— А чего ты не женишься?— А ты?— Я был. С меня хватит.— Я тоже.— Да трахнешь, трахнешь ты эту Ирину, успокойся. Ты же не из-за Деда своего, а только ради нее это дело-то и взял. Что, я не вижу? Да и она на тебя глазищи пялит. Слушай, а чего на тебя так бабы западают? Как ненормальные.— Ой-ой! Кто бы говорил…— Нет, серьезно. Ты — хам, эгоист каких мало, циник и садюга. Тебе же человека подрезать, как другому плюнуть. Чего они все в тебе находят?— А это потому, что за всем этим скрывается трепетная и ранимая душа ребенка. И женщины это чувствуют. В них просыпается материнский инстинкт. А вот в тебе этого нет. Ты, Гурский, своим холодом разбиваешь им сердце, и они от тебя шарахаются на следующий же день. Сначала липнут, а потом шарахаются. Они тебя боятся.— Нет, Петюня, все не так. Просто женщины мечтают о романах. А я способен только на новеллу. На яркую, но короткую. Иначе мне скучно. И материнский инстинкт я давлю на корню. Я честен. Вот, нашел… — Александр достал из коробки паспорт.— «На новеллу». На анекдот ты способен, максимум. Давай сюда.— Не странен кто ж… А если тебя интересует мое мнение, я бы этой Ире запердолил. И тебе советую. У нее пальцы тонкие, и, судя по всему, в койке она орет. Потом расскажешь.— Не дождетесь, гражданин Гадюкин.— И смотреть нечего. Гарантирую.— Ладно. Кальсоны у тебя есть?— Лучше смерть, чем бесчестье.— Брось, там холодно уже.Холодно… Ты хоть знаешь, что такое «холодно»? Вот когда я в Туве был, там в январе морозы были — пятьдесят два градуса. Плюнешь, а на снег льдинка падает. Я, помню, проснулся в гостинице в городе Кызыл, это у них столица, там филармония, а я туда на «чес» с цыганской бригадой концертной приехал денег заработать. Знаешь, что такое «чес»? Три палки [Три концерта на разных площадках (артистический жаргон).] в день с переездом. Первый концерт в десять, второй в два, а третий в шесть. По сельским клубам. А ездили мы на «пазике» прямо по замерзшим рекам. На дверях — байковые одеяла, а за окнами… Сказка! Ну вот, проснулся, похмелье такое, что… Такие морозы там тоже редкость, нас из-за них на маршрут не выпускают. Что делать? Водку пить. Но пили мы спирт. В те годы там спирт питьевой в магазинах продавали, такой, знаешь, в водочных бутылках, пятерку, что ли, стоил, я уже и не помню. А потом спирт у нас закончился, мы портвейном догонялись. Гитары, песни. Но все без глупостей: чавалэ — отдельно, чаялэ — отдельно. У цыган же «облико морале». Они в этом плане между собой скрупулезны. Поэтому и пили, пока не падали.И захотелось мне поутру пива. Не чего-нибудь, а именно пивка. А с этим делом там тогда засада полная.Ну, подсказали мне местные, где у них чуть ли не единственная точка на весь город. Я и поехал. На автобусе. Подъезжаю, где надо выхожу, смотрю — кафе «Ромашка», что ли, или «Огонек». Нашел. Все правильно. Стеклянный фасад, а сбоку прямо в кирпичной стене амбразура пробита, вся заледеневшая, и очередь к ней стоит, человек семь с бидончиками.Я пристроился, постоял, потом просовываю туда рубль, наклоняюсь и говорю: «Кружечку, пожалуйста». А оттуда рожа высовывается, смотрит на меня с недоумением и спрашивает: «С материка, что ли?» Я говорю: «Да. А у вас тут что, похмелье только для местных, по карточкам?» — «Да нет, — говорит, — у нас тут, паря, однако, на улице никто пива не пьет». Представляешь? Так и сказал: «однако». Я думал, это только в анекдотах. «У нас тут, — говорит, — однако, только в свою посуду». — «И что делать?» — спрашиваю. «Да вон, — говорит, — пойди в столовую, может, стакан дадут».