— Нет.
— Тогда чего трясешься?
— Замерзла, — ответила я и отвернулась. Что-то в этом старике было не так… Я не знала что, но чуяла опасность всем своим существом, как плохой пловец чует глубокие речные омуты. Слепец пугал меня. Если б рядом был Олав…
— Думаешь о дружке урманине?
— Да.
— Хорошо. — Слепец хмыкнул и, тыкая впереди себя посохом, зашагал дальше. Поскальзываясь на размокшей глине, я поспешила за ним.
Вскоре лядины кончились, и на нас темной душистой громадой надвинулся лес. Его растревоженные дождем запахи напоминали об утраченном доме. В Приболотье запах земли и сырости всегда носился в воздухе и даже зимой сочился из-под снега, будто чье-то тихое дыхание. «Это храпят во сне подземные боги Озем и Сумерла, — говорила мне мать. — Зима для них, что ночь для людей, — время сна. А весной они просыпаются и принимаются за работу. Проращивают зерна, поят деревья, согревают землицу на полях…»
— Остановимся здесь. — Старик раздвинул ветви старой ели и шагнул под их ненадежную защиту. Внутри оказалось тихо и сухо. Дождевые струи не пробивали густую хвою, а стекающие по ветвям капли глухо тюкали снаружи о влажный мох. Старик снял мокрый дорожный плащ, расстелил его на земле и уселся, осторожно уложив посох на согнутые колени. Слабые, едва проникающие в наше укрытие отблески Перуновых стрел иногда выхватывали из темноты его белые шевелящиеся руки. Они усердно копались в тощей суме старика. Трясясь от холода, я подползла поближе.
— На.
Что-то сухое и жесткое ткнулось в мои замерзшие пальцы.
— На, — настойчиво повторил слепец, — ешь. Черствые, ничем не сдобренные лепешки уже давно утратили свой аромат и вкус, но я безропотно вцепилась зубами в стариковское угощение, а едва насытившись — заснула.
Старик разбудил меня с первыми рассветными лучами.
— Пора, — коротко сказал он.
Пора так пора… Только куда мы идем?
— К реке Чадогощи, — угадал мои мысли слепец. — Там у меня припрятан челн. На нем поплывем до Мологи, а оттуда до моего дома рукой подать.
В его голосе слышалась печаль, и я взглянула на его лицо. Грубый длинный шрам уродовал дряблую щеку моего спутника, подбородок и шею. Второй шрам, чуть меньше, пересекал лоб и блеклый, схожий с рыбьим глаз.
— Ну что же ты? Вставай! — поторопил слепец. Мне стало стыдно. Пытаясь загладить неловкость, я вскочила и случайно зацепила стариковский посох. Тот выскользнул из его пальцев. «Балда неуклюжая!» —ругнулась я и, подхватив посох, протянула его слепцу. Ветер прорвался сквозь лесные заросли, швырнул мне в лицо еловую ветку и что-то горячо зашептал на ухо. Старик поспешно выхватил посох из моих рук:
— Не трогай его больше! Он — мои глаза… Его голос дрожал, и мне вдруг стало жаль его. Бедняга! Как, должно быть, страшно в его темном, слепом мире! Каким одиноким он себя чувствует! Наверное, от этого его молчаливость и суровость. А нам же долго жить бок о бок… И лучше, если мы будем помогать друг другу, а не терзаться нелепыми домыслами…
На Чадогощи старик долго шарил посохом по камышам, кряхтел и хватался за притопленные коряги, а затем устало признался:
— Нет челнока. Увел кто-то… Жаль… Плыть по течению в лодье было бы гораздо приятнее, чем бить ноги в непролазной лесной глуши.
— Пошли, — сказала я. — Что зазря горевать… Слепец кивнул:
— Погляди-ка, там вдоль берега была тропа… Я раздвинула ветви ольховника. Узкая, но утоптанная дорожка извивалась между кустами.
— Тут она.
Старик вылез из камышей, сунул ноги в поршни и улыбнулся:
— Давно я дома не был, а все как раньше… Даже тропка цела.
— А куда она денется? — удивилась я и поторопила слепого: — Пошли, что ли?
Он вздохнул, поднялся и зашагал вперед. К следующей ночи тропа вывела нас к Мологе. Неширокая река блеснула под холмом серебристым боком и застенчиво скрылась в зелени кустов. Лунный свет прыгал по речной ряби, словно пытался проникнуть в самую глубину, где таинственные водяные духи хранят свои сокровища.
— Молога, — сказала я слепцу. Он потянул носом свежий речной ветер и подтвердил:
— На той стороне должен быть Красный Холм. Видишь его?
