Одно было ясно: в Гвоздилино возвращаться нельзя.
Кроме того, нельзя было забывать про должок.
Видит Бог, он и не думал забывать. Он искал, забывая про сон и еду, искал и никак не мог найти человека по кличке Голова. Некоторые из людей, с которыми он встречался, отводили взгляд, говоря, что никогда не слышали о таком человеке, и он понимал, что они врут, и предлагал деньги — большие деньги, которых у него теперь не было, — за информацию, но они продолжали качать головой и отводить глаза, и он бежал без оглядки, потому что не сомневался в том, что в ближайшее время Голове доложат о нем.
Одного из таких людей он застрелил — просто сорвался, не выдержав нервного напряжения. Он чувствовал себя тигром-людоедом, которого со всех сторон окружили охотники, но мысль о том, чтобы просто рвануть когти куда-нибудь, где о нем никто не слышал, даже не приходила ему в голову — все-таки он был Папа и не мог себе позволить уйти просто так.
Иногда, просыпаясь посреди ночи от душных кошмаров, которые начали преследовать его недели полторы назад, он всерьез задумывался о том, нормален ли он и не является ли неуловимый Голова просто плодом его расстроенного воображения. Тогда он прикасался пальцами к заклеенному пластырем длинному шраму на шее, нашаривал под кроватью початую бутылку водки и надолго припадал к ней, как к сосуду со спасительным эликсиром. Водка помогала, он шептал в ночь бессвязные матерные полуугрозы-полумолитвы, выкуривая подряд две или три сигареты, и забывался тревожным сном.
Утром он снова выходил на охоту.
Мутный Папа не сомневался, что Голова осведомлен о предпринимаемых им поисках и наверняка тоже ищет его, чтобы раз и навсегда отвести в сторону зависший у него над головой дамоклов меч.
Поэтому он становился осторожнее с каждым днем, постепенно скатываясь все ближе к той грани, за которой начинается настоящая паранойя.
В эту привокзальную забегаловку его загнал голод. Поразмыслив, он пришел к выводу, что забыл не только позавтракать, но скорее всего и поужинать накануне. Мутный Папа взял две порции пельменей, похожих на вздутые трупики каких-то мелких безволосых животных, и двести граммов отдающей ацетоном водки, пристроился за угловым столиком и стал торопливо насыщаться, ожесточенно орудуя вилкой и заталкивая в себя хлеб огромными ломтями. Время от времени он запивал еду водкой — так, словно это была минеральная вода. Собственно, для него она мало чем отличалась от минералки, по крайней мере, эффект был точно такой же, да и вкуса он почти не ощущал, занятый собственными мыслями.
Мутный Папа ел, привычно вслушиваясь в гул голосов. Точно так же вслушивается в шум качающихся под ветром деревьев поедающий свою добычу зверь. Он сильно вздрогнул и опустил вилку с надкушенным пельменем, различив в безликом шуме тревожную нотку. Папа сдвинул мешавшие смотреть темные очки на лоб и уставился на человека за соседним столиком, все еще продолжая медленно жевать с полуоткрытым ртом. Выглядел он в этот момент, как клинический дебил, принимающий пищу в столовой дурдома, если, конечно, в дурдоме имеется столовая, но ему было плевать, как он выглядит, потому что человек за соседним столиком говорил о Голове.
Это был здоровенный детина — метр восемьдесят, а то и все метр девяносто, массивный, широкоплечий, с выпирающим из-под кожаной куртки брюшком, тяжелой нижней челюстью и жестким ежиком светлых волос на широком затылке. Разговаривая, он нервно перебирал пальцами край скатерти, и плотно сидевший на безымянном пальце его левой руки массивный золотой перстень коротко поблескивал в свете, падавшем из высокого окна. Когда он слегка повернул голову, Мутный Папа разглядел на левой стороне его лба небольшую шишку, залепленную пластырем телесного цвета.
— Ты прикинь, Волоха, — обиженно гудел этот тип, — ну, сам подумай, в натуре. Этот перец меня чуть не замочил. Он же пьяный был в корягу, а может, и обдолбанный, почем я знаю... А Голова, козел, даже слушать не стал. Иди, говорит, на хер, чтоб глаза мои тебя больше не видели... Король, блин, хренов, папа Римский... хрен с бугра... Бабки, падла, за полмесяца зажал, отец родной!
