А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Наша щепетильность в вопросах оказания житейских услуг была хорошо известна. А уж что касается разного рода подношений… За любую услугу, если она была позарез необходима, я непременно выкладывал деньги, а подарки, вручаемые под видом сувениров, попросту возвращал. Это мое твердое жизненное правило, железная, непоколебимая позиция. Все, кто со мной работал в Новосибирской и Томской областях, хорошо ее знали, а потому не осложняли со мной отношений, никогда не пытались добиваться расположения услугами и подношениями — это дало бы обратный эффект. Да и мне было проще: никому не обязан, а это — гарантия независимости.
Не сошел я с этой позиции и в Москве, хотя здесь сохранять независимость и не попадаться на ловкие крючки мастеров преподношений стало куда сложнее, чем в Сибири. К тому же мой характер не сразу узнали. Вот порой и приходилось буквально отбиваться от тех, кто в известные времена блестяще научился опутывать руководителей обязательствами, преподнося всевозможные подарки, а затем заставлял их расплачиваться по векселям.
Помню, летом 1983 года, вскоре после того как меня из Томска перевели в ЦК КПСС, я выехал в командировку на Украину. Тоже в субботу и тоже вечером вернулся домой, а Зинаида Ивановна и говорит:
— Тут какой-то ящик из Киева привезли. Сказали, что это твой багаж.
— Какой ящик? Какой багаж? — удивился я. — Весь багаж при мне. Папка с бумагами, чемодан.
Но ящик, как ни странно, — вот он, в квартире. Что за ящик? Зачем? Вскрыли и ахнули: чего там только не было! Радиотехника, столовые приборы, всего уж и не упомню. Дело в том, что из Томска мы перебрались в Москву, как говорится, налегке. Никаких особых ценностей не накопили. Об этом я в шутку и отчасти с гордостью сказал кому-то в Киеве. Но мои слова, видимо, были истолкованы превратно: мне решили «помочь» в обзаведении.
Возмущению моему не было предела. Утром в понедельник поручил заведующему отделом секретариата П.Л.Прусову и другим нашим товарищам взять ящик, сделать опись его содержимого и немедленно отправить назад, в Киев. А сам позвонил В.В.Щербицкому и заявил, что воспринял подношение как личное оскорбление. И попросил разобраться с теми, кто занимается одариванием нужных людей. Хотя я в то время был всего лишь заведующим отделом, а Щербицкий — членом Политбюро, но резкость моего тона, видимо, произвела впечатление. Владимир Васильевич пообещал разобраться с этим инцидентом, а я со своей стороны, отлично памятуя порядки и повадки аппарата, сказал, что через некоторое время позвоню в ЦК Компартии Украины и поинтересуюсь результатами расследования.
Помню, Щербицкий говорил, что этот прискорбный случай «вышел из-под его контроля», хотя я-то понимал, что все было сделано не без ведома высшего партийного руководства республики — видимо, захотели сразу же установить «добрые» отношения с новым завом отдела партработы. Щербицкого сейчас уже нет в живых, но абсолютную достоверность рассказанного может подтвердить тогдашний секретарь ЦК КПУ А.А.Титаренко.
Через две-три недели я действительно позвонил в Киев, и мне сказали, что меры приняты: небольшой склад, где хранились подарки для высоких «гостей», ликвидирован. Только тут я, наивный человек из Сибири, узнал, что, оказывается, в республиканских комитетах и некоторых обкомах партии существовали такого рода запасы. Их наполняли товарами, которые с помощью «оброка» брали на местных заводах, втягивали в это сомнительное дело руководителей.
Разобравшись во всем этом, я пошел к Юрию Владимировичу Андропову и рассказал о своих «расследованиях», предложив повсеместно ликвидировать это аморальное наследие. Андропов поддержал мои предложения по борьбе с подношениями руководителям, с застольями, которые устраивали для них во время командировок. И в тот период удалось со всем этим покончить. Люди на местах с облегчением вздохнули. Теперь не надо было искать средства для подарков, всячески изворачиваться, расплачиваясь за обильные угощения.
Киевский инцидент стал широко известен. И с тех пор никто не пытался чем-либо одаривать меня. Из командировок я привозил только цветы и еще — фотографии на память.
Впрочем, со временем я в некоторых случаях стал замечать, что особая моя непримиримость к подношениям становится причиной буквально ненависти ко мне со стороны отдельных людей. Не называю фамилий, потому что это было бы равносильно подозрению в мздоимстве, а я не вправе предъявлять бездоказательные обвинения. Но, повторяю, я все чаще стал замечать, что мое категоричное отрицание любых подношений кое-кого раздражает, оно как бы колет им глаза, для этих людей я — чужак. Они готовы простить мне что угодно, только не это. И уж совсем было бы замечательно, — с их точки зрения, — запачкать, замарать мое имя.
Да, все, с кем мне приходилось работать в последние годы — в ЦК или в командировках, — тоже хорошо узнали мою щепетильность во всем. К тому же я не принимаю спиртного и не числюсь среди любителей «великокняжеских» охот. Надо обладать поистине темной душой, чтобы обвинить меня не в чем-нибудь, а именно в коррупции.
И все-таки это случилось.
Невероятно, но, увы, выступление следователя по ленинградскому телевидению было свершившимся фактом. Неужели он заставит усомниться в моей честности? Как восприняли это члены Политбюро? Наконец, каково мнение Горбачева? Я не сомневался, что он поддержит меня, подбодрит.
Субботний вечер в семье был безнадежно испорчен. А на следующий день, на воскресенье, был назначен отлет Горбачева в Китай. Чтобы проводить его, все члены Политбюро соберутся во «Внуково-2». И я решил завтра же прямо в аэропорту внести в происшедшее ясность.
Процедура проводов и встреч Генерального секретаря ЦК КПСС сложилась давно. По прежней инерции в 1985—1986 годах в аэропорту каждый раз собирались не только члены Политбюро, но и кандидаты, секретари ЦК КПСС. Однако после 1985 года, когда общественное сознание постепенно раскрепощалось, многолюдные проводы стали вызывать недоумение, в ЦК пошли сердитые письма. И на одном из заседаний Политбюро Горбачев поднял этот вопрос, предложив изменить старую процедуру. В тот раз мы договорились так: в поездки по стране Генсека будут провожать только находящиеся в Москве члены Политбюро, а при зарубежных поездках будут по-прежнему собираться все члены партийного руководства.
Обычно о дне и часе проводов накануне оповещал общий отдел. Съезжались, как правило, порознь, минут за 20—30 до назначенного срока. И там, в холле небольшого правительственного аэропорта «Внуково-2», начиналась интенсивная работа — да, да, работа! Шел очень активный обмен мнениями, здесь же договаривались, как решать те или иные вопросы, требовавшие взаимодействия нескольких членов ПБ. В общем, эти минуты для каждого члена Политбюро были необычайно полезными. Не будет преувеличением сказать, что процедуру проводов Генерального секретаря мы превращали в истинно деловую встречу между собой.
В назначенное время приезжал Горбачев. Минут десять мы уточняли два-три вопроса, связанных с поездкой. Михаил Сергеевич делился с нами дополнительными соображениями о том, какие проблемы намеревается поднять в поездке. Мы высказывали к ним свое отношение. А затем все шли провожать Генсека к трапу самолета.
На следующий день в газетах обязательно появлялась официальная фотография проводов. Знаю, эту фотографию с большим вниманием изучали многие люди не только у нас в стране, но и за рубежом: по тому, как выстраивались вокруг Генсека члены Политбюро, пытались определить расстановку сил в политическом руководстве. Это тоже давняя традиция.
Известно, что при Брежневе у каждого члена Политбюро было свое место на трибуне Мавзолея в дни политических и государственных праздников, а также во время официальных церемоний, и он это место не уступал.
Люди, знавшие кремлевские «правила» тех лет, пытались с такой же меркой подходить к изучению официальных фотографий и после 1985 года. Однако, скажу откровенно, ни я, ни мои товарищи по Политбюро вовсе не стремились встать поближе к Генсеку, демонстрируя тем самым свое влияние. Все образовывалось как-то само собой. У Горбачева была иная тактика: он просто брал под руку кого-либо из членов Политбюро или заговаривал с ним по пути к трапу самолета, и это в итоге определяло наши места на фотографии. Брежнев предоставлял своему окружению право состязаться за близость к нему. Горбачев выделял близких людей сам.
Так складывалась процедура проводов Горбачева. Процедура встречи была несколько иной. Но о ней речь пойдет особо, в главе под названием «Тбилисское дело».
Нужно ли объяснять, с какими чувствами ехал я в воскресенье, 14 мая, во «Внуково-2», чтобы проводить Горбачева в Китай? Мысленно прокручивал разговор с Михаилом Сергеевичем, но все вышло совсем-совсем иначе, чем я предполагал.
Горбачев прибыл за несколько минут до отлета. Поздоровался со всеми, перекинулся несколькими репликами. И уже на ходу, перед тем как идти к трапу, подошел ко мне, сказал:
— Егор, я знаю о выступлении по телевидению. Ну что ж, это надо пережить…
И все.
Признаться, я ожидал чего-то более определенного. Что значит «пережить». Верит Горбачев в предъявленное мне обвинение или отвергает его? В жизни мне довелось пройти через многие испытания, характер закалился, раскисать я не собирался. Мне нужны были не советы, а моральная поддержка. Мне хотелось услышать, что в мою честность верят, а выступление следователя считают недобросовестным.
Увы, ни того, ни другого я не услышал. Позже, когда ехал домой, что-то очень тягостное, неприятное начало наполнять душу. Я не мог сформулировать, не мог точно выразить, что это было. Я не мог в тот момент предвидеть последствий случившегося. Но хорошо помню, что испытывал такое чувство, будто получил удар в спину.
Рашидов
Впервые мы познакомились с Андроповым в феврале восемьдесят третьего, когда я пришел к нему для решения одной из нефтяных проблем.
Как раз накануне «Известия» опубликовали статью о том, как в Томске воюют с «заседаловкой», с бюрократией, как заботятся о деловом стиле работы, и Юрий Владимирович, покончив с нефтяным вопросом, заговорил о статье, стал допытываться о деталях. И хотя речь шла, казалось бы, о конкретном, частном вопросе, я сразу, как говорится, между слов, ощутил, что Андропову известно обо мне достаточно много.
Вообще говоря, ничего странного, загадочного в этом не было. Человек большого политического опыта, да вдобавок много лет проработавший на посту председателя КГБ, должен был не только хорошо знать руководящие кадры страны, но и объективно их оценивать. В этом заключались его сила, его преимущество. Было просто смешно, когда на Западе подняли истошный крик по поводу того, что Генсеком у нас стал бывший шеф КГБ, а значит, мол, дело повернется к завинчиванию гаек. Многие крупные политики США прошли через должность директора ЦРУ, в том числе президент Буш.
Возвращаясь к той первой встрече с Андроповым, могу сказать, что она была истинно рабочей, вопросов личного характера он мне не задавал. Правда, потом я узнал, что в тот же день Юрий Владимирович выступал перед заведующими отделами ЦК и в качестве примера борьбы с «заседаловкой» приводил Томскую парторганизацию.
А месяца через полтора меня вызвали к Андропову, и он предложил мне, как я уже писал, возглавить один из ключевых отделов ЦК — партийной работы.
Новая работа была захватывающе интересной, и часы рабочего времени я не считал. Приходилось вникать в дела, знакомиться с положением в самых разных регионах страны. И отчетливо помню, как из кажущегося первозданного хаоса новых проблем довольно быстро стали выделяться, выкристаллизовываться самые болевые точки.
Одна из них — Узбекистан.
Эту проблему поставил передо мной заведующий сектором среднеазиатских республик нашего отдела Виктор Ильич Смирнов, именно тот Смирнов, который впоследствии был злонамеренно обвинен во взяточничестве. Причем должен сказать сразу, что от Смирнова потребовалось немалое упорство, чтобы пробиться ко мне со своими опасениями и предложениями. Ведь он, как принято говорить, «замыкался» на своего замзава и обязан был докладывать именно ему. Тем не менее Смирнов, игнорируя субординацию и рискуя впасть в немилость у непосредственного начальника, пришел прямо ко мне и с болью вывалил все свои беды.
Оказывается, из Узбекистана шли тысячи писем от простых людей, в которых говорилось о злоупотреблениях, беззаконии. Письма эти приходилось направлять в ЦК КП Узбекистана для расследования, но оттуда неизменно приходили ответы такого содержания: либо жалобы не подтверждаются, либо меры приняты. А люди между тем писали в Москву снова и снова, криком крича о том, как с ними сводят счеты за критику.
— Вы новый человек, — сказал мне Смирнов. — Вас пригласил в ЦК Андропов, и я верю, что вы займетесь этим делом.
О той беседе стало широко известно в отделе, и мне казалось, что все сотрудники испытующе смотрят на меня: как я себя поведу? Спущу вопрос на тормозах или не оплошаю?
Но это так, кстати. А вспоминая ту долгую беседу со Смирновым, когда он одно за другим предъявлял мне кричащие письма простых дехкан и сельских учителей, агрономов и председателей колхозов, я каждый раз думаю о том, что не мог такой человек быть взяточником. Нет, не мог! С какой же тогда стати он с таким упорством ставил вопрос о злоупотреблениях в Узбекистане? Зачем бил в набат, привлекал к ним внимание? Ведь меня он не знал, мог бы, как говорится, и обжечься.
Вот почему, когда арестовали Смирнова, я счел своим моральным долгом вступиться за него, дать ему добрую рекомендацию. И всегда так поступал, когда знал человека, чего бы мне это ни стоило.
После того разговора я стал изучать проблему внимательно. Работая в Томской области с середины 60-х годов, я, конечно, понятия не имел о том, что происходило в некоторых республиках. Оказывается, их разъедали приписки, очковтирательство, коррупция, взяточничество. Жизненный уровень простых людей был невысок, зато процветали те, в чьих руках была власть. Особенно в этом отношении тревожил Узбекистан. Все, или почти все, здесь решал один человек: Шараф Рашидович Рашидов. Двадцать лет работал он первым секретарем ЦК компартии республики. К тому же Рашидов — кандидат в члены Политбюро, награжден двумя золотыми звездами Героя Социалистического Труда. Десять орденов Ленина! По-моему, это своеобразный рекорд, во всяком случае мне ничего подобного неизвестно.
Увы, вскоре мои предположения оправдались.
Но я забегаю вперед. А здесь надо бы еще сказать о том колоссальном влиянии, каким пользовался Рашидов в Москве. Он был невероятно обласкан Брежневым. Республика оказалась вне критики, вошла в разряд неприкасаемых. В прессе допускались исключительно хвалебные статьи.
Все это я понял быстро. Но как заведующий отделом партработы, разобрался и в другом: кадры в Узбекистане — партийные, советские, хозяйственные, правоохранительные — подбирались во многом только по принципу личной преданности Рашидову. В аппарате ЦК компартии республики работали четырнадцать (!) родственников первого секретаря.
Чтобы сделать такой анализ, пришлось затратить много труда. И, пожалуй, главное — познакомиться со множеством писем из Узбекистана. Их за три года — с 1980 по 1983 г. — в ЦК КПСС поступило из этой республики десятки тысяч. Люди жаловались, что невозможно добиться правды, многие руководители ведут себя, как баи. Не дашь взятку — никакого вопроса не решить. Помню, после чтения тех писем я возвращался домой почти разбитый, в жутком настроении: что ни письмо — произвол, беззаконие, изломанная судьба, крик души. После смерти Брежнева поток писем из Узбекистана в Москву ударил с новой силой. Но все оставалось по-прежнему — Рашидов был неуязвим и неприкасаем.
Короче говоря, стало ясно, что нужен разговор в ЦК с ним. Надо идти к Андропову. И я пошел.
Обычно я не обременял Юрия Владимировича своими визитами, не «отмечался», как делали некоторые. Но зато, если уж возникала необходимость, Андропов принимал меня сразу — как только в расписании Генерального секретаря выдавалось свободное окно. Хотя в ту пору я не был ни членом Политбюро, ни секретарем ЦК, а просто заведовал отделом, но отдел был весьма важным, и потому в моем кабинете тоже стояла «кукушка» — телефонный аппарат для прямой связи с Генсеком. «Кукушкой» его прозвали давно, еще до меня, — за особый звук, напоминающий кукование. Потом, правда, эти телефонные аппараты заменили, осовременили, и их голоса стали другими, переливчатыми.
Иногда я снимал трубку «кукушки» и просил Юрия Владимировича принять меня. Кстати, в ЦК существовало неписаное правило: если кукует «кукушка», иными словами, если звонит Генеральный секретарь и если при этом в кабинете присутствует кто-то еще, кроме хозяина, то этот кто-то выходит из кабинета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53