— Вижу.
— Вот за ним озеро Ужа. Там я и живу.
— Один?
— Нет, — он покачал головой, — там целое печище. Да ты не бойся — люди в нем добрые, ни словом, ни делом не обидят. Когда я ослеп, они меня подобрали и выходили. А раньше моя изба стояла прямо на Красном Холме.
Он помрачнел. Отвлекая старика от тягостных воспоминаний, я притворно заспешила:
— Ладно, ладно, после расскажешь, а теперь пошли — чай, я тоже стосковалась по домашнему теплу.
Его изба стояла в стороне от озера, на лесной поляне. Чуть дальше, отгородившись от леса каменным завалом, расположилось большое печище.
Натужно скрипя, старая дверь впустила нас внутрь. В лицо дунуло холодом и сыростью. Я огляделась. На потемневших от времени стенах покачивались какие-то мешочки, низкий стол покрывал толстый слой пыли, а с матицы свешивались аккуратные пучки душистых трав. Я потянулась к одному из них и потерла меж пальцами высохшие листья. Пахучая пыль посыпалась на голову. Изба слепца напомнила жилище наших Сновидиц. У них так же пахло травами, старостью и еще чем-то неведомым, непонятным и потому чудесным.
Мне захотелось заплакать.
— Ложись, — слепец указал на лавку, — отдохни. Пряча слезы, я легла на ворох пыльных шкур, уткнулась в них носом и, не сдержавшись, всхлипнула. Раз, еще… А потом рыдания прорвались бурным потоком. Слезы смывали страх, боль и тягостные воспоминания. Старик не пытался утешить меня, и мое тело еще долго сотрясали рыдания, а когда на душе стало светло и пусто, пришел сон.
Очнулась я утром. В маленькое оконце лился яркий солнечный свет и доносились чьи-то незнакомые голоса.
Старый слепец съежился на узкой лавке, уложил голову на скрещенные руки стоящего рядом деревянного идола и безобидно сопел во сне.
— Эх ты, криворукий! — донесся снаружи звонкий мальчишеский голос. Стараясь не беспокоить спящего старика, я осторожно приоткрыла дверь. Солнечные лучи брызнули в глаза. Голоса стихли. Утерев выступившие слезы, я пригляделась.
На небольшой поляне, почти у входа в наше жилище, вылупив на меня круглые от изумления глаза и опустив легкие, еще не мужские луки, стояли несколько молодых парней. Из-за их спин, глупо похихикивая, высовывались девицы с розовощекими и ясноглазыми лицами. А с высокой ветви дерева хвостом невиданного зверя свисала длинная алая лента. «Похвалялись меткостью», — поняла я. Наши парни тоже любили подобные забавы: забрасывали повыше ленту или шапку и старались сбить ее стрелами. Самого удачливого ждала награда от той, что принимала «потерю». Раньше я была еще слишком мала для подобных игр, а теперь вряд ли кто-нибудь пожелает подарить мне сбитую ленту…
— Смотри, колдун вернулся.
Эти слова произнес высокий статный парень в синей шелковой рубахе. Он был белолиц, широкоплеч и, похоже, считался вожаком ватаги. Отогнав нелепые страхи, я вылезла наружу. Девки тонко заверещали, а парни подались назад. На месте остался лишь белолицый.
— Ты кто такая? — настороженно спросил он. Я не ответила. Какая-то отважная девка подскочила к парню и дернула за рукав:
— Эй, Тура, пошли отсюда.
Вырвавшись, парень сузил на меня красивые серые глаза:
— Я спросил — кто ты?!
— А кто ты? — подходя к нему почти вплотную, невозмутимо ответила я.
Парень оказался высок. Я не могла пожаловаться на малый рост, но доставала ему лишь до плеча. Презрительный взгляд Туры обдал меня холодом. "Знающему человеку глаза чужака могут сказать очень многое, — когда-то учила мама, и теперь я видела: Type страшно интересно. Для него я была уродливой болотной жабой, которую для забавы можно поднять на ладонь, поглядеть, а затем выбросить куда подальше и никогда не вспоминать.
Я поморщилась, молча обошла парня и шагнула к скучившимся за его спиной печищенцам. На сей раз они не попятились.
— Почему вы называете слепца колдуном? Они переглянулись. Девки смолкли, а вперед вышел невысокий, белоголовый парнишка. Похоже, он был самым младшим в ватаге. Тонкая шея паренька беспомощно вылезала из просторного ворота рубахи, сермяжные порты болтались на нем, как на пугале, а большие голубые глаза смотрели печально и строго.
— Потому что он и есть колдун, — певуче сказал паренек. — А как ты сюда попала?
