Думаю, что я был для нее первым гостем из-за железного
занавеса, говорившим на ее языке и доставившим ей новости, от которых она
была отрезана в течение многих лет. Ее ум, критический взгляд и ироничный
юмор существовали бок о бок с драматичным и подчас пророческим восприятием
действительности. Возможно, она увидела во мне рокового провозвестника конца
мира, и эта трагическая весть о будущем глубоко ее потрясла и вызвала новый
всплеск творческой энергии.
Я не смог встретиться с ней во время моего следующего визита в
Советский Союз в 1956 году. Пастернак сказал мне, что Анна Андреевна очень
хотела бы повидать меня, но обстоятельства препятствуют этому. Ее сын,
арестованный второй раз вскоре после моего знакомства с ним, недавно был
освобожден из лагеря. Поэтому она опасалась видеться с иностранцами, тем
более что приписывала злостную кампанию партии против нее нашей встрече в
1945 году. Сам Пастернак не думал, что контакты со мной причинили Анне
Андреевне какой-то вред, но необходимо было считаться с ее мнением.
Ахматова, однако, хотела поговорить со мной по телефону. Сама она не могла
позвонить, так как все ее звонки прослушивались. Пастернак сообщил ей, что я
в Москве, что моя жена очаровательна, и жаль, что Ахматова не сможет ее
увидеть. Сама Анна Андреевна пробудет в Москве еще недолго, и лучше, если я
позвоню ей немедленно. "Где вы остановились?" - спросил Пастернак. - "В
британском посольстве". - "Вы не должны звонить оттуда, и по моему телефону
тоже нельзя. Только из автомата!"
Позже в тот же день состоялся мой телефонный разговор с Ахматовой. "Да,
Пастернак рассказывал мне о вас и вашей супруге. Я не могу встретиться с
вами по причинам, которые вы, надеюсь, понимаете. Как долго вы женаты?" -
"Совсем недолго". - "И все же, когда именно вы женились?" - "В феврале этого
года". - "Она англичанка или американка?" "Наполовину француженка,
наполовину русская". - "Ах, вот как". Наступило долгое молчание. "Как жаль,
что я не могу вас увидеть! Пастернак говорил, что ваша жена прелестна".
Снова молчание. "Хотите почитать мои переводы корейских стихов с
предисловием Суркова? Вы, очевидно, понимаете - с моим корейским... К тому
же не я выбирала стихи для перевода. Я пошлю вам книжку". Вновь молчание.
Затем она рассказала мне о том, что ей - как отверженному поэту - пришлось
пережить. Некоторые, до тех пор верные и преданные, друзья отвернулись от
нее. Другие, напротив, проявили благородство и мужество. Она сказала, что
перечитала Чехова, которого раньше резко критиковала, и пришла к выводу, что
"Палата No 6" в точности описывает ее собственное положение и положение
многих ее друзей. "Пастернак (она всегда называла его в наших разговорах по
фамилии и никогда - Борис Леонидович: русская привычка), очевидно, пытался
объяснить вам, почему мы не можем увидеться. Он сам пережил трудные времена,
но далеко не такие страшные, какие выпали мне. Кто знает, встретимся ли мы
еще когда-нибудь". Она спросила, не позвоню ли я ей еще раз. Я пообещал, но
когда собрался, оказалось, что Ахматова уже покинула Москву, а звонить ей в
Ленинград Пастернак строго запретил.
При следующей нашей встрече в Оксфорде в 1965 году Ахматова в деталях
описала кампанию властей, направленную против нее. Она рассказала, что
Сталин пришел в ярость, когда услышал, что она, далекая от политики, мало
публикующаяся писательница, живущая сравнительно незаметно и потому до сих
пор стоявшая в стороне от политических бурь, вдруг скомпрометировала себя
неформальной встречей с иностранцем, да к тому же представителем
капиталистической страны. "Итак, наша монахиня принимает иностранных
шпионов", - заметил он (как уверяют очевидцы) и потом разразился потоком
такой брани, которую она не может повторить. Тот факт, что я никогда не
работал в разведывательной службе, не играл для него никакой роли: все
представители иностранных посольств и миссий были для Сталина шпионами.