— Бывает, — уклончиво сказал Волоха, отводя глаза. Папа хорошо знал этот взгляд — судя по всему, усатый Волоха был хорошо знаком с Головой и не собирался участвовать в обсуждении и, тем более, осуждении этого авторитетного товарища. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь. — Давай дернем, Бэдя. Не переживай. Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Они чокнулись и выпили. Мутный Папа снова опустил на глаза темные очки и вернулся к своим пельменям и водке, продолжая вслушиваться в разговор за соседним столиком. Его волчий аппетит волшебным образом пропал, уступив место охотничьему азарту. Отхлебывая из стакана с водкой, он облился холодным потом, представив себе, что могло бы случиться, если бы он не заглянул сюда или хотя бы сел за другой столик. «Ну, боженька, — думал он, без аппетита жуя столовские пельмени, — ну, силен, мужик! Вот так удружил!»
— Нет, — упорствовал за соседним столиком уже слегка окосевший Бэдя, — пусть он мне ответит! За базар пусть ответит! Иди, говорит, на хер... Да кого ты посылаешь, животное? И бабки... за полмесяца, блин, на хер... К ответу! — вдруг хрипло выкрикнул он, ударив кулаком по столу. Посуда подпрыгнула и зазвенела, на него начали оглядываться.
— Тише ты, — зашипел Волоха, испуганно вертя головой по сторонам. — Совсем окосел, дурак... Пошли отсюда. Проспаться тебе надо. А про Голову забудь. Ну, на кой хрен он тебе сдался? Что ты, другой работы не найдешь? Вставай, пошли отсюда.
— Сам иди, — пьяно обиделся Бэдя, — ссыкун хренов. Без тебя обойдусь, гондон штопаный...
— Ну и хер с тобой, — вставая, сказал благоразумный Волоха. — Так ты идешь или нет?
— Иди, иди, — напутствовал его Бэдя, пьяно мотая тяжелой башкой. — Плыви отсюда, говно зеленое. Беги, лижи жопу своему Голове.
Плечистый Волоха побледнел и несколько раз сжал и разжал кулаки. Мутный Папа слегка напрягся, почти уверенный, что сейчас начнется драка и его единственную надежду увезут в милицейской машине, но Волоха, видимо, решил не связываться с пьяным. Круто повернувшись на скошенных каблуках своих ковбойских ботинок, он пошел прочь.
— Говно зеленое, — с почти детской обидой бросил ему вслед оскорбленный в своих лучших чувствах Бэдя. Волоха не обернулся.
Бэдя остался сидеть за столиком, тупо уставившись в опустевший стакан. Мутный Папа понял, что его миг настал. Он протолкался к стойке, бесцеремонно расталкивая вяло протестовавших гуманоидов, стоявших в очереди на водопой, и заказал два по сто — брать больше он не рискнул, опасаясь, что Бэдя попросту вырубится, не успев ничего сказать. Он вдруг почувствовал, что и сам хорош — его ощутимо покачивало, когда он возвращался к своей добыче, прокладывая извилистый фарватер между спинами сидящих за столиками посетителей забегаловки.
Он брякнул стаканы на стол перед Бэдиным носом. Бэдя поднял на него мутные бессмысленные глаза и сделал вопросительное движение бровями.
— Выпьем, мужик? — предложил Мутный Папа, усаживаясь напротив и подвигая к Бэде стакан.
— Ты кто? — спросил Бэдя, но тут же махнул рукой. — Э, какая, на хрен, разница... Выпьем.
И он решительно обхватил стакан своей большой бледной ладонью.
Глава 11
— Да, — нараспев протянул Андрей, — хоромы. Это ж надо, до чего хорошо живут некоторые эмансипированные женщины!
— Нравится? — с некоторой робостью спросила Катя. Она все пыталась придумать, как половчее объяснить Андрею, откуда взялась квартира на Старом Арбате, но у нее ничего не получалось: врать по-прежнему не хотелось, а сказать правду она просто не могла... да и в чем, собственно, она заключалась, эта ее правда?
— Как тебе сказать, — неопределенно ответил Андрей. — Нравится, не нравится... это, малыш, дело тонкое.
— Сам ты малыш, — обиделась Катя. — Ты можешь по-человечески сказать: нравится тебе здесь или нет?
— Здесь уютно, — пожав плечами, ответил он. — Но это так чертовски далеко...
— Вот оно что, — с облегчением выговорила Катя. — Так тебя волнует только это?
— Меня волнует не только это, — сказал Андрей, — но... паритет и равноправие, помнишь?
Черт бы подрал это равноправие вместе с паритетом, подумала Катя. Однажды мне придется взять иголку с ниткой и наглухо заштопать себе рот.
— Помню, — сказала она. — А что касается расстояния... Это действительно далеко, но у меня есть идея.
— Наверняка светлая, — легко рассмеялся Андрей, беря ее за талию и притягивая к себе.