Пошел в стекляшку, взял два стакана, вернулся. У народа ко мне уважуха, без очереди пустили и смотрят: как же я пить-то буду? Мороз, напоминаю, такой, что пока он мне пива налил, пока я стакан из амбразуры забрал и ко рту поднес — на нем корка льда уже наросла, и сам стакан-то голой рукой не удержать.Мне уже и пива этого не надо, я бы уже водочкой где-нибудь в тепле поправился, да и понимать начинаю, что вся эта затея у меня в голове спьяну возникла, нет у меня никакого похмелья, пьяный я еще со вчерашнего спирта вперемешку с портвейном. Просто сушняк утренний да «материковая» инерция поведения меня к пивной точке погнали, не приняв во внимание специфики времени года и географического места действия.Но люди-то на меня смотрят. Я стакан в левую руку перехватил, пальцем правой в ледяной корке дырку пробил и выпил. Ощущение, должен заметить, такое… ну, как будто кипяток крутой пьешь. А этот, из амбразуры, мне второй стакан протягивает. Пришлось и второй выпить. Вот тогда я и понял, что такое «холодно».— Но ты в кальсонах был?— Я? В кальсонах?! Конечно, в кальсонах. Я же не сумасшедший.— Да как сказать… — Петр задумчиво смотрел на друга.— Ладно, чья бы корова мычала.— Я абсолютно нормален. Ну, нервы, может быть. А вот ты на себя посмотри: вдруг, ни с того ни с сего срываешься, летишь хрен знает куда, аж на Дальний Восток! И зачем, спрашивается? За какой-то трубкой идиотской, которую старый дурак восковой фигуре в руку сунул. Может, ее сперли уже давно. А если и не сперли… Причем доводов ничьих, даже моих, не слушаешь, а я говорю: «Саша, Саша, успокойся, остановись, лететь далеко, самолеты падают, да и какое вообще тебе лично дело до всех этих заморочек?» А ты? А? Глаза горят, речь невнятная, движения судорожные. «Пустите, — кричишь, — меня! У всякой птицы своя Испания! Она у нее под перьями!» Ну? Ты же в первом же буфете отравишься. И рвать тебя будет шумно, обильно и мучительно, вплоть до непроизвольного мочеиспускания. Посреди улицы. А хорошенькие барышни будут на тебя смотреть в этот момент и морщить носики от отвращения. Потом тебя арестует милиционер, «скорую» не вызовет, потому что от тебя водкой пахнуть будет, а сдаст в вытрезвон, где ты и умрешь в корчах. Документы у тебя украдут еще в дороге, поэтому похоронят-то тебя на кладбище, но в безымянной яме, как безродного.Саша, я же тебе только добра желаю! Почему ты меня не слушаешься, все норовишь по-своему? Ну куда ты едешь? Зачем?Гурский, внимательно глядя на Петра, с интересом выслушал монолог.— Надо же… — с уважением сказал он. — А ведь тебе, Петр, учиться надо было. На улице Вильгельма Пика, дом три. Город Москва. Ты же истинный талант просрал. Я серьезно.— В штанах у тебя «серьезно». Я за билетом поехал. А ты собирайся давай.— Нищему собраться — только препоясаться.— Там самолет, по-моему, где-то часов в пять. Если сегодня, то уже не успеваем. Хорошо бы завтра. Но тоже не факт. Он всего раз в неделю летает или два. Но ты всяко на завтра будь готов.— Ладно, буду. Ну?.. Кальсоны у меня есть, паспорт тоже. Чего тебе еще надо?— Да нужен ты мне, как клопам гондон.— Эт-то грубо… Глава 14 На следующий день, в четверг, после полудня Петр Волков, созвонившись заранее, заехал домой к Адашеву-Гурскому, чтобы отвезти его в аэропорт.