоей Аллы (аэропорт в руках у немцев, Алла, вероятно, тоже…). Затем шла свежая карандашная запись: «Фал. Погонемс Горб!!!» Что за штука «погонемс»? Вспомнил и засмеялся: «Фалеев. Поговорить о нем с Горбуновым».
Прошло не меньше получаса, прежде чем он добрался до буквы «З». Знакомых на эту букву у него никогда не было, поэтому он очень удивился, обнаружив на самом верху странички четкую запись, сделанную незнакомым почерком: «Зимина Т.А. — Б 4-92-16». Митя долго и безуспешно рылся в своей памяти, пытаясь вспомнить знакомую с такой фамилией. Наконец его осенило: Тамара.
Первым ощущением была ничем не замутненная радость. Захотелось немедленно позвонить. Митя вскочил. В коридоре он остановился, раздумывая: городской телефон есть у дежурного, но туда идти не стоит, нет — лучше в канцелярию…
Канцелярия дивизиона помещалась в корме за кают-компанией. Тесная клетушка, всю меблировку которой составляли два железных стула, шкаф и стол с допотопным «ундервудом». На одном из стульев восседал старший писарь Люлько, высоко ценимый на дивизионе за умение печатать двумя пальцами, — все остальные пользовались для этой цели одним, что выходило вдвое медленнее. При появлении Туровцева Люлько приподнялся и, увидев, что лейтенант взялся за трубку, деликатно вышел и притворил за собой дверь.
Группа «Б» ответила не сразу. Митя долго тряс рычаг, нажимая то одну кнопку, то обе сразу. Наконец он услышал голос телефонистки и прокричал ей номер. Не расслышав ответа и не получив соединения, он снова вызвал группу. На этот раз группа ответила металлическим голосом: «Вам же сказано — номер выключен». Похолодев, Митя опустил трубку на рычаг.
Вернувшись в каюту, он уже не смог работать. Его томило беспокойство. Почему выключен аппарат? Разбомбило дом? Но за весь день не было ни одной воздушной тревоги. Артобстрел? Нет, артиллерийской, кажется, тоже не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61