— Скажите прямо: ваша наука не знает способов помочь мне? — настойчиво повторил он.
— Вы хотите сказать «наша наука »? — хладнокровно отпарировал Кэссел. — Действительно, все усилия нашей науки давно направлены в противоположную сторону. И вам это известно так хорошо, как никому другому.
Но Дюран не унимался. Его бесило самодовольство профессора, которое он расценивал, как равнодушие к своей судьбе.
— Я все же хочу знать, — сварливо сказал Дюран, — куда девались два миллиона, которые, я пожертвовал на ваш бактериологический институт?
— Вы не правы, шеф, — вмешался Фрэнк. — Эти миллионы не пропали даром, — Последние достижения Кэссела оценены нашими авторитетами очень высоко. Еще немного — и он сделает смерть быстрой, легкой и доступной для самых широких масс. Его «Летамин К» будет настигать свои жертвы молниеносно… Рабочих — за их станками, пахарей — за их плугами, студентов — за их учебниками, старух — за их молитвами, детей — в их колыбелях… Это будет подлинное благодеяние для человечества…
— Хватит, Фрэнк! — прохрипел взбешенный Дюран. — Поймите, что речь идет не о человечестве, провались оно в преисподнюю, а обо мне лично. А это — две совершенно разные вещи!
Кэссел понял, что дальше перегибать палку рискованно. Он даже сделал в сторону Фрэнка укоризненный жест.
— Недавно, — сказал он, — в печати появились кое — какие намеки на нужное вам средство. Возможно, что оно существует.
— Где?
— В Советском Союзе.
— О чем вы говорите?
— О «Рубиновой звезде».
— Что это такое?
— Пока имеются только отрывочные сведения. Несомненно одно — это открытие первостепенной важности.
— Кому принадлежит это открытие?
— Некоему академику Любушко.
— Можно это купить?
Задав этот вопрос, Дюран тут же осекся. Последовала продолжительная пауза. Он смотрел на Кэссела, Кэссел и Фрэнк переглядывались. Сам Дюран, видимо, чувствовал неуместность и нелепость такой постановки вопроса. Он знал, что его имя, как символ кровавых подлостей и безмерной алчности, ненавистно всем честным труженикам мира. Даже реакционный журналист сравнил однажды Дюрана со свирепым троглодитом, наделенным огромной мощью, но совершенно лишенным общественного сознания.
С другой стороны, Дюрану и его советникам претила сама мысль вступить в отношения с миром, который они ненавидели всеми фибрами души.
Наступила короткая, неловкая пауза. Фрэнк раздумывал, почесывая мундштуком трубки переносицу. Дан, развалившись в кресле, потирал одна о другую мясистые, красные кисти рук.
— М-да — вымолвил, наконец, Кэссел. — Здесь, пожалуй, деньги будут бессильны…
Но у Фрэнка уже, видимо, сложились иные соображения на этот счет.
— Вы говорите пустяки, Дан! — резко сказал он. — Деньги вовсе не бессильны и в данном случае. Если нельзя купить, то можно взять иным путем!
— Отлично, Фрэнк, отлично! — сказал Дюран. — Я всегда был уверен, что у вас правильно поставлены мозги. Что ж, я не буду ограничивать вас в расходах.
— На днях я посылаю в Россию человека, на которого можно будет возложить это поручение.
— Это — надежный человек? — спросил Дюран.
— Вполне. К тому же он хорошо знает местность, где ему придется действовать.
— Кто он? Как его зовут?
— У него было так много имен, что настоящее стерлось, как чеканка на старой монете. Его называют просто «Безымянный». Для меня он, если угодно, — «Б — 317».
— Расскажите мне о нем.
— Он отлично владеет русским и еще несколькими славянскими языками. Он обладает удивительным даром перевоплощения. Это человек, который ни перед чем не остановится для достижения цели. Ему легче убить собственного отца, чем Кэсселу разгрызть орех.
— Это его бизнес? — спросил Дюран.
— Не только бизнес. Тут еще мания. При всех своих, если можно так выразиться, талантах, он одержим манией убивать. Мне известны случаи, когда он убивал походя, из удовольствия.
— Он, должно быть, наделен большим мужеством?
— Парадокс: вовсе нет. Но он — наркоман. Наркотик дает ему недостающие качества, точнее — их суррогаты вместо мужества — нахальство, вместо сообразительности — отчаянность. Тогда он действует стремительно и ошеломляюще дерзко. По существу, место этому субъекту — в хорошей, крепкой железной клетке. Я, признаться, остерегаюсь оставаться с ним наедине.