Он всегда смеялся легко и как-то очень радостно — так, что невозможно было удержаться и не засмеяться вместе с ним. И Катя, как всегда, не удержалась и улыбнулась в ответ. Он поцеловал ее в улыбку и сказал:
— Обожаю, когда ты улыбаешься. У тебя внутри как будто лампочка загорается. Это, конечно, избитое сравнение, я даже не помню, чье оно, но очень верное. Так что у нас за идея?
— Просто тебе надо переехать ко мне, — сказала Катя.
Эти слова дались ей с большим трудом — она очень боялась, что он откажется. Что она, в сущности, про него знала? Может быть, он и вовсе был женат... «Равноправие и паритет, — подумала она с горечью. — Паритет и равноправие. Даже здесь у меня все не так, как у людей. Вот сейчас он засмеется и скажет, что это невозможно, потому что у него жена и двое детей... и конец нашему паритету. У меня-то ни детей, ни, тем более, жены...»
Андрей засмеялся и на секунду так крепко прижал к себе Катю, что у той отчетливо хрустнули позвонки.
— Это невозможно, — сказал он. — Неужели?! Перестать прятаться по углам и скрипеть твоей знаменитой кроватью? Нет, это невообразимо! Слушай, — еще больше оживляясь, воскликнул он и, выпустив из рук Катю, винтом прошелся по комнате, — у тебя же здесь совсем пусто! Давай перевезем сюда твою кровать! Я закажу трейлер — самый большой, какой только сможет протиснуться к тебе во двор, — и мы перевезем ее с большой помпой и при огромном стечении народа, а потом поставим посреди комнаты и повесим мемориальную табличку: здесь впервые... ну, и так далее. Когда настанут тяжелые времена и нам нечего будет есть, мы будем приводить к ней экскурсантов — разных алкашей и тетенек на возрасте, — становиться по обе стороны кровати и рассказывать, как это было, а они будут себе все это представлять и раскошеливаться... А помнишь, как это было в первый раз?
Катя с улыбкой покачала головой — тот, самый первый раз она запомнила довольно смутно, ей тогда было не до деталей.
— Помню, что боялась заездить тебя насмерть, — сказала она.
— Да, — признался Андрей, — была парочка моментов, когда и у меня возникали аналогичные подозрения...
— Ах ты, наглец! — возмутилась Катя. — Подозрения у него, видите ли, возникали... Зря я тебя тогда пожалела.
— Так уж и пожалела, — хитро улыбнулся Андрей. — Мне лично показалось, что ты просто выдохлась...
Катя задохнулась.
— Что?! — страшным голосом спросила она. — Так. Считай, что ты допрыгался. А ну, снимай штаны — посмотрим, кто раньше выдохнется...
— Эй, эй, — пятясь в притворном ужасе, воскликнул Андрей. — Не на полу же!
— Ничего, — зловеще проговорила Катя, надвигаясь на него. — Если останешься жив, я подарю тебе прибор для выжигания. Сделаешь на полу мемориальную надпись: здесь такого-то числа такого-то года такой и сякой хвастунишка чудом избежал смерти.
— А если не выживу? — падая на колени, спросил Андрей.
— Тогда надпись выжгу я: такому и сякому не удалось избежать смерти...
— Самой приятной из смертей, — поправил ее Андрей. — Хотелось бы мне умереть именно так... А, была не была, попробую! — вдруг воскликнул он, хватая Катю за ногу и валя ее на пол.
— Помогите! — закричала Катя, отбрыкиваясь.
Закричала почти искренне — на секунду ей показалось, что время повернуло вспять и в руке у Андрея блеснуло длинное и узкое, любовно отполированное лезвие финского ножа, но наваждение тут же развеялось — ничего не было у него в руке, просто прикосновение лопаток к голому дощатому полу всколыхнуло на дне души застоявшуюся, прокисшую муть, которая, впрочем, тут же и улеглась, оставив под языком неприятный медный привкус страха.
— Никто тебя не услышит, девочка, — страшным голосом Серого Волка сказал Андрей, нависая над нею. — Кричи, сколько влезет, а лучше сразу отдай мне пирожки и горшочек масла.
— Может быть, тебя устроит бабушка? — спросила Катя, преданно глядя на него снизу вверх. — Старушка все равно зажилась на свете.
Андрей скривился.
— Фу, — сказал он, выпуская Катю и садясь рядом с ней на пол. — Ну, разве так можно? Весь кайф поломала...
Катя хихикнула.
— Что, Серый Волк, воображение разгулялось? Андрей искоса посмотрел на нее и вдруг заразительно расхохотался.