— Пришла, — улыбнулась я. Почему-то, глядя на него, мне больше всего хотелось улыбаться. — Он мой дед.
— Дед?! — Глаза паренька округлились. — А я слышал, будто весь его род извели, он один остался. Сзади хрипло засмеялся Тура.
— А ты, Баюн, погляди на нее! Неужто не видишь сходства?!
Урманский плен отучил меня терпеть насмешки. Я вертанулась и с ходу вогнала кулак в живот Туры. Долговязый наглец как подкошенный рухнул в траву. Хлопая глазами, я неверяще уставилась на него. От такого толчка оправился бы даже трехлетний малыш, но Тура ужом елозил по земле, выплевывал проклятия и кусал губы.
— Зачем ты так? — Беловолосый Баюн подошел ко мне. — Он же не со зла, просто иначе не умеет. — И протянул руку: — Вставай, Тура. Негоже перед девкой землю утюжить.
Ветер растрепал его редкие белые волосы, обнажил розовую кожицу на макушке, и неожиданно я почувствовала раскаяние. И впрямь — зачем я ударила Туру? От моего удара он не станет лучше.
Я огорченно склонила голову и поглядела в налитые обидой серые глаза:
— Прости. Сама не ожидала, что так получится.
— Жаба… —прокряхтел Тура и попробовал подняться, но снова упал. Презрение столпившихся за моей спиной подростков липкими щупальцами потянулось к бывшему вожаку. Я не хотела наживать себе новых врагов, поэтому показала ободранные еще во время пути руки:
— Мне и самой несладко, вон как руки расшибла! Тура сморгнул и, перестав скулить, уселся на траве.
— Так тебе и надо, — недовольно пробурчал он. — Впредь не будешь кулаками махать.
— Не буду, — послушно согласилась я и, надеясь вернуть Type утраченное уважение, покаянно добавила: — А зовут меня Дарой.
— Дара!!!
От громкого окрика я вздрогнула, а мои новые знакомцы кинулись врассыпную. Остались лишь еще не успевший подняться Тура и серьезный Баюн.
— Дара, ты тут? — уже тише переспросил старик. Он еще не оправился от сна — седые волосы висели по плечам нечесаными патлами, а вылезшая из портов рубаха трепыхала на ветру серыми крыльями.
— Да, дедушка, — откликнулась я.
— Ступай домой, — велел слепец. Мне не хотелось уходить, но деда следовало слушаться. Коротко кивнув новым знакомцам, я двинулась к избе.
Глухой и странно строгий голос старика остановил меня у самых дверей. Подобно раскатам дальнего грома, он плыл над лесом, пугал и завораживал одновременно, но предназначался не мне.
— Уходите отсюда, — говорил он. — Уходите и больше никогда не приближайтесь к Даре. Никогда!
Старик так напугал моих новых знакомцев, что прошла осень, приближалась к концу зима и подступали весенние праздники Морены-масленицы, а они так и не показывались. Несколько раз я сама пыталась отыскать их, но стоило мне появиться в печище, как жители поспешно захлопывали двери и прятались за высокой городьбой. Очень немногие отваживались оставаться на улице, но и они словно подозревая меня в чем-то позорном, молчаливо косились исподлобья. Старику не нравились мои вылазки, да и мне самой они стали противны — кому хочется быть чем-то сродни Коровьей Смерти иль Лихорадки и бродить меж замкнутых на все запоры домов.
— Не горюй, — советовал слепец. — Может, оно и к лучшему: нам много болтать ни к чему.
С той поры как мы встретились у ворот Ладоги, я многое узнала о нем. Он не лгал, говоря, что иногда видит больше зрячего. Часто мне казалось, что его пустые глаза смотрят прямо в душу, куда и я сама-то боялась заглядывать. Но они никогда не осуждали. Старик был ровней мне — так же несчастлив, уродлив и одинок. То ли нас сблизили тихие и грустные зимние вечера, когда под потрескивание поленьев в печи он нет-нет да сетовал на свое неумение обучить меня немудреным женским наукам, то ли хлопоты по хозяйству, то ли беспокойные, мучающие воспоминаниями ночи, но никогда еще у меня не было столь понимающего друга. Сравнится с ним мог только Олав, но он остался где-то далеко в прошлой, уже почти забытой жизни. В печище бродило множество разных слухов о странной связи слепого колдуна и девки-уродины, но прийти в наш дом и выяснить правду не решался никто. А меня познания в ведовстве не пугали — в Приболотье я видела немало Сновидиц и никогда не слышала, чтоб хоть одна из них причинила кому-либо вред без нужды. Зато лечили они много и умело, поэтому их не боялись, а почитали, как и положено почитать сведущих и мудрых людей. Но здешние боялись старика. Приходили к нему за травами или советом, трусливо выкрикивали его из-за дверей и опасались даже ступить в наше полутемное жилище. Но иногда он и впрямь вел себя странно. Старость и слепота делали свое дело. Слепец мог подолгу бормотать о какой-то задуманной им ловушке, о предсказаниях богов и о Мокошиной веревочке, что свила воедино всех людей — и правых, и виноватых…
В один из тихих зимних вечеров я попробовала рассказать ему о своих погибших родичах. Сначала он внимательно слушал, а затем вскочил и заметался по избе.
— Мстить, мстить, — бубнил он, — такое нельзя прощать! Нужно обратиться к богам… Заманить врагов в ловушку…
Мне стало грустно. Никому не было дела до моей беды и боли. Никто не хотел слушать о том, какими нежными были руки моей матери и какими справедливыми решения отца…
— Найти… Заманить… — бормотал старик, и, назубок зная его речи, я бесшумно выскользнула прочь.
Прохладный ветерок пробежал по моему лицу и, ласкаясь, как щенок, зарылся в складки одежды. Я отошла к лесу и присела на давно уже облюбованный поваленный ствол дерева. Когда-то его истертые бока служили надежной скамьей влюбленным парочкам, но нынче, опасаясь колдуна, сюда никто не приходил.
Я запахнула зипун и задумчиво поглядела в сторону каменного завала. Эту уродливую преграду соорудили сами печищенцы, отгораживаясь от чужого колдуна. Прогнать его или отказать ему в помощи испугались — ведь колдуны умеют мстить даже после смерти, а принять — не хватило духу…
Мой взгляд пробежал по темным, припорошенным снегом валунам, поднялся и замер. На ясной голубизне неба темнел человеческий силуэт. Человек сидел на самом верху завала и глядел прямо на меня. Вздрогнув, я приподнялась. Незнакомец тоже встал. Солнце светило ему в затылок, поэтому лица было не разобрать, но белые, трепещущие на ветру волосы сразу выдали своего обладателя.
Баюн ничего не говорил, и я тоже молчала. Шурша по земле белыми крупяными зернами, поземка бежала от его ног к моим, и в тишине казалось, что я слышу ее тихий шепот:
— Не подходи, не подходи, не подходи… Я действительно опасалась подходить к Баюну. Хотелось верить, что он пришел сюда не из пустого интереса, а желая поддержать меня. Боясь спугнуть парня, я медленно опустилась на дерево. Баюн не ушел, не отвернулся, а лишь молча и как-то робко повторил мое движение. Было неловко ощущать на себе его пристальный взгляд, но и уходить не хотелось.
— Баюн, — прошептала я про себя, — зачем ты тут, Баюн?
Ветер взмыл вверх, понес мой вопрос в темноту леса.
— Ты плакала. Там, внутри…
Я вытянула шею, прислушалась, но вокруг лишь шуршала поземка. Сказал Баюн эти тихие слова или мне показалось? Если сказал — то не услышал ли их слепец? Старик так боялся, что я познакомлюсь с кем либо и разболтаю нашу тайну! Ведь воевода Сигурд сам пообещал покарать ослушника смертью. Конечно, если узнает о произошедшем…
— Ошибаешься, слепой боится совсем не воеводы…
— Баюн?!
— Не надо, не говори, я и так услышу. — Он не шевелился, но его голос звучал отчетливо и громко, словно Баюн говорил мне прямо в ухо. Я изумленно уставилась на маленькую, замершую вдали фигурку. Поземка металась над его головой, смешивалась с белыми волосами, и казалось, будто возле Баюна вертится какой-то неведомый белый дух.
— Я сам давно уже дух, — печально сказал он. — Дух-шилыхан. Только об этом никто знает. А узнают — станут гнать.
Я не сомневалась в этом. Коли местные пугались меня, то уж шилыхана точно не потерпели бы. А ведь он — совсем безвредный нежить, особенно когда один. И разве он виноват, что тоска по родичам задержала его на кромке, меж жизнью и смертью, и сделала водяным духом — шилыханом? Я многое слышала об этих детях-утопленниках, но видела впервые. Однако что-то в голосе и даже облике Баюна заставляло верить его словам.
— Я знал, что ты не испугаешься. — Баюн покачал головой, и облако вокруг него закружилось в веселой пляске. — Ты ведь не внучка слепого, ты из Приболотья.
— Знаешь наши места? — Я не сказала, лишь подумала, но ответ последовал незамедлительно:
— Нет. Но там еще слышат кромешников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59