— Да это сам дьявол! — воскликнул Дюран.
— Нет. И у него есть свой бог доллар.
— Тогда, — и здесь Дюран изобразил на лице неописуемое подобие улыбки, — тогда, значит, мы молимся одному богу! Дайте понять этому субъекту, что я озолочу его, если он хорошо справится с поручением. Но задачу нужно поставить шире…
Дюран сжал кулаки, мутный огонек вспыхнул в запавших глазницах. Это все еще был воинствующий представитель своего мира.
— Повторяю: не жалейте денег, Фрэнк. Я даю вам открытый лист. Но я ставлю непременным условием: секрет должен быть изъят целиком, чтобы никто там не мог уже воспользоваться плодами открытия. Нужно отрезать для русских все пути к этой возможности.
Фрэнк и Кэссел понимающе и одобрительно закивали головами.
— Любой ценой… слышите, Фрэнк! — закончил Дюран уже замедленно, коснеющим языком. Голова его опускалась на грудь. Действие снадобья закончилось. Собеседники встали и направились к двери. «Царь Мидас» дремал, отвалив нижнюю челюсть, уронив руки на колени; из уголка рта на лацкан шелкового халата сбегала бесцветная струйка слюны.
Глава II
ЖИВАЯ ТОРПЕДА
— Пора?
— Нет еще.
Человек, сидевший около торпедного аппарата, торопливо докуривал сигарету. Курить на подводной лодке строжайше запрещалось, больше — это было преступлением. Но на него, этого европейца с бритым, помятым актерским лицом и гладко зализанным пробором, законы, видимо, не распространялись. Он был выше закона. К нему обращались с какой-то суеверной почтительностью.
Он сидел на рифленом железе пола в одних трусах, подбросив под себя синюю матросскую куртку, прислонившись спиной к полированной стали торпедного аппарата.
Ради него, этого незнакомца, шла подводная лодка на десятиметровой глубине к чужим берегам.
— Пора!
Европеец погасил сигарету и потянулся, хрустнув суставами. Командир подводной лодки, черномазый, как жук, Фуад-бей подходил к нему, улыбаясь подобострастно с бутылкой коньяка в одной руке и стаканчиком в другой.
— За ваш успех, эффенди!
Человек в трусах устремил на него взгляд опустошенных глаз. Странные это были глаза: казалось, какой-то искусный хирург отпрепарировал их у трупа и вставил в живое тело. Фуад-бея и его матросов этот взгляд приводил в состояние, близкое к оцепенению.
Европеец медленно покачал головой.
— Вы, пожалуй, выпейте за мой успех. Я — не хочу.
Он достал из крохотного кармашка на трусах пластмассовую коробочку, а из нее круглую коричневатую таблетку, кинул в рот. Потом, закрыв глаза, несколько секунд оставался неподвижен. Капитан ждал, когда он начнет одеваться в водонепроницаемый костюм.
На голову человека надели легкий шлем с круглым прозрачным глазком. Гибкая трубка связывала шлем с кислородным баллоном. На спину прикрепили нечто вроде четырехугольного плоского и длинного ранца. Этот предмет имел двойное назначение: нижнюю половину его подводный пловец мог использовать как цистерну. Наполняя ее водой, он тем самым уравновешивал свое тело с окружающей водной средой или, по желанию, делал его тяжелее. В верхнюю половину ранца положили сверток, тщательно упакованный в тонкую прорезиненную ткань. Широкие расходящиеся плавники на руках и ногах делали человека похожим на гигантскую амфибию.
Такой костюм позволял подолгу оставаться под водой и проплывать на небольшой глубине 15–20 километров. Ближе подойти к чужому берегу подводная лодка и не рисковала. Задание было определенное: высадить пассажира прямо в море, не всплывая на поверхность.
Беззвучно откинулась хорошо смазанная заслонка торпедного аппарата. Пассажир полез в трубу головой вперед и вытянулся там на скользкой, холодной поверхности металла. Звякнул запор. Здесь особенно хорошо был слышен стук моторов подводной лодки. Они работали на минимальных оборотах, еле — еле вращая винты.
Фуад-бей постучал по трубе (человек внутри зажмурился, собрал мускулы в комок), потом взглянул на часы.
— Первый аппарат — пли!
Стремительный удар сжатого воздуха выбросил человека в морские глубины. Он понесся вперед, оглушенный толчком, окруженный пенящимися и бурлящими струями потревоженной воды. Вокруг живой торпеды образовался огромный пузырь воздуха и понес ее к поверхности.
