Безымянный безумно торопился, и только это спасло старика от смерти. Калитка была заперта на простенький замок, крякнув, сразу уступил универсальному инструменту. Через несколько секунд Безымянный был на дороге, ведущей в Чаплынку, где его с обеда поджидали зеленая машина и Щербань.
Деда Савчука обнаружил в траве Костров. Когда он привел старика в чувство, дед с полминуты глядел на него непонимающими глазами, потом вскочил и не говоря ни слова, кинулся на центральную усадьбу. Костров недоуменно пожал плечами и пошел вслед за ним.
…Принесли из флигеля вещи, принадлежавшие мнимому Кристеву. В числе их был объемистый портфель с ремнями, в каких командировочные возят полотенце, смену белья, пластмассовую мыльницу и прочий дорожный инвентарь вместе с бумагами.
И здесь Соболь обнаружил такие же предметы. Но, кроме них, в портфеле находились две коробки. В одной лежало с полдюжины тщательно закупоренных пробирок с какой-то плесенью. Открыв другую коробку, испещренную дырочками, Соболь увидел множество крохотных белых личинок. Любушко долго и внимательно рассматривал их через увеличительное стекло.
— Какая подлость! — сказал он, поднимая, наконец, голову. — Знаете, что это такое? Страшнейший бич плодовых садов! — Любушко привел латинское название вредителя. — До сих пор эта пакость в Советском Союзе не встречалась. Зато в Южной Америке она разорила тысячи садоводов. Заведется несколько таких вот штучек на дереве, и — прощай, фруктовый сад!
— Вот так фитопатолог! — воскликнул Костров.
— Кто же все-таки этот субъект, скажите нам, товарищ Соболь? — снова обратился к майору Любушко.
— Человек без родины и без имени, — ответил Соболь. — Работал для гитлеровцев в Америке, попался, и был заслан в «Третью империю» уже как американский разведчик. Потом стал «двойником» и обслуживал обе стороны. Во время оккупации Крыма подвизался в керченском гестапо.
— Точно! — вставил дед Савчук.
— После войны сидел в тюрьме в Бонне как военный преступник. Вызволили его оттуда новые хозяева. Сами понимаете: такой тип сущая находка для любой охранки.
— Я не сомневался, что, кроме охоты за «Рубиновой звездой», у него есть другие, далеко идущие цели. Сейчас нужно не только обезвредить этого субъекта. Он тянет за собой нить, которая должна привести к фигуре покрупнее. А в ее распоряжении имеется кое-что посерьезнее этих «иностранцев» (Соболь постучал ногтем по коробке с дырочками), нечто такое, что угрожает уже не растениям, а людям…
— Где же вы думаете теперь его искать? — спросил Алмазов.
— Игра идет к концу. У него теперь может быть только один маршрут — на Ялту. Нужно сделать все возможное, чтобы перехватить его прежде, чем он достигнет Черноморского побережья.
— Берите мой «ЗИМ», Виктор Михайлович. Отличная машина, — предложил Алмазов. Соболь махнул рукой:
— Э, он сейчас уже мчится где-нибудь на подходах к Перекопскому перешейку и, конечно, нарушает связь и впереди.
— Товарищ майор! — дед Савчук вскочил и вытянулся по-военному. — Разрешите доложить?
— Говорите, Иван Иванович.
— Воевал я трохи, товарищ майор. И тут допомогнуть хочу. И есть у меня думка. Вам треба к нему в тыл выйти?
— Да.
— Так що ж гадать: пойдемте через Сиваш, товарищ майор.
— А ведь идея! — сказал Любушко. — Ему, чтобы в Крым выбраться, нужно крюк сделать по Присивашью километров 70. Да от Перекопа до побережья самой лихой езды еще часа четыре. А через Сиваш вы пешком через час до Крыма доберетесь. Тут до деревни Чуваш напрямик километров пять-шесть. Там и связь, там и машину достанете. Вам своего «подшефного» на дороге еще ожидать придется.
— Верно! — согласился просиявший Соболь. — Идея принимается, Иван Иванович. Да только кто поведет?
— Я и поведу! — сказал дед Савчук.
— Сейчас?
— Как команду дадите, товарищ майор, так и пойдем — только шесты взять…
— Рискованная затея! — вмешался Костров. — Ночью? Попадете в прогноину и поминай вас, как звали.
— Это я-то? В прогноину? — воскликнул дед Савчук, до крайности обиженный таким недоверием к его опыту сивашского следопыта. — Роту давайте: под самый Чуваш выведу и голенищ не замочат!