— Представь себе, да, — выдавил он сквозь смех. — Ос, тос, первертос, бабушка здорова...
— Чего? — тоже смеясь, спросила Катя.
— Песенка такая была... блатная, в общем-то. Псевдоодесский фольклор. Ребята во дворе пели — давно, я еще пацаном был... Тогда это модно было, помнишь?
— Ага, — сказала Катя. — В беседке, под гитару и портвейн... А что за песня? Про что?
— Про то, как два налетчика у старушки-бабушки отобрали честь.
— А бабушка что?
— Бабушка здорова, — сказал Андрей. — Кушает компот. И, сама понимаешь, мечтает снова пережить налет.
— Боже мой, что за глупости, — простонала Катя, корчась от смеха. — Сразу видно, что фольклор. Кушает компот... ой, не могу!
Она лежала на полу своей новой квартиры и хохотала, держась за живот и наслаждаясь этим состоянием бездумного веселья. Нет, подумала она, это мы с ним правильно придумали — паритет и равноправие. Пусть секреты остаются секретами. Пока вот так хохочешь, не думая ни о Лизке, ни об этом непонятном Щукине, ни о... ни о чем, в общем, не думая, — всего этого дерьма будто бы и не существует. И правильно. И ну его к черту. Мне хорошо? Хорошо. Вот и ладно...
— Слушай, — сказал Андрей. — Ну, Катерина, ну, прекрати ты ржать, послушай... Слышишь?
— Слышу, — с трудом вытолкнула из себя Катя. Переставать смеяться было жалко.
— У тебя деньги есть? — спросил Андрей.
— Навалом, — легкомысленно сказала Катя. — Тебе что, деньги нужны?
— Тебе нужны, — усмехнулся Андрей. — Айда мебель покупать. Хотя бы кровать для начала... Пора оборудовать семейное гнездышко.
— Мебель? — переспросила Катя, садясь и подтягивая колени к подбородку. Смеяться почему-то вдруг расхотелось, как отрезало. — Мебель — это мысль. Только не надо про семью...
— А почему, собственно, не надо? — вскинулся было Андрей, но тут же, словно вспомнив о чем-то, тоже обмяк и загрустил. Внимательно наблюдавшая за ним Катя тихонько вздохнула — паритет и равноправие, черт бы их подрал... Нужно было срочно спасать положение — так чудесно начавшийся день портился прямо на глазах из-за неосторожно оброненного слова, — и она с натужной веселостью сказала:
— Айда. Только, учти, я хочу большую кровать — большую и мягкую, чтобы в ней можно было жить.
— Заметано, — сказал Андрей. — Я знаю неподалеку одно местечко, где продают то, что тебе нужно. Кровати там меряют сотками, как дачные участки...
Катя снова попыталась рассмеяться, но на этот раз у нее ничего не вышло. Надо же, подумала она, всего одно слово... Мечтать, конечно, не вредно, только вот беда в том, что мечтать о семье для нее то же самое, что безногому мечтать о титуле олимпийского чемпиона по бегу... во всяком случае, сейчас. И хорошо, что замуж не зовет, подумала она об Андрее. Интересно, что я должна была бы ему ответить?
— Эй, — позвал Андрей. — Катерина, да ты, никак, плачешь? Ну, что с тобой?
Он притянул ее к себе, и она благодарно опустила голову к нему на грудь — это было очень удобно во всех отношениях. Под пиджаком у него был жилет, и в этот самый жилет Катя уткнулась своим мокрым носом. Хорошая вещь — жилетка, подумала она. Плачь — не хочу...
Андрей гладил ее по волосам, по тонкой девчоночьей шее, по узким, вздрагивающим в такт затихающим всхлипам плечам, и с уже ставшей привычной тоской думал о том, как здорово было бы, будь все немного по-другому... Она бы у меня никогда не плакала, думал он, со щемящей нежностью прижимая к себе это хрупкое тело. А вот послать все к разэтакой матери, с внезапной лихой злостью подумал он. И паритет послать, и равноправие, и все иное прочее... Тем более, что никакого паритета не было и нет. Взять ее за руку и увести отсюда... увезти к черту на рога, чтобы не нашли... Да нет, найдут, конечно, и придется снова убегать и, наверное, стрелять... и не в том дело, что стрелять, а — по своим... В них и так стреляют все, кому не лень, а тут еще я. Нас на бабу променял...
Будь оно все проклято, думал он, целуя ее мокрое лицо и чувствуя на губах соленый вкус ее слез. Сволочи. Я не знаю, как нужно, но знаю, как нельзя. А вот так — точно нельзя. Это хуже, чем обман. Нельзя плевать человеку в душу, душа — дело тонкое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Кроме того, нельзя было забывать про должок.
Видит Бог, он и не думал забывать. Он искал, забывая про сон и еду, искал и никак не мог найти человека по кличке Голова. Некоторые из людей, с которыми он встречался, отводили взгляд, говоря, что никогда не слышали о таком человеке, и он понимал, что они врут, и предлагал деньги — большие деньги, которых у него теперь не было, — за информацию, но они продолжали качать головой и отводить глаза, и он бежал без оглядки, потому что не сомневался в том, что в ближайшее время Голове доложат о нем.
Одного из таких людей он застрелил — просто сорвался, не выдержав нервного напряжения. Он чувствовал себя тигром-людоедом, которого со всех сторон окружили охотники, но мысль о том, чтобы просто рвануть когти куда-нибудь, где о нем никто не слышал, даже не приходила ему в голову — все-таки он был Папа и не мог себе позволить уйти просто так.
Иногда, просыпаясь посреди ночи от душных кошмаров, которые начали преследовать его недели полторы назад, он всерьез задумывался о том, нормален ли он и не является ли неуловимый Голова просто плодом его расстроенного воображения. Тогда он прикасался пальцами к заклеенному пластырем длинному шраму на шее, нашаривал под кроватью початую бутылку водки и надолго припадал к ней, как к сосуду со спасительным эликсиром. Водка помогала, он шептал в ночь бессвязные матерные полуугрозы-полумолитвы, выкуривая подряд две или три сигареты, и забывался тревожным сном.
Утром он снова выходил на охоту.
Мутный Папа не сомневался, что Голова осведомлен о предпринимаемых им поисках и наверняка тоже ищет его, чтобы раз и навсегда отвести в сторону зависший у него над головой дамоклов меч.
Поэтому он становился осторожнее с каждым днем, постепенно скатываясь все ближе к той грани, за которой начинается настоящая паранойя.
В эту привокзальную забегаловку его загнал голод. Поразмыслив, он пришел к выводу, что забыл не только позавтракать, но скорее всего и поужинать накануне. Мутный Папа взял две порции пельменей, похожих на вздутые трупики каких-то мелких безволосых животных, и двести граммов отдающей ацетоном водки, пристроился за угловым столиком и стал торопливо насыщаться, ожесточенно орудуя вилкой и заталкивая в себя хлеб огромными ломтями. Время от времени он запивал еду водкой — так, словно это была минеральная вода. Собственно, для него она мало чем отличалась от минералки, по крайней мере, эффект был точно такой же, да и вкуса он почти не ощущал, занятый собственными мыслями.
Мутный Папа ел, привычно вслушиваясь в гул голосов. Точно так же вслушивается в шум качающихся под ветром деревьев поедающий свою добычу зверь. Он сильно вздрогнул и опустил вилку с надкушенным пельменем, различив в безликом шуме тревожную нотку. Папа сдвинул мешавшие смотреть темные очки на лоб и уставился на человека за соседним столиком, все еще продолжая медленно жевать с полуоткрытым ртом. Выглядел он в этот момент, как клинический дебил, принимающий пищу в столовой дурдома, если, конечно, в дурдоме имеется столовая, но ему было плевать, как он выглядит, потому что человек за соседним столиком говорил о Голове.
Это был здоровенный детина — метр восемьдесят, а то и все метр девяносто, массивный, широкоплечий, с выпирающим из-под кожаной куртки брюшком, тяжелой нижней челюстью и жестким ежиком светлых волос на широком затылке. Разговаривая, он нервно перебирал пальцами край скатерти, и плотно сидевший на безымянном пальце его левой руки массивный золотой перстень коротко поблескивал в свете, падавшем из высокого окна. Когда он слегка повернул голову, Мутный Папа разглядел на левой стороне его лба небольшую шишку, залепленную пластырем телесного цвета.
— Ты прикинь, Волоха, — обиженно гудел этот тип, — ну, сам подумай, в натуре. Этот перец меня чуть не замочил. Он же пьяный был в корягу, а может, и обдолбанный, почем я знаю... А Голова, козел, даже слушать не стал. Иди, говорит, на хер, чтоб глаза мои тебя больше не видели... Король, блин, хренов, папа Римский... хрен с бугра... Бабки, падла, за полмесяца зажал, отец родной!
— Бывает, — уклончиво сказал Волоха, отводя глаза. Папа хорошо знал этот взгляд — судя по всему, усатый Волоха был хорошо знаком с Головой и не собирался участвовать в обсуждении и, тем более, осуждении этого авторитетного товарища. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь. — Давай дернем, Бэдя. Не переживай. Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Они чокнулись и выпили. Мутный Папа снова опустил на глаза темные очки и вернулся к своим пельменям и водке, продолжая вслушиваться в разговор за соседним столиком. Его волчий аппетит волшебным образом пропал, уступив место охотничьему азарту. Отхлебывая из стакана с водкой, он облился холодным потом, представив себе, что могло бы случиться, если бы он не заглянул сюда или хотя бы сел за другой столик. «Ну, боженька, — думал он, без аппетита жуя столовские пельмени, — ну, силен, мужик! Вот так удружил!»
— Нет, — упорствовал за соседним столиком уже слегка окосевший Бэдя, — пусть он мне ответит! За базар пусть ответит! Иди, говорит, на хер... Да кого ты посылаешь, животное? И бабки... за полмесяца, блин, на хер... К ответу! — вдруг хрипло выкрикнул он, ударив кулаком по столу. Посуда подпрыгнула и зазвенела, на него начали оглядываться.
— Тише ты, — зашипел Волоха, испуганно вертя головой по сторонам. — Совсем окосел, дурак... Пошли отсюда. Проспаться тебе надо. А про Голову забудь. Ну, на кой хрен он тебе сдался? Что ты, другой работы не найдешь? Вставай, пошли отсюда.
— Сам иди, — пьяно обиделся Бэдя, — ссыкун хренов. Без тебя обойдусь, гондон штопаный...
— Ну и хер с тобой, — вставая, сказал благоразумный Волоха. — Так ты идешь или нет?
— Иди, иди, — напутствовал его Бэдя, пьяно мотая тяжелой башкой. — Плыви отсюда, говно зеленое. Беги, лижи жопу своему Голове.
Плечистый Волоха побледнел и несколько раз сжал и разжал кулаки. Мутный Папа слегка напрягся, почти уверенный, что сейчас начнется драка и его единственную надежду увезут в милицейской машине, но Волоха, видимо, решил не связываться с пьяным. Круто повернувшись на скошенных каблуках своих ковбойских ботинок, он пошел прочь.
— Говно зеленое, — с почти детской обидой бросил ему вслед оскорбленный в своих лучших чувствах Бэдя. Волоха не обернулся.
Бэдя остался сидеть за столиком, тупо уставившись в опустевший стакан. Мутный Папа понял, что его миг настал. Он протолкался к стойке, бесцеремонно расталкивая вяло протестовавших гуманоидов, стоявших в очереди на водопой, и заказал два по сто — брать больше он не рискнул, опасаясь, что Бэдя попросту вырубится, не успев ничего сказать. Он вдруг почувствовал, что и сам хорош — его ощутимо покачивало, когда он возвращался к своей добыче, прокладывая извилистый фарватер между спинами сидящих за столиками посетителей забегаловки.
Он брякнул стаканы на стол перед Бэдиным носом. Бэдя поднял на него мутные бессмысленные глаза и сделал вопросительное движение бровями.
— Выпьем, мужик? — предложил Мутный Папа, усаживаясь напротив и подвигая к Бэде стакан.
— Ты кто? — спросил Бэдя, но тут же махнул рукой. — Э, какая, на хрен, разница... Выпьем.
И он решительно обхватил стакан своей большой бледной ладонью.
Глава 11
— Да, — нараспев протянул Андрей, — хоромы. Это ж надо, до чего хорошо живут некоторые эмансипированные женщины!
— Нравится? — с некоторой робостью спросила Катя. Она все пыталась придумать, как половчее объяснить Андрею, откуда взялась квартира на Старом Арбате, но у нее ничего не получалось: врать по-прежнему не хотелось, а сказать правду она просто не могла... да и в чем, собственно, она заключалась, эта ее правда?
— Как тебе сказать, — неопределенно ответил Андрей. — Нравится, не нравится... это, малыш, дело тонкое.
— Сам ты малыш, — обиделась Катя. — Ты можешь по-человечески сказать: нравится тебе здесь или нет?
— Здесь уютно, — пожав плечами, ответил он. — Но это так чертовски далеко...
— Вот оно что, — с облегчением выговорила Катя. — Так тебя волнует только это?
— Меня волнует не только это, — сказал Андрей, — но... паритет и равноправие, помнишь?
Черт бы подрал это равноправие вместе с паритетом, подумала Катя. Однажды мне придется взять иголку с ниткой и наглухо заштопать себе рот.
— Помню, — сказала она. — А что касается расстояния... Это действительно далеко, но у меня есть идея.
— Наверняка светлая, — легко рассмеялся Андрей, беря ее за талию и притягивая к себе.
Он всегда смеялся легко и как-то очень радостно — так, что невозможно было удержаться и не засмеяться вместе с ним. И Катя, как всегда, не удержалась и улыбнулась в ответ. Он поцеловал ее в улыбку и сказал:
— Обожаю, когда ты улыбаешься. У тебя внутри как будто лампочка загорается. Это, конечно, избитое сравнение, я даже не помню, чье оно, но очень верное. Так что у нас за идея?
— Просто тебе надо переехать ко мне, — сказала Катя.
Эти слова дались ей с большим трудом — она очень боялась, что он откажется. Что она, в сущности, про него знала? Может быть, он и вовсе был женат... «Равноправие и паритет, — подумала она с горечью. — Паритет и равноправие. Даже здесь у меня все не так, как у людей. Вот сейчас он засмеется и скажет, что это невозможно, потому что у него жена и двое детей... и конец нашему паритету. У меня-то ни детей, ни, тем более, жены...»
Андрей засмеялся и на секунду так крепко прижал к себе Катю, что у той отчетливо хрустнули позвонки.
— Это невозможно, — сказал он. — Неужели?! Перестать прятаться по углам и скрипеть твоей знаменитой кроватью? Нет, это невообразимо! Слушай, — еще больше оживляясь, воскликнул он и, выпустив из рук Катю, винтом прошелся по комнате, — у тебя же здесь совсем пусто! Давай перевезем сюда твою кровать! Я закажу трейлер — самый большой, какой только сможет протиснуться к тебе во двор, — и мы перевезем ее с большой помпой и при огромном стечении народа, а потом поставим посреди комнаты и повесим мемориальную табличку: здесь впервые... ну, и так далее. Когда настанут тяжелые времена и нам нечего будет есть, мы будем приводить к ней экскурсантов — разных алкашей и тетенек на возрасте, — становиться по обе стороны кровати и рассказывать, как это было, а они будут себе все это представлять и раскошеливаться... А помнишь, как это было в первый раз?
Катя с улыбкой покачала головой — тот, самый первый раз она запомнила довольно смутно, ей тогда было не до деталей.
— Помню, что боялась заездить тебя насмерть, — сказала она.
— Да, — признался Андрей, — была парочка моментов, когда и у меня возникали аналогичные подозрения...
— Ах ты, наглец! — возмутилась Катя. — Подозрения у него, видите ли, возникали... Зря я тебя тогда пожалела.
— Так уж и пожалела, — хитро улыбнулся Андрей. — Мне лично показалось, что ты просто выдохлась...
Катя задохнулась.
— Что?! — страшным голосом спросила она. — Так. Считай, что ты допрыгался. А ну, снимай штаны — посмотрим, кто раньше выдохнется...
— Эй, эй, — пятясь в притворном ужасе, воскликнул Андрей. — Не на полу же!
— Ничего, — зловеще проговорила Катя, надвигаясь на него. — Если останешься жив, я подарю тебе прибор для выжигания. Сделаешь на полу мемориальную надпись: здесь такого-то числа такого-то года такой и сякой хвастунишка чудом избежал смерти.
— А если не выживу? — падая на колени, спросил Андрей.
— Тогда надпись выжгу я: такому и сякому не удалось избежать смерти...
— Самой приятной из смертей, — поправил ее Андрей. — Хотелось бы мне умереть именно так... А, была не была, попробую! — вдруг воскликнул он, хватая Катю за ногу и валя ее на пол.
— Помогите! — закричала Катя, отбрыкиваясь.
Закричала почти искренне — на секунду ей показалось, что время повернуло вспять и в руке у Андрея блеснуло длинное и узкое, любовно отполированное лезвие финского ножа, но наваждение тут же развеялось — ничего не было у него в руке, просто прикосновение лопаток к голому дощатому полу всколыхнуло на дне души застоявшуюся, прокисшую муть, которая, впрочем, тут же и улеглась, оставив под языком неприятный медный привкус страха.
— Никто тебя не услышит, девочка, — страшным голосом Серого Волка сказал Андрей, нависая над нею. — Кричи, сколько влезет, а лучше сразу отдай мне пирожки и горшочек масла.
— Может быть, тебя устроит бабушка? — спросила Катя, преданно глядя на него снизу вверх. — Старушка все равно зажилась на свете.
Андрей скривился.
— Фу, — сказал он, выпуская Катю и садясь рядом с ней на пол. — Ну, разве так можно? Весь кайф поломала...
Катя хихикнула.
— Что, Серый Волк, воображение разгулялось? Андрей искоса посмотрел на нее и вдруг заразительно расхохотался.
— Представь себе, да, — выдавил он сквозь смех. — Ос, тос, первертос, бабушка здорова...
— Чего? — тоже смеясь, спросила Катя.
— Песенка такая была... блатная, в общем-то. Псевдоодесский фольклор. Ребята во дворе пели — давно, я еще пацаном был... Тогда это модно было, помнишь?
— Ага, — сказала Катя. — В беседке, под гитару и портвейн... А что за песня? Про что?
— Про то, как два налетчика у старушки-бабушки отобрали честь.
— А бабушка что?
— Бабушка здорова, — сказал Андрей. — Кушает компот. И, сама понимаешь, мечтает снова пережить налет.
— Боже мой, что за глупости, — простонала Катя, корчась от смеха. — Сразу видно, что фольклор. Кушает компот... ой, не могу!
Она лежала на полу своей новой квартиры и хохотала, держась за живот и наслаждаясь этим состоянием бездумного веселья. Нет, подумала она, это мы с ним правильно придумали — паритет и равноправие. Пусть секреты остаются секретами. Пока вот так хохочешь, не думая ни о Лизке, ни об этом непонятном Щукине, ни о... ни о чем, в общем, не думая, — всего этого дерьма будто бы и не существует. И правильно. И ну его к черту. Мне хорошо? Хорошо. Вот и ладно...
— Слушай, — сказал Андрей. — Ну, Катерина, ну, прекрати ты ржать, послушай... Слышишь?
— Слышу, — с трудом вытолкнула из себя Катя. Переставать смеяться было жалко.
— У тебя деньги есть? — спросил Андрей.
— Навалом, — легкомысленно сказала Катя. — Тебе что, деньги нужны?
— Тебе нужны, — усмехнулся Андрей. — Айда мебель покупать. Хотя бы кровать для начала... Пора оборудовать семейное гнездышко.
— Мебель? — переспросила Катя, садясь и подтягивая колени к подбородку. Смеяться почему-то вдруг расхотелось, как отрезало. — Мебель — это мысль. Только не надо про семью...
— А почему, собственно, не надо? — вскинулся было Андрей, но тут же, словно вспомнив о чем-то, тоже обмяк и загрустил. Внимательно наблюдавшая за ним Катя тихонько вздохнула — паритет и равноправие, черт бы их подрал... Нужно было срочно спасать положение — так чудесно начавшийся день портился прямо на глазах из-за неосторожно оброненного слова, — и она с натужной веселостью сказала:
— Айда. Только, учти, я хочу большую кровать — большую и мягкую, чтобы в ней можно было жить.
— Заметано, — сказал Андрей. — Я знаю неподалеку одно местечко, где продают то, что тебе нужно. Кровати там меряют сотками, как дачные участки...
Катя снова попыталась рассмеяться, но на этот раз у нее ничего не вышло. Надо же, подумала она, всего одно слово... Мечтать, конечно, не вредно, только вот беда в том, что мечтать о семье для нее то же самое, что безногому мечтать о титуле олимпийского чемпиона по бегу... во всяком случае, сейчас. И хорошо, что замуж не зовет, подумала она об Андрее. Интересно, что я должна была бы ему ответить?
— Эй, — позвал Андрей. — Катерина, да ты, никак, плачешь? Ну, что с тобой?
Он притянул ее к себе, и она благодарно опустила голову к нему на грудь — это было очень удобно во всех отношениях. Под пиджаком у него был жилет, и в этот самый жилет Катя уткнулась своим мокрым носом. Хорошая вещь — жилетка, подумала она. Плачь — не хочу...
Андрей гладил ее по волосам, по тонкой девчоночьей шее, по узким, вздрагивающим в такт затихающим всхлипам плечам, и с уже ставшей привычной тоской думал о том, как здорово было бы, будь все немного по-другому... Она бы у меня никогда не плакала, думал он, со щемящей нежностью прижимая к себе это хрупкое тело. А вот послать все к разэтакой матери, с внезапной лихой злостью подумал он. И паритет послать, и равноправие, и все иное прочее... Тем более, что никакого паритета не было и нет. Взять ее за руку и увести отсюда... увезти к черту на рога, чтобы не нашли... Да нет, найдут, конечно, и придется снова убегать и, наверное, стрелять... и не в том дело, что стрелять, а — по своим... В них и так стреляют все, кому не лень, а тут еще я. Нас на бабу променял...
Будь оно все проклято, думал он, целуя ее мокрое лицо и чувствуя на губах соленый вкус ее слез. Сволочи. Я не знаю, как нужно, но знаю, как нельзя. А вот так — точно нельзя. Это хуже, чем обман. Нельзя плевать человеку в душу, душа — дело тонкое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41