Над водой появилась голова в шлеме, повела круглым глазком. Всего несколько мгновений понадобилось ей для того, чтобы ориентироваться: кругом расстилалось ночное, штилевое море; над головой, в другом — черно — синем — бездонном океане мерцали звезды. Водная ширь, безмолвие, тьма окружали человека. Только на севере востоке брезжило бледное, почти незаметное сияние. Затем над водой появилась кисть руки, оснащенная плавником. Человек-торпеда взглянул на светящийся циферблат компаса на руке и нырнул. Можно было не торопиться, до рассвета оставалось еще много времени.
Теперь он заметил, что каждое его движение оставляет светящийся, призрачный след. Редкие пузырьки воздуха, выходящие из аппарата, улетали вверх бриллиантовыми шариками. Море светилось. Миллиарды мельчайших существ, источающих этот свет, окружали его, затерянного в беспредельной массе соленой воды. Двумястами метров ниже лежала мертвая бездна Черного моря. Он плыл ритмично, бережно расходуя силы.
Внезапно впереди показалось светлое пятно. Оно беззвучно приближалось, и пловец остановился, повис в воде в лягушачьей позе, едва шевеля плавниками. Пловец догадался, что это косяк хамсы, сотни тысяч рыбешек, сбившихся в одно огромное стадо. Затем он увидел совсем близко вожака, крупного самца, освещенного трепетным светом. Вожак вел стадо, руководясь инстинктом, по каким-то своим, ему одному известным путям. Сзади оплошной серебристой массой роилась более мелкая хамса.
Внезапно вожак метнулся в сторону. Может быть, его испугало это большое лягушкообразное существо, притаившееся на пути косяка. За вожаком повернуло все стадо. Светлое пятно стало удаляться, меркнуть. Потом до слуха донесся прерывистый, то затухающий, то усиливающийся звук. Это, несомненно, был звук мотора. Был ли то пограничный катер или рыбацкий баркас, идущий на поиски вот такого косяка?.. Но и звук мотора стих.
Когда пловец вынырнул, земля оказалась намного ближе, нежели он рассчитывал. Темная отвесная громада поднималась в сотне метров, у подножья обрыва серела узенькая полоска пляжа. Он медленно поплыл вдоль берега. Глаза, уже привыкшие к темноте, ощупывали каждый крупный камень на берегу.
Теперь он собирался вступить на эту землю, которая не ждала, не звала его, где каждая былинка травы, каждое живое существо, даже сами звезды были ему враждебны. Но пока ничто угрожать не могло. Курорт находился в километре от берега, отдыхающие крепко спали в своих постелях. Ближайший колхоз отстоял еще дальше.
Ноги коснулись дна. Он выполз на берег. Где-то очень далеко внезапно забурчал громкоговоритель, который, видимо, забыли выключить. Сняв плавники, шлем, стянув костюм, пришелец достал из ранца сверток, а остальное скатал в плотный клубок. Выбрав на пляже камень поувесистее, он связал все вместе поясом. Потом снова вошел в воду и, отплыв от берега, опустил узел ко дну.
На берегу оставался только сверток в прорезиненной ткани. Он заключал в себе легкий, хорошо скроенный, пиджак кремового цвета, белые брюки, туфли, носки, шелковую рубашку — шведку. Компас полетел в воду, вместо него кисть руки охватили часы — браслет. Пришелец разложил по карманам остальные предметы: коробку «Казбека», спички, толстую пачку советских денег, паспорт, удостоверение на имя сотрудника одного из институтов Академии наук. Поколебавшись, он достал круглую коробочку и положил в рот еще одну таблетку. Потом аккуратно причесал влажные волосы и пошел по тропинке в гору: ночной гуляка в отутюженных белых брюках, любитель ранних купаний…
Незваный гость поднимался по тропинке вверх в полной уверенности, что не встретит никого на этом пустынном берегу в столь ранний час. Он ошибался. Вскоре пришелец услышал за собой легкие, летящие шаги и задыхающийся голос:
— Гражданин, минуточку!
Он быстро обернулся. Его догоняла статная, рослая девушка. Придерживая одной рукой платочек на груди, Другую она протягивала к нему:
— Постойте!
По интонации — настороженной и суровой, с какой было произнесено это «постойте!», по торопливости, с которой девушка нагоняла его, незнакомец понял: она видела. Привычный рефлекс сработал мгновенно, кисти рук мертвой хваткой сошлись на нежном горле девушки, Глядя в остекленевшие, не оставляющие надежды, глаза пришельца, она все же успела крикнуть жалобно, высоко, как подстреленная птица:
— Вася!
Этот полустон — полупризыв был услышан. Сверху вместе с осыпающимися камнями донесся тяжелый топот. С гребня прямо на незнакомца огромными скачками неслась чья-то внушительная, массивная фигура. Незнакомец едва успел выпустить из рук тело девушки.
Глава III
«Б-317» ТОРОПИТСЯ
Василий Иванович Колодочка, старшина второй статьи, стоял перед майором Соболь. Моряк в ясных и коротких выражениях рассказывал о событиях минувшей ночи.
…Услышав крик девушки, Колодочка в несколько скачков очутился около незнакомца. Стремительный удар по скуле отбросил субъекта в белых брюках шага на три в сторону. Затем Колодочка кинулся к девушке, приподнял бессильно запрокинувшуюся голову и голосом, в котором звучали тревога и нежность, позвал:
— Маруся! Голубка…
Девушка медленно открыла глаза, она с видимым трудом приходила в себя от потрясения. Губы разжались, и Колодочка услышал прерывистый топот:
— Вася… со мной — потом… его… его останови…
Эти несколько секунд позволили незнакомцу уйти от преследования. На четвереньках, с необыкновенным проворством он карабкался.
«Да, не хотел бы я попасть тебе под горячую руку!» — подумал Соболь, любуясь моряком. Колодочка, потомственный керченский рыбак, был чрезвычайно крепок и коренаст. Всем обликом своим — чистым, открытым русским лицом, могучей шеей, поднимающейся из разреза белоснежной форменки, широкими, чуть покатыми, литыми плечами, он напоминал Соболю молодого Добрыню Никитича. Старшина принадлежал к числу замечательных флотских силачей. Ударом кулака он забивал в деревянный стол положенную плашмя костяшку домино, скатывал меж ладоней в трубочку дюралевую тарелку, а недавно удивил весь флот, выбросив пятьсот с лишком раз двухпудовую гирю. В стенной газете базы торпедных катеров, где служил Колодочка, его изобразили в дружеском шарже выжимающим одной рукой торпедный катер. Впрочем, никому не пришло бы в голову видеть в нем какой-то феномен — рекорд его на другой день был перекрыт боцманом Смоляниновым. Колодочка являлся лишь одним из передовиков в богатырской семье флотских спортсменов, а спортом на флоте занимаются все. И это не был просто комок мускулов: Соболь обратил внимание на его правильную, выразительную, точную речь — говорил хорошо грамотный, культурный человек.
— Вы какое учебное заведение окончили, товарищ старшина второй статьи? — поинтересовался Соболь.
— В прошлом году экзамен сдал на аттестат зрелости, товарищ майор, — сообщил Колодочка. — А с осени заочно начинаю учиться в юридическом институте.
— Трудновато будет.
— Знаю, товарищ майор. Но привлекают меня гуманитарные науки.
Соболь подвинул стул.
— Да вы садитесь, товарищ старшина! Помнится, сказали вы, что находитесь сейчас в доме отдыха Черноморского флота?
— Так точно, товарищ майор!
— Мне все-таки не понятно, как же вы могли оказаться в пятом часу утра на пляже, в полутора километрах от дома отдыха?
Вопрос этот заметно смутил Колодочку, щеки его порозовели.
— Я, товарищ майор, после отбоя… гм… гм… когда огни погасили… оделся и ушел из дома отдыха. Гулял, товарищ майор.
— Один?
— Нет, товарищ майор.
— С кем же?
— А с ней же, товарищ майор, с Кулешовой Марьей Назаровной. Колхозница она, из селения Малый Маяк…
Колодочка поглядел в узкое, сухощавое лицо Соболя, прямо в серые глаза майора, на дне которых трепетала улыбка и, собравшись с духом, отрезал:
— Невеста моя, товарищ майор.
Майор потрепал каштановую прядь на лбу и улыбнулся. Ему стала ясна причина «самовольной отлучки» старшины.
— Рискованно она поступила! Подумала ли она о том, что этот тип, вероятно, вооружен?
— Не подумала, факт. Она ведь у меня, товарищ майор, ух! смелая!..
— Так вам не удалось догнать его?
Старшина сокрушенно вздохнул:
— Нет, товарищ майор, не догнал. Здорово бегает, собака!
…Колодочка гнался за неизвестным почти до самой Алушты, до места, где расходятся две дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11