"Конечно, - продолжила Ахматова, - к тому времени старик уже совершенно
выжил из ума. Все присутствовавшие при его бешеном выпаде утверждали, что
перед ними был человек, охваченный патологической манией преследования". На
следующий день после моего отъезда из Ленинграда, 6 января 1946 года, у
лестницы, ведущей в квартиру Анны Андреевны, поставили часового, а в потолок
ее комнаты вмонтировали микрофон - явно не для того, чтобы подслушивать, а
чтобы вселить страх. Ахматова тогда поняла, что обречена, и хотя анафема из
уст Жданова прозвучала месяцами позже, она приписывала ее тем же событиям.
Она прибавила, что мы оба бессознательно, одним лишь фактом нашего
знакомства, положили начало холодной войне, оказав этим влияние на историю
всего человечества. Ахматова была совершенно убеждена в этом. Как
свидетельствует в своей книге Аманда Хейт (18), она видела в себе самой
историческую фигуру, предназначенную стать виновником мировых конфликтов
(прямая ссылка на одно из ее стихотворений) (19). Я не протестовал, хотя
Анна Андреевна явно преувеличивала значение нашей встречи, что может быть
объяснено неистовым выпадом Сталина и последовавшими за этим событиями. Я
боялся своими возражениями оскорбить ее представление о себе самой как о
Кассандре, наделенной историко-метафизическим видением. И потому промолчал.
Затем Ахматова рассказала о своей поездке в Италию, где ей вручили
Таорминскую литературную премию (20). По возвращении ее посетили
представители советской секретной службы, задавшие ей ряд вопросов: каково
ее впечатление от Рима, наблюдала ли она проявление антисоветских настроений
среди делегированных писателей, встречалась ли с русскими эмигрантами. Она
ответила, что Рим показался ей языческим городом, все еще ведущим войну с
христианством. "Война? - спросили ее - Вы имеете в виду Америку?" Что она
должна отвечать, когда подобные вопросы ей неминуемо зададут об Англии,
Лондоне, Оксфорде? Или спросят о политических взглядах другого поэта,
Зигфрида Сассуна (21), которого чествовали вместе с ней в театре Шелдона
(22)? И о других награжденных? Что говорить? Попробовать ограничиться
рассказом о великолепной купели, подаренной Мертон-колледжу (23) императором
Александром Первым, которого тоже в свое время чествовал университет по
окончании наполеоновских войн?
Ахматова ощущала себя истинно русской и никогда не думала о том, чтобы
остаться за границей, что бы ни произошло. Советский режим был, увы, частью
истории ее родины, где она хотела жить и умереть. Мы перешли к теме русской
литературы. Ахматова выразила мнение, что бесконечные несчастья, выпавшие на
долю России, породили истинные поэтические шедевры, большая часть которых,
начиная с тридцатых годов, к сожалению, не была опубликована. Анна Андреевна
предпочитала не говорить о современных советских поэтах, чьи работы
печатаются и продаются. Один из подобных авторов, находящийся тогда в
Англии, послал ей телеграмму с поздравлением по поводу вручения оксфордской
ученой степени. Я как раз был у нее, когда пришла эта телеграмма. Она тут же
разорвала ее и выбросила: "Все они жалкие бандиты, проституирующие свой
талант и потакающие вкусам публики. Влияние Маяковского оказалось для них
пагубным". Заговорили о Маяковском. Он был в глазах Ахматовой гением, но не
как поэт, а как новатор и террорист, подкладывавший бомбы под старинные
строения, фигура большого значения, с темпераментом, преобладающим над
талантом. Он хотел все разрушить, все взорвать. Маяковский кричал во весь
голос, потому что для него это было естественным, он не мог иначе, а его
эпигоны - здесь она назвала несколько имен еще здравствующих поэтов -
восприняли его личную манеру как литературный жанр и превратились в
вульгарных декламаторов без искры истинной поэзии в душе. Если они и
обладают каким-то даром, то только лицедейским. Так русская публика
постепенно привыкла к тому, что на нее постоянно орут всевозможные "мастера
художественного слова", как их теперь называют.
Единственный поэт старого поколения, о ком Ахматова отозвалась с
одобрением, была Мария Петровых. Более охотно говорила она о молодых поэтах
России. Лучшим из них она считала своего воспитанника (как она сама
выразилась) Иосифа Бродского, находящегося в данный момент в немилости у
властей. Были и другие талантливые авторы (имена их мне тогда ничего не
говорили), чьи стихи никогда не были опубликованы. Сам факт их существования
свидетельствовал о силе и неистощимости русской духовной жизни. "Они затмят
всех нас, - сказала Ахматова, - поверьте мне. Пастернак и я, Мандельштам и
Цветаева начали формироваться как поэты в девятнадцатом веке, хотя мы и
утверждаем, что говорим языком двадцатого. Эти новые таланты представляют
прекрасное начало, пока еще скрытое, но ему предстоит удивить мир". Она еще
долго говорила в таком пророческом тоне. Потом снова вернулась к
Маяковскому: его отчаянному положению, предательству друзей, трагической
судьбе. Тем не менее он был, согласно ее словам, своего рода оракулом, не
боялся высказывать правду, и его голос был услышан. Но ей самой он был далек
по духу. Кто был ей близок, так это Анненский, чистый и прекрасный поэт,
стоящий в стороне от житейской суеты и политики и игнорируемый авангардной
прессой. Его не так много читали при жизни, но такова судьба многих гениев.
Однако современное поколение гораздо ближе к поэзии, чем предыдущее. Ведь
кто интересовался Блоком, Белым и Вячеславом Ивановым в 1910 году? А также
ею самой и поэтами из ее группы? Сейчас же молодежь знает так много стихов
наизусть; она сама и Пастернак получают массу читательских писем - многие,
правда, от глупых и восторженных молодых девиц. Но само количество этих
писем, безусловно, свидетельствует о признании.
Заговорили о Пастернаке. Знаком ли я с его возлюбленной, Ольгой
Ивинской? Ахматова считала ее, как и супругу поэта Зинаиду, невыносимой. Но
в самом Борисе Леонидовиче она видела большого писателя, одного из
величайших в России. Каждая фраза стихов или прозы, написанная им, уникальна
и исходит из самого сердца. Блок и Пастернак - поэты от Бога. Никто из
современных французских или английских поэтов, включая Валери и Элиота, не
может сравниться с ними. Вот с Бодлером, Шелли и Леопарди их можно поставить
в один ряд. Подобно многим великим литераторам, Пастернаку часто изменял
вкус в суждении о других. Он мог хвалить недостойных критиков, награждая их
несуществующими талантами, а также мог поощрять порядочных, но бездарных
писателей. У него был свой взгляд на историю: он часто ошибочно приписывал
исторические миссии совершенно незначительным фигурам, примером этого служит
Евграф в "Докторе Живаго". (Ахматова страстно отвергала теорию, что под этой
таинственной фигурой скрывается Сталин, считая подобное измышление абсолютно
нелепым). Пастернак никогда не читал современных авторов, которых, тем не
менее, часто хвалил; он не читал Багрицкого, Асеева, Марию Петровых и даже
Мандельштама. Последнего он мало ценил как поэта и человека, хоть и сделал
все, чтобы помочь ему в беде. Да, и ее, Ахматовой, стихи также мало
интересовали Пастернака, хоть он и посылал ей восторженные письма. В этих
посланиях речь шла фактически о нем самом, а возвышенные рассуждения не
имели никакого отношения к ее поэзии. "Возможно, все большие поэты таковы",
- подвела Ахматова итог. Конечно, те, кого Пастернак удостаивал своими
похвалами, испытывали счастье, не ведая о своем заблуждении. Он был щедрой
души человек, но в действительности почти не интересовался творчеством
других. Безусловно, он читал Шекспира, Гете, французских символистов,
Рильке, возможно, Пруста, но "никого из нас". Анна Андреевна призналась, что
ей ежедневно недостает Пастернака; они никогда не были влюблены друг в
друга, но их связывала глубокая любовь, и этого не могла вынести супруга
поэта.
Потом Ахматова заговорила о "глухих" годах - с середины двадцатых до
конца тридцатых, - когда она официально не значилась среди советских
литераторов и даже не занималась переводами. В тот период она проводила
много времени за чтением русских классиков: прежде всего Пушкина, а также
Одоевского, Лермонтова, Баратынского. Она считала "Осень" Баратынского
гениальным произведением. Недавно она перечитала Велимира Хлебникова -
безумно, но блестяще. Я спросил ее, не собирается ли она написать
комментарии к "Поэме без героя", ведь читатели, мало знающие о ее жизни, не
смогут понять всех намеков и аллегорий - зачем же заставлять их блуждать в
потемках? Ахматова ответила, что описанный ею мир уже исчез и поэма тоже
обречена на гибель - она будет похоронена вместе с ней самой и ее столетием.
Она написана не для вечности и даже не для потомства. Единственное, что
имеет значение для поэтов, - это прошлое, а более всего - детство, которое
они стремятся воспроизвести и заново пережить. Пророчества, предсказания и
вообще взгляд поэта, устремленный в туманное будущее, - все это, включая
даже прекрасное послание Пушкина Чаадаеву, она презирала и считала ненужной
позой и пустой риторикой.
Она знала, что ей немного осталось жить: доктора не скрывали, что ее
сердце долго не выдержит, и она смиренно ждала конца. Она глубоко ненавидела
саму мысль, что ее могут жалеть. Она, познавшая страшные удары судьбы и
глубокое горе, требовала от друзей обещания никогда не жалеть ее, а если они
в какой-то момент невольно испытывали это чувство, то должны были немедленно
его подавить. С теми, кто с этим не справлялся, она вынуждена была порвать
отношения. Она могла выдержать многое - ненависть, оскорбления, презрение,
непонимание, преследования - но только не сострадание, пусть и
доброжелательное. Могу ли и я пообещать ей? Я пообещал и сдержал слово. Меня
до глубины души потрясли ее беспримерная гордость и чувство собственного
достоинства.
Затем Ахматова рассказала мне о своей встрече с Корнеем Чуковским во
время войны, когда они оба были эвакуированы в Узбекистан. Ее отношение к
Чуковскому всегда было двойственным: она уважала его как человека умного,
независимого, честного и талантливого, истинного мастера слова, но ей не
нравилось его скептическое, холодное мировоззрение. Она не разделяла его
приверженности к гражданской литературе девятнадцатого века и не могла
простить ему иронических и нелюбезных выпадов в двадцатые годы против нее
самой. Все это создало пропасть между ними, но тогда, в эмиграции, их многое
объединяло. Ведь все они были жертвами сталинской тирании. К тому же по
дороге в Ташкент Чуковский был так внимателен и предупредителен, что
Ахматова уже была готова простить прошлые обиды. Но в итоге так и не смогла.
Причиной послужило одно замечание Чуковского. "Ах, Анна Андреевна, - сказал
он, - какое прекрасное время пережили мы в двадцатые годы! Необыкновенный,
знаменательный период в русской культуре - Горький, Маяковский, молодой
Алеша Толстой - золотые были дни!" Прощение не состоялось.
В отличие от других писателей, выживших в бурные годы
послереволюционных экспериментов, Ахматова вспоминала об том времени лишь с
чувством глубокого отвращения. Для нее это был период дешевого богемного
хаоса, начало опошления русской культурной жизни, когда истинные художники
были вынуждены искать для себя спасительного убежища, а тех, кто решался
выйти из укрытия, ожидала расправа. Анна Андреевна всегда говорила о своей
жизни сдержанно, даже с каким-то безразличием, изредка нарушаемым пламенными
выпадами и приговорами, не терпящими возражений. Ее суждения о событиях,
людях и характерах отличались, с одной стороны, объективностью и
проницательностью (часто она не щадила даже близких друзей), но с другой
стороны, она нередко - особенно если ситуация затрагивала ее лично - с
догматическим упорством приписывала людям мотивы и намерения, казавшиеся
даже мне, человеку со стороны, невероятными и причудливыми. (Хотя, может
быть, именно моя непричастность ко всем этим событиям не позволяла мне
понять непредсказуемость сталинского деспотизма, не подчиняющегося никаким
критериям и сделавшего многое немыслимое страшной прозой жизни).
1 2 3 4 5 6 7 8 9