— Да я пошутил, Иван Иванович! — оправдывался смущенный Костров.
— Та разве ж то шутки? Дело государственное! — серьезно сказал дед Савчук.
Любушко, Алмазов, Костров крепко жали руки уходящим:
— Желаем успеха!
Алмазов пристально поглядел в глаза Соболя.
— Виктор Михайлович, объявляете шах?
Соболь кивнул головой.
— Объявляю шах! — сказал он.
Глава Х
ВТОРАЯ ЖИЗНЬ ЗЛАТАНА КРИСТЕВА
Проводив Соболя и деда Савчука, академик и профессор некоторое время молчали. Потом Алмазов произнес:
— Какова наглость, а? Но теперь, я думаю, убийца не минует расплаты…
— Убийца? Разве он кого-нибудь убил?
— Да, ты не знаешь: этот негодяй убил — настоящего Кристева.
— Убил?! — Любушко высоко поднял брови.
— Да.
— И Кристев умер?
— Да. Во всяком случае, довольно долго находился в состоянии клинической смерти.
И Алмазов посвятил академика в события недавней ночи. Рассказывал он сжато, образно. Любушко словно наяву видел «Хаос», пещеру, машину с красным крестом, бешено мчащуюся к Алуште, и бездыханное тело Кристева, опускаемое на операционный стол в хирургической клинике института имени Павлова.
…Дверь операционной захлопнулась перед Соболем. Майор решил подождать исхода смелой операции: Алмазов сообщил, что она будет продолжаться минут двадцать. Соболь опустился на диван. Внешне майор был спокоен и только часто поглядывал, на циферблат ручных часов.
А в операционной, сверкающей белой краской стен, стеклом, никелем хирургических инструментов, уже кипела деятельность, четкая, быстрая, почти бесшумная, целиком подчиненная движению секундной стрелки часов, на которую была положена судьба человеческой жизни. Как по мановению волшебной палочки, комната наполнилась ассистентами, в большинстве молодыми научными работниками, учениками Алмазова. Сам Алмазов, уже в белой шапочке, с повязкой, закрывающей рот, склонился над обнаженным телом Кристева, смуглым, мускулистым, озаренным светом бестеневой лампы.
Еще в пещере профессор с удовлетворением отметил, что убитый был очень крепким, здоровым человеком. Тех, кто умирает от долгих хронических или тяжелых заразных болезней, от больших изменений в жизненно важных органах, вернуть к бытию невозможно. Здесь было иное дело: перед Алмазовым лежало тело человека, который погиб неожиданно. Никакой недуг не подточил его здоровья, внутренние органы были совершенно целы, за исключением поврежденного сердца. Все это вселяло в Алмазова надежду на успех.
В самой технике операции не было, в сущности, ничего особенно нового. Область сердца уже не являлась запретной зоной для ножа хирурга, и операции на сердце не были редкостью даже в маленьких районных больницах. Не было новостью и оживление организма. Известный профессор Неговский, Алмазов и другие хирурги в годы Великой Отечественной войны не раз возвращали к жизни раненых воинов, уже пять-шесть минут находившихся в состоянии клинической смерти. Но сейчас в стенах клиники, видевших удивительные, почти фантастические операции, делалась попытка оживить человека, агония которого завершилась не пять и не шесть, а 32 минуты назад! Успех означал бы неоценимый вклад в науку, ибо даже каждая отвоеванная у смерти минута являлась огромным шагом вперед в борьбе за человеческую жизнь. Успех подтвердил бы, что препарат Алмазова представляет открытие первостепенной важности. Это наполняло Алмазова и ассистентов огромным внутренним напряжением.
Прежде всего, нужно было извлечь из тела клинок, Алмазов совершил это с присущей ему виртуозностью и, взглянув на обломок кинжала, бросил его в таз. Введя зонд, он установил, что рана проникает в область предсердия и правый желудочек сердца. Профессор мгновенно принял решение: грудную клетку не вскрывать. Смело и осторожно он расширил входное отверстие, чтобы ввести в рану изобретенный им пластырь, тонкую пленку животной ткани, насыщенную до отказа сгущенной консервированной кровью и прошедшую обработку низкой температурой.
С помощью особого инструмента Алмазов наложил пластырь на поврежденный участок сердца.
Теперь предстояла самая сложная и неизмеримо более трудная часть операции. Нужно было заставить сердце работать, восстановить кровообращение и дыхание.
По знаку профессора к операционному столу подкатили высокий штатив с прибором для артериального нагнетания крови. Вместе с ней организм должен был получить адреналин — могучий возбудитель деятельности сердечной мышцы и некоторые другие вещества, питающие кровь кислородом.
Алмазов методически нажимал резиновую грушу, напоминавшую прозаический парикмахерский пульверизатор. Ассистент внимательно следил за манометром, который показывал давление. Уровень крови в ампуле медленно понижался. Казалось, оперирующие перестали дышать. В глубокой тишине слышалось только тиканье настенных часов, да посапывание небольших мехов, которыми начали вдувать воздух в легкие Кристева.
Прошла минута… другая… третья… И, наконец, живые, склонившиеся над мертвым, уловили в груди Кристева еле заметное содрогание. Это был первый толчок пробужденного к жизни человеческого сердца, чрезвычайна слабый, едва уловимый… Но он прозвучал для всех, находившихся в операционной, как набатный удар колокола.
— Теперь — кровь в вену… скорее! — сказал Алмазов прерывающимся голосом. И, взглянув на часы, добавил:
— Запишите: «11 часов 34 минуты 2 секунды. Первый удар сердца».
С момента, когда тело Кристева положили на операционный стол, прошло 11 минут.
Затем в истории болезни одна за другой стали появляться новые записи:
«11.37. Обозначается сокращение шейной мускулатуры. Начало самостоятельного дыхания».
«11.45. Дыхательное движение грудной клетки».
«11.49. Вздох…».
Златан Кристев вступил в свою вторую жизнь.
Алмазов снял повязку, прикрывающую рот и распахнул дверь. Рука профессора ни разу не дрогнула во время операции, но теперь Соболь увидал крупные капли пота, выступившие на его лбу, и красные пятна на щеках. Из глаз, казалось, изливались два потока света.
Соболь вскочил, словно подброшенный пружиной.
— Дышит! — весело крикнул Алмазов. — Через сутки я поставлю его на ноги. Виктор Михайлович, я сделал свое дело. Теперь, вы делайте свое!
Любушко и Алмазов спустились в первый этаж. Кристев еще не спал, поджидая Алмазова. Здесь состоялось знакомство Любушко с подлинным Кристевым. Академик был в курсе последних достижений медицины и, как близкий друг Алмазова, знал о его работе над удивительным препаратом. И все же он не без любопытства глядел на человека, который побывал там, откуда, по сложившемуся мнению, нет возврата, и вернулся на сорок третьей минуте клинической смерти.
— Как самочувствие? — осведомился Алмазов.
— Отличное! — отвечал Кристев, беря руку Алмазова и пожимая ее. — Чем и когда, Савва Никитич, смогу и выразить вам безмерную мою благодарность?
— Что вы меня благодарите? — сказал Алмазов. — Я уже более чем щедро вознагражден тем, что вижу вас живым. Никакое, самое горячее «спасибо» не заменит мне вашего первого вздоха. Благодарите русскую, особенно советскую науку! Нигде, в любой другой стране, ученые не сделали столько, сколько сделали у нас для того, чтобы чудо вашего возвращения в этот мир стало возможным…
— Я ее и благодарю — в вашем лице, — улыбнулся Кристев.
— Ну, зачем же только в моем? Коли уж благодарить, так начнем с великого Пирогова… А Портнягин, Шаховской, Недохлебов и другие русские хирурги, которые еще в начале века смело вторглись в запретную зону сердца? А Кулябко? А Андреев, который оживил извлеченное из трупа сердце ребенка через 96 часов после смерти? А мой коллеги Джанелидзе, Колесников, Чечулин, Неговский? Ведь операцию я вам по Неговскому делал…
Хорошо Иван Петрович Павлов сказал: все мы, дескать, впряжены в одно общее дело, и каждый из нас двигает его по мере возможности. У нас зачастую и не разберешь — что «мое», а что «твое», но от этого наше общее дело только выигрывает. Вот так-то!
— Да будет благословенна такая наука, — отвечал Кристев. — Я знаю слова Павлова, которые вы привели. И помню, откуда они взяты, это завещание Павлова советской молодежи. Там еще сказано: «Наука требует от человека всей его жизни. И если бы у вас было две жизни, то и их не хватило бы вам». Так вот, родные и дорогие мои друзья, клянусь вам: ради такой науки, нашей науки , я готов отдать и свою вторую жизнь!
Глава XI
ЗЕЛЕНАЯ МАШИНА
Соболь не ошибался: зеленая «Победа» уже мчалась по дорогам Крыма и скоро должна была выскочить на асфальтированную трассу, по которой ежедневно тек нескончаемый поток машин с курортниками на Алушту, Ялту и дальше на Симеиз…
Машину вел Щербань, а позади него находился человек, который еще три часа назад назывался профессором Кристевым так же самозванно, как ранее носил имена Карла фон-Марвиц, Джозефа Раиса, Эмилио Бальягас, Сайреддин-бека и даже женское имя Луизы Штрубе.
Щербань сидел за рулем насупившись, темнее тучи.
Он даже не представлял себе, что ответит начальству, если оно узнает о его самовольной поездке в Чаплынку или если его машину заметят нынче в Алуште или Ялте. Были у Щербаня и другие, не менее основательные, причины нервничать.
После первой встречи с Безымянным шофер понял, что попал между двух огней. Выдать Безымянного? Щербань слишком хорошо знал, на что способен его зловещий гость. Молчать и повиноваться? Все равно, рано или поздно, роль Щербаня во всей этой истории станет известна. Тогда ему тоже не сносить головы. Он лихорадочно искал выхода, и в тот злополучный день, незадолго до того, как передать машину в распоряжение Безымянного, отозвал жену на двор. Оглядываясь и спеша, Щербань сунул ей запечатанный конверт.
— Отнеси сейчас, знаешь куда?.. — он назвал адрес. — Передашь в окошечко дежурному, скажи: начальнику, срочно. Если спросят «от кого?» — начальник, мол, знает. И уходи, не задерживайся, в объяснения не ввязывайся.
В записке, вложенной в конверт, было всего несколько фраз: «Задержите человека, который ищет встречи с приехавшим из Болгарии профессором Кристевым. Приметы — серый костюм, синяк под правым глазом. Он может рассказать вам много интересного».
К этому моменту ряд звеньев уже находился в руках Соболя. Уже велись розыски человека с синяком. Просматривая сведения о прибывших в этот день на Южный берег, майор обратил внимание на имя профессора Кристева. А так как имелись некоторые намеки на задачи, которые преследовал «Б — 317», то Соболь понял, что находится на верном пути. Анонимка Щербаня явилась предпоследним и, нужно сказать, запоздавшим звеном той цепочки, которая привела Соболя к дверям гостиницы «Магнолия».
Установить принадлежность зеленой машины не составило затем особых затруднений. Оказалось, что зеленая «Победа» под номером «КМ 44–60» находилась в пользовании директора одного крупного санаторного подсобного хозяйства. Шофера допросить не удалось: на другой день после убийства Кристева он уехал в областной центр за запасными частями. Но Соболь уже знал цель поездки Кристева, а, следовательно, и место, где искать его двойника, Все это подсказало ему письмо Кристева к жене, найденное в номере. Догадывался он также, где может находиться зеленая машина. Прежде, чем направиться в «Сад чудес», майор провел полтора часа в Чаплынке и во дворе Дома колхозника обнаружил «Победу» с номером «КМ 44–60»…
Сперва Щербань был очень доволен своей выдумкой и находил, что сделал ход чрезвычайно дипломатичный и хитрый. С одной стороны, он избавлялся от Безымянного, с другой — оставался в тени со своим черным прошлым. На случай ареста он запасся, как ему казалось, солидным козырем, ценой которого, возможно, мог купить себе прощение. «Я выполнил свой долг перед Родиной!» — рассуждал Щербань, хотя, в сущности, прекрасно понимал, что спасает лишь собственную шкуру. Сейчас, в машине, на пути к Алуште, все эти хитросплетения казались ему жалкими. Его била нервная дрожь. Заполняя все, парализуя волю, над ним довлел безотчетный, панический, безрассудный ужас перед Безымянным. Если бы тот догадывался!..
Ужас Щербаня еще больше усилился бы, будь он в силах заглянуть в мысли своего спутника. С минуты, когда лже-профессор увидел Кристева живым и сообразил, что его наглая игра проиграна, Безымянным владело состояние, определить которое затруднился бы самый опытный психиатр. То ему хотелось остановить машину, выскочить, бежать и забиться в какую-нибудь щель. То он представлял себе, как направляет клинок в грудь Любушко или Кострова. Попадись теперь дед Савчук к нему в руки, он бы разделался с ним!..
Минутами к нему возвращалось ощущение реального, и тогда он видел, как огромно то, на что заносил руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11