Он намеренно не предупредил Фудзико, что едет к ней. Каору хотел доставить самого себя, проделав тот же путь, что и письма, которые он отсылал. Почтовое отправление с ярлыком «Каору» нервничало, и сердце у него колотилось. Нужно взять себя в руки.
Он вздохнул и решил, что почтовому отправлению необходимо немного развеяться.
Выйдя из аэропорта, Каору сел в метро и доехал до манхэттенского даунтауна. Снял одноместный номер в гостинице «Челси», зашел туда, чтобы бросить вещи. Окна смотрели на север, прямо на квартиру дома напротив. Каору рассовал по карманам джинсов двадцатидолларовые купюры и отправился на юг вдоль Седьмой авеню. Через пятнадцать кварталов таблички с номером улицы перестали попадаться на глаза, и он оказался среди складов, где не было ни души. Пройдя еще двадцать кварталов, к южной оконечности Манхэттена, он увидел парк, выходящий на Нью-йоркский залив. Каору смешался с толпой ожидающих парома и спросил, чтобы проверить свой английский:
– Где находится статуя Свободы?
– Вы хотите посмотреть на статую Свободы? – переспросила его женщина из очереди, средних лет, в очках, с суровой складкой между бровей, но с добрыми глазами.
– Да. А откуда лучше всего ее видно?
Сдерживая улыбку, женщина указала на паром, который ожидала сама:
– Вот паром на Стейтен-Айленд, оттуда хорошо видно.
Каору стоял на палубе, опершись о перила и положив голову на руки; он смотрел на бледную статую, которая высилась на фоне темнеющего неба, и думал: кто послужил для нее моделью? Кто-то видел в ней мать, кто-то – любимую, с которой когда-нибудь встретится, кто-то, каждый день глядя на Свободу, которую обдували холодные ветра и обжигали жаркие лучи солнца, начинал представлять себя на ее месте; в зависимости от воображения смотрящего она превращалась то в богиню скорби, то в печальную Деву Марию, то в покойную мать. Она совмещала в себе образы тысяч богинь.
Каору проехал на пароме туда и обратно, дважды посмотрел на статую Свободы, и этот город стал ему немного ближе.
Потом на метро он вернулся на Четырнадцатую улицу, зашел в кафе, оформленное в старинном стиле, заказал гамбургер «Спешиал» и ананасовый сок. Подражая латиносу, который сидел за столиком напротив и ел то же самое, Каору щедро полил средне-прожаренный гамбургер кетчупом «Хайнц» и откусил большой кусок Он жадно поглощал гамбургер, будто соревновался с латиносом – кто справится быстрее. Наевшись, Каору стал размышлять о том, что ему нужно сделать в Америке.
Как и предвидела его старшая сестра Андзю, без Фудзико Каору впал в депрессию и пустился во все тяжкие, так что на него было больно смотреть. Когда чувства тускнеют, когда все окрашено в однообразные тона, когда нет ни радости, ни грусти, человек мучит сам себя, будто расцарапывает болячку. С тех пор как у Каору поменялся голос, он стал немногословен и спрятался в своей скорлупе, того и гляди порежет себе вены. Чем бы отвлечь Каору от желания покончить с собой? Эти размышления привели Андзю к выводу: надо отправить его к Фудзико. Сестра считала, что лучшего способа вылечить Каору не существует.
Он поставил себе цель встретиться с Фудзико, невзирая ни на какие препятствия, но достичь ее было не легче, чем туристу, посетившему с экскурсией Белый дом, побеседовать с президентом. Конечно, ему не терпелось сейчас же отправиться туда, где можно почувствовать дыхание Фудзико, коснуться ее улыбки. Бог с ним, с президентом, Фудзико наверняка приняла бы посылку по имени Каору. Но он сам не соображал, чего хочет. По меньшей мере раз шесть в день он бормотал себе под нос «Я люблю ее. Я хочу увидеть ее. Я хочу, чтобы она любила меня».
Но эти желания находились под семью замками. А механизм любви не мог прийти в действие, не открой он замки один за другим. Да и сами желания были смутными, непереводимыми на язык действий и поступков. Даже если бы он увидел ее перед собой, он бы растерялся, не смог бы пошевелиться, связать и двух слов. Пожал бы ей руку. Ну, это ладно. А потом что? Поцеловал бы ее. Но не в губы, а в щеку, по-дружески. Американка бы позволила. Но если Фудзико застесняется и уклонится от поцелуя, что ему делать дальше? Пригласить ее поужинать? А если она посмотрит на часы и скажет: «Ой, извини, у меня сейчас свидание с Дэвидом»?