Войдя в квартиру, он остановился в передней и воззрился на друга, который был готов к броску на Дальний Восток.— Так. И в кого мы на этот раз играем? Ты, как я погляжу, уже в роли. А я что-то не пойму…Гурский оглядел себя в зеркало: армейский офицерский камуфляж, из-под куртки которого виднелся черный свитер; высокие шнурованные кожаные ботинки; на голове — черная, закатанная чуть выше ушей шерстяная шапочка спецподразделений, а поверх всего — пронзительно-оранжевый охотничий пуховик с большим, откинутым за спину капюшоном.— А может, так лучше? — Александр раскатал шапочку, закрыв ею лицо и оставив только щель для глаз. — Как считаешь?— Да тебя же свинтят уже в Пулково. На раз. Мы же договаривались — выпьем перед посадкой. Что ж ты раньше времени-то?..— Ошибаис-ся. Меня лично никто даже и не заметит. Все будут пялиться на камуфляж и куртку. Вот ты, например, способен запомнить мое лицо? Ты его видишь?— Сними шапку, я не вижу твоего лица.— Вот! Куртка обладает удивительным цветом: олени его вообще не видят, людей он гипнотизирует настолько, что они только его и запоминают. А меня не замечают. И у нее шестнадцать карманов, из которых четыре потайные.
— А ты мосты взрывать собираешься? Тайком от северных оленей? Сними шапку немедленно, не валяй дурака. Тебя в самолет не пустят.— И вот опять ты ошибаис-ся. На меня никто даже внимания не обратит. Забьемся?— Кальсоны взял?— Все здесь, — Гурский кивнул на большую дорожную сумку, которая на три четверти была пуста.— Поменьше у тебя нет, что ли?— Все продумано.— Ладно, тебе жить.— А я тебе докажу, вот увидишь, — Адашев, выйдя из квартиры, запер дверь и спускался по лестнице, стараясь переступать через одну ступеньку.— Саша, иди как люди ходят, ебанешься.— Не могу. Я должен настроиться на экстраординарное поведение. Это сделает меня невычисляемым, а следовательно, и неуловимым. И собьет со следа погоню. Проверено.— Какая, на хрен, погоня? Кому ты нужен? Топай давай, экстраординарный ты наш.— Так я и топаю, чего пристал? Сам же раззвонил всем — и Ирине этой, и братцу ее. И про трубку, и про выставку, и про Комсомольск. Умный ты сильно, как я погляжу. Да сейчас об этом уже кто угодно знать может. А на Хабаровск еще вчера через Москву махнуть можно было с пересадкой, я узнавал, между прочим. Так что не один я, возможно, эту трубку там искать буду. Наверняка еще люди есть, которые свой отдельный интерес к ней имеют. А они, между прочим, могут быть вооружены и опасны. Понятна моя мысль?— Да иди ты… Сколько сегодня выпил-то?— Достаточное количество промиллей в организме имеем. Еще вопросы есть?— Есть: «Зачем?»— Акрофобия. Я же говорил.— Ты что, на самом деле летать боишься?— Боюсь я только выстрела в упор и микробов. От первого не увернуться, а вторых, гадов, не видно. Но они тоже убивают. А летать самолетами — опасаюсь. В аэроплане я беспомощен ситуационно. Что бы ни приключилось, от меня лично ничего не зависит. При кораблекрушении хоть за обломок доски ухватиться можно и выплыть, а тут… А от ощущения высоты еще и в заднице щекотно. Мне не нравится. Выход один: залудить и задрыхнуть. Наркоз-анабиоз.— И ты всю жизнь вот так и летаешь?— Так и летаю, — вздохнул Гурский. — Поэтому, в частности, и не долетел кое-куда однажды. Ссадили на дозаправке. А было обидно. Весьма.— Я думал, ты шутишь.— А я не шучу. Я в детстве на балкон второго этажа выйти не мог. Это врожденное.— А с собой-то есть?— Нет. Я думал, ты захватишь. У меня и рублей-то не осталось.— Так ты что, — Петр сел за руль и вставил ключ в замок зажигания, — без копейки?— Почему, — Гурский забрался в машину, — у меня баксы с собой. Только мне поменять было некогда.— Ладно, поехали.Волков выехал из двора на Малый проспект Васильевского острова, потом, проехав по Девятой линии, сделал левый поворот и вырулил на набережную. По Дворцовому мосту переехал Неву, постоял на светофоре у въезда на Дворцовую площадь и повернул направо.— Слушай, — Гурский смотрел через стекло на воду, гранитные набережные, фасады дворцов, — а ведь непогано все-таки, а? Вот так посмотришь… и как-то легче. А это что такое? — он указал на большой парусник, который стоял у спускающихся к самой воде гранитных ступеней прямо напротив Адмиралтейства. — Чей он? Почему не наш? Представляешь — жить на нем, а? Ришар же живет в Париже на барже. А это… Ты только посмотри, какие обводы! А корма!..— Для того, чтобы на нем жить, Саша, нужно свою собственную корму столько раз подставить и так, и эдак, что вообще жить не захочется. — Волков повернул налево, пересек Исаакиевскую площадь и выехал на Вознесенский проспект. — Здесь тебе не Париж.— Жалко. А иначе нельзя?— Можно, — кивнул Петр. — Пострелять, правда, немножко придется. Только потом его все равно взорвут. Сучье время.— Эпоха перемен. Глава 15 В аэропорту Волков и Адашев-Гурский поднялись к буфетам и, встав у одного из высоких круглых столиков, открыли поллитровку «Абсолюта», которую купили по дороге.— Ты как? — спросил Петр. — Не поплывешь?— Спокуха, Хрящ, бубен не напрягай.— Пойду закуски возьму.— Ну вот, начинается, — обреченно вздохнул Гурский. — Только гамбургеры всякие не бери, пожалуйста. Неизвестно, что они туда кладут.— Стаканы-то у них взять можно?— Стаканы взять нужно.Петр вернулся, неся в руках тарелку с нарезанным холодным мясом, рядом с которым лежали несколько кусков пшеничного хлеба, и два пластиковых стакана.— Наливай пока, — Гурский стал делать бутерброды. Один кусок мяса был явно великоват. Александр сделал было движение рукой куда-то за спину, но, взглянув на Петра, осекся.— Петя, у тебя ножика нету? — Давай-давай, рейнджер хренов, доставай.— Донт андерстенд.— Ага, конечно… — Волков скользнул рукой под куртку Адашева и вынул у того из-за спины большой военно-морской боевой нож.— Ну? Совсем с головой не дружишь? Ты с этим в аэроплан собрался? Ну-ка давай сюда ножны.— С ремнем возиться придется.— Снимай давай, быстро.Адашев смиренно задрал под оранжевым пуховиком камуфляжную куртку, расстегнул пряжку брючного ремня, выдернул его до половины из шлевок и, сняв, положил на стол черные деревянные ножны.— Больше ничего нет?— Больше ничего нет, — Александр заправлял и застегивал ремень.— Саша, ну ты о чем думаешь, честное слово… Как дитя малое.— Я думаю о превратностях.— Кстати, на-ка вот, — Волков достал из кармана и протянул ему железнодорожные ключи. — Это к вопросу о превратностях.Гурский взял в руки три ключа: один — с треугольной выемкой внутри круглой головки; другой — обыкновенный, похожий на ключ от врезного замка; и короткий, как широкая отвертка. Все они были склепаны на одном стержне и свободно на нем вращались.— Возьми на всякий случай. Мало ли в поезде приспичит, а сортир закрыт. Или из вагона в вагон перейти. Всякое бывает.— Спасибо. Мы выпивать будем? У меня уже, между прочим, регистрация вовсю. А я трезвею неуклонно.— Ну давай, поехали.— За победу.— За нашу…Они выпили и закусили бутербродами с холодной вареной телятиной.— Гурский, — Волков отодвинул от себя пластиковый стакан, — я тебя давно спросить хочу: вот ты барин по жизни, страшно ленивый, акрофобия у тебя, этого ты не ешь, того не пьешь, бабу тебе подавай непременно с тонкими пальцами, иначе у тебя на нее не встанет, ничего тебе не хочется. Так?— Все не так. Каждый пункт обсуждается.— Это — детали, неважно. А в принципе?— Ничего себе «детали»… Да вся жизнь из деталей, они-то как раз и важны. Впрочем, вопроса не слышу.— А вопрос таков: «Какого хрена ты каждый раз соглашаешься вписываться в мои заморочки?» Это ж головная боль сплошная. Ну, то, что я тебя прошу, мне это надо, это понятно. Но ведь ты несильно и отказываешься. И еще чему-то радуешься при этом, цирк устраиваешь.— Такой вот вопрос?— Да.— Не понимаешь?— Н-ну… любопытно, как ты сформулируешь.— Наливай.Волков налил в стаканчики водку.— Но пасаран?— Син дуда… — пожал плечами Гурский.Они выпили и закусили.— Ты спрашиваешь, — Александр смел рукой со стола хлебные крошки на ладонь и ссыпал их в тарелку, — в чем мой интерес?— Да. — Петр вставил морской нож в ножны и убрал его в карман куртки.— Отвечу тебе притчей.— Давай.— Ты комара видел?— Ну, допустим, скажу «да».— А хер, извиняюсь, у него видел?— Скажу «нет».— Но ведь он же у него есть… Как считаешь?— Изящно, — кивнул Волков. — Пошли, там регистрация заканчивается.— Момент, — Гурский достал из кармана пуховика прозрачную пластиковую флягу, перелил в нее оставшуюся в бутылке водку и протянул Петру. — Долей, пожалуйста, соком.— Каким?— Лучше бы лимонным, но если нет — грейпфрутовым.У стойки регистрации Волков раскрыл бумажник и протянул Гурскому русские деньги.— На, возьми. Где ты менять-то в дороге будешь? Грабанут еще.— Да не надо, потом разберемся.— Бери, Бюро оплачивает, я с Дедом согласовал. Считай, что ты на работе. Билеты и счет из гостиницы не выбрасывай.— Не буду так считать. — Гурский взял деньги. — Я ни на кого не работаю. Я следую «срединному пути».— Барышня, вот смотрите, — раскатав черную шерстяную шапочку, закрывшую все его лицо, кроме глаз, обратился он к девушке, одетой в форму Аэрофлота, которая стояла за регистрационной стойкой. — Похоже, что я на работе?— Похоже, что сегодня у вас выходной, — уловив запах спиртного, улыбнулась она. — И проходите скорей, самолет без вас улетит. Бомба у вас с собой?— Да, — кивнул Александр. — В ручной клади.— Хорошо. А то в багаж нельзя. Прощайтесь… — посмотрела она на Петра.— Ну что? — Гурский повернулся к Волкову лицом, закрытым раскатанной ниже подбородка черной шапочкой спецназа. — Полетел я потихонечку…— Пока.— Давай.— Да, Саша! — окликнул Петр.— Что? — обернулся Адашев.— Постарайся не подохнуть, как собака.— Так для того, чтобы попасть в рай, Петя, — глухо, сквозь ткань шлема, произнес Гурский, — как раз сдохнуть-то сначала и необходимо. Прости за назидание. А во-вторых, от пенделока и слышу.— Спасибо за внимание, — кивнул он девушке у стойки и прошел на посадку. Глава 16 Проводив Гурского на край света, Волков сел в автомобиль, выехал на Московское шоссе и не спеша поехал в сторону города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27