До Бостона – четыре часа на поезде, до сердца Фудзико – пять лет. Чем ближе к Бостону, тем опаснее. Сама поездка в Америку может оказаться напрасной. Чтобы избежать риска, нужно подстраховаться. По совету своего отца Сигэру он решил зайти в нью-йоркский филиал «Токива Сёдзи» и устроиться слушателем в университет. А потом договориться об уроках вокала с преподавателем из Джульярдской школы. Тогда, по крайней мере, у него будет оправдание своего приезда в Америку, и он выиграет время, чтобы набраться смелости для встречи с Фудзико.
Он поднял глаза от тарелки с остатками картошки-фри и вдруг заметил, что латинос бросает в его сторону жаркие взгляды, проявляя к нему явный интерес. Встретившись глазами с Каору, латинос поджал губы и подмигнул ему. Догадавшись о его намерениях, Каору быстро рассчитался и поспешил в гостиницу.
1.2
Каору приняли слушателем на театральный факультет Нью-Йоркского университета, а меццо-сопрано, когда-то певшая в Метрополитен-опере, согласилась давать ему уроки вокала. Каору не интересовали ни театр, ни опера, зато сам он заинтересовал доцента театрального факультета и эту певицу.
Господин Маккарам наряду с преподаванием в университете ставил пьесы собственного сочинения в маленьком театрике в даунтауне и читал прозу со сцены. Его манера говорить, походка и даже любовь ко всему японскому не оставляли никаких сомнений в том, что он гей. Не успел Каору войти в аудиторию, как господин Маккарам пригласил его сыграть в своей пьесе. Он забросал Каору предложениями, не давая ему опомниться:
– Ты идеальный Бог Смерти, каким я себе его представляю. Мы оденем тебя в белый смокинг, лицо загримируем белилами. Тебе и играть ничего не надо будет: стой себе молча и смотри вдаль отсутствующим взглядом. Главное здесь – твой облик человека из непонятно какой страны. Придешь?
Напор господина Маккарама был угрожающим. Проще согласиться, чем объяснять причину отказа. Господин Маккарам вырвал у Каору лист посещения, подписал его, дал бумажку с адресом театра, сказав:
– Приходи завтра в три, – и протянул ему руку, прощаясь.
Раз уж собрался в Нью-Йорк, исправь там свой поменявшийся голос, – сказала Каору его мать, Амико Токива. Забота о голосе Каору была поручена меццо-сопрано, которая когда-то произвела хорошее впечатление на семью Токива, выступив на гала-концерте, который они спонсировали.
Меццо-сопрано Мария Попински, полька по происхождению, жила в Верхнем Ист-Сайде. Придя к ней, Каору вместо приветствия достал ноты незаконченной «Песни мертвых», последнего произведения своего отца Куродо. Конечно, мадам Попински не слышала о композиторе-неудачнике по имени Куродо Нода, но, просмотрев ноты, она села за рояль и попросила Каору спеть. От волнения Каору начал в высоком регистре – он запел грустную мелодию на слова завещания Наоми, приемной матери Куродо.
В гроб ложишься один.
Но к чему печалиться?
Мертвые сотканы из той материи,
что и те, кто нам снится.
Мы встретимся, как только захочешь.
Мадам Попински попросила Каору объяснить ей смысл песни, и он кое-как перевел. Ее до глубины души тронула эта мелодия, написанная его отцом на предсмертные слова бабушки, в исполнении сына и внука. Она попросила Каору поподробнее рассказать о его семье. И он поведал ей трагическую историю любви своей прабабушки Чио-Чио-сан, рассказал он и о путешествии Джей Би.
– Значит, ты потомок мадам Баттерфляй в четвертом колене, да? – Мадам Попински пристально вглядывалась в лицо Каору, стараясь не упустить ни одной черточки – линии носа, формы лица, цвета глаз. Она не меньше пятидесяти раз исполняла роль Судзуки в опере «Мадам Баттерфляй», и служение Чио-Чио-сан в подлинном смысле слова стало ее призванием. В опере у Судзуки не было выбора: она оставалась всего лишь свидетельницей самоубийства Чио-Чио-сан. Попински уже не пела партию Судзуки, но ведь и сейчас в каком-нибудь театре мира Чио-Чио-сан продолжала убивать себя. А оставшийся один мальчик Торабуру – Чайные Глаза приходил к могиле матери, так и не узнав причину ее смерти. Но пока трагедия Чио-Чио-сан тысячи раз разыгрывалась на театральных подмостках, реальное время не стояло на месте, и сейчас перед Попински – правнук мадам Баттерфляй. Даже если это было ложью, Попински решила в нее поверить.
– Судьба любит шутить. Надо же было прислать ко мне правнука мадам Баттерфляй. Если мне скажут: научи его петь, – я научу. Наверное, и самой Чио-Чио-сан хотелось бы этого.
Мадам Попински похвалила природные данные Каору и пообещала, что его жесткий и глухой голос месяца через три превратится в блестящий тенор такой красоты, что случайные прохожие станут за три квартала оглядываться, услышав его. Она согласилась давать ему уроки два раза в неделю.
Каору пока не мог выбрать время для поездки в Бостон. У господина Маккарама были свои планы. Он молниеносно взял Каору в оборот и втянул его в клубок странных дружеских отношений. В доме у Маккарама постоянно толклась необычная публика: бодибилдер, зацикленный на классической музыке; библиотекарь, в свободное от работы время танцующая в стриптиз-баре; актриса, помешанная на своей игуане и называющая ее «мой милый»; поэт-мясник; фотограф с Мадагаскара… Через неделю после приезда на Манхэттен Каору съехал из гостиницы «Челси» и стал снимать комнату у Маккарама. Когда Каору пришел к нему за советом насчет гостиницы, Маккарам сам предложил ему пожить в студии, отделив там комнату перегородкой, поскольку найти квартиру на Манхэттене не так-то просто.
Каору никак не мог представить себе, что могло связывать Сигэру Токива с господином Маккарамом, но он все понял, когда узнал, что на самом деле они ни разу не встречались. По словам господина Маккарама, он работает советником в отделе развлечений нью-йоркского филиала «Токива Сёдзи» и помогает закупать фильмы, мюзиклы и телевизионные сериалы. Услышав, что сын Токива отправляется в Нью-Йорк, он сам вызвался опекать его.
На своих лекциях по истории театра господин Маккарам не только отчаянно жестикулировал и размахивал руками, делясь своими широкими познаниями в теории драматургии, но и показывал видеозаписи спектаклей с участием известных актеров Шекспировского театра, кинофильмы и сцены из опер. Он говорил и о том, какая игра и какая сценография по вкусу зрителю. Весьма иронически господин Маккарам описывал известные театральные приемы, которыми пользовались президенты разных времен, а порой даже изображал в лицах Кеннеди, Джонсона, Никсона, Картера и Рейгана.
Из университетской аудитории господин Маккарам ехал в театр или отправлялся по сомнительным барам в Ист-Виллидж. Бывало, он проводил дни и ночи напролет, общаясь с похожими на павлинов и фламинго трансвеститами и киборгами с лицами, утыканными множеством железок.
В первой половине дня Каору ездил в даунтаун, на курсы английского, там вместе с корейцами и никогда не закрывавшими рта мексиканцами и пуэрториканцами ему приходилось овладевать искусством общения на английском языке. На дешевых языковых курсах, где преподавали учителя-волонтеры, собрались ученики разных возрастов, но все они жили в Америке меньше месяца.
И тайванец, работавший у себя на родине учителем физики, и доминиканец, бывший директор сигарной фабрики, уже нашли себе новую работу и втянулись в суровую конкуренцию, чтобы получить от жизни больше, чем минимальную зарплату.
Один Каору находился здесь только затем, чтобы восстановить отношения с Фудзико.
Что касается любви, то в классе существовала жестокая конкуренция. Все взгляды были направлены на тридцатилетнюю Молли, преподавательницу английского. «Рыжие ирландки распутны по ночам», – ученики между собой повторяли эту порнофразу и спорили, кому из них удастся заманить ее в постель. Предполагалось, что это выйдет у самого молодого, Каору.
После занятий они отправлялись прямо на работу, а Каору ехал то в университет, то на уроки вокала; иногда он ассистировал господину Маккараму в театре, а иногда исступленно шатался по улицам Манхэттена, будто хотел их завоевать. По дороге он встречал уличных артистов, останавливался, наблюдал за ними, потом убегал, вспоминая о чем-то, смотрел на витрины; порой ему слышалось, как кто-то окликает его, он оглядывался и, устав, спускался в метро.
Каждый уикенд собиралась вечеринка – то в студии господина Маккарама, то у мадам Попински. Каору уже не понимал, где он и что здесь делает, его окутывал дым марихуаны, окружали разговоры о «милом» и «потрясном», он купался в пивной пене и пузырьках шампанского. На этих вечеринках его особенно раздражало, что приходилось постоянно объяснять кому-то, чем он занимается и почему он здесь. К выражению лица и интонациям собеседника прилагалось примечание: а вообще ты нам не очень-то и интересен. Он с трудом понимал, о чем с ним говорят, а если и понимал, то не всегда мог поддержать беседу, и за ним закрепилась слава человека, который вызывает только недоумение. Но на любой вечеринке обязательно находились чокнутые, которым он был интересен. Как-то один подошел к Каору – тот явно чувствовал себя не в своей тарелке – и сказал с ухмылкой: «Если бы нам с тобой тут было хорошо, многие бы ушли» – и удалился. Другая спросила его: «Тебя хоть когда-нибудь приглашали на вечеринку, где был бы кто-то, кого тебе хотелось бы видеть?» Мужик с сонными глазами заметил, указав пальцем на увлеченно разговаривавших, улыбающихся людей: «Никто из них никого не слушает, а вон, все улыбаются. Видно, считают остальных полными идиотами». Почему-то на вечеринках Каору удавалось завести разговор только с настоящими чудиками.
Актеры, которых приглашали на роли в постановках господина Маккарама, кривились и говорили гадости, непременно прибавляя что-нибудь вроде «ужасно» или «чудовищно». От его пьес оставалось впечатление, будто всё в мире: и политика, и экономика, и обычная жизнь – пронизано ужасом, наполнено враждебными замыслами. Каору играл роль Бога Смерти; одетый в белые одежды, с белым гримом на лице, он обращался к гей-паре, пытавшейся совершить двойное самоубийство, бормоча по-английски с японским акцентом: «Смертный приговор должен быть отменен». Похожий на лунатика, не понимающий, зачем он здесь и что он тут делает, Каору резко выделялся на фоне других персонажей. Он всем своим видом воплощал нелепость этого театрального действа, может быть, поэтому зрители и хихикали над ним.
Вечером после спектакля все исполнители, постановочная часть и технический персонал собрались в ближайшем баре отметить премьеру. Там господин Маккарам обмолвился, что собирается прочитать драму собственного сочинения в Гарвардском университете.
– Мне тоже надо туда! – вдруг закричал Каору.
– Зачем? – спросил господин Маккарам.
– Меня там ждет один человек.
Наконец у него появился предлог, чтобы отправиться к Фудзико.
1.3
Десять дней спустя Каору ехал в Бостон вместе с господином Маккарамом. Прошел месяц с того дня, как он приехал в Нью-Йорк.
Как только Каору решил, что едет в Бостон, он отправился по бутикам Сохо, где проводились распродажи, присмотрел себе костюм, достойный внимания Фудзико, примерил его и пообещал зайти еще раз. Так он обошел семь бутиков, прежде чем выбрал черный костюм: пиджак с тремя пуговицами сидел на нем как влитой. Сбив цену на десять долларов, Каору купил его за сто тридцать. Чтобы стать похожим на посылку, нужно упаковать себя как следует.
Но он никак не мог придумать, что купить Фудзико в подарок. Он надел новый костюм и отправился в «Тиффани». Денег было в обрез, на ожерелья и кольца он даже не смотрел, хватало разве что на серебряную ухочистку. В индийских и китайских магазинах золото и серебро продавали на вес, независимо от дизайна. По всему Ист-Виллиджу – сплошные черепа, скорпионы и змеи. Случайно проходя мимо витрины ювелирного магазина на углу Пятнадцатой улицы и Седьмой авеню, Каору увидел серебряное кольцо в форме рыбки и не смог пройти мимо.
Он тут же вспомнил события семилетней давности. Почти сразу после того, как Каору «пересадили» в семью Токива, у него появилась пара золотых рыбок. Золотого вуалехвоста он назвал Радость, а черного телескопа – Грусть. Он наблюдал, как рыбки резвятся в воде, и это помогало ему справиться со своими переживаниями. Фудзико однажды пришла посмотреть на Радость и Грусть. С тех пор в сердце Каору зародилось чувство, обращенное только к Фудзико. Несомненно, под влиянием Фудзико в его нервных клетках вырабатывалось особое вещество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Он вздохнул и решил, что почтовому отправлению необходимо немного развеяться.
Выйдя из аэропорта, Каору сел в метро и доехал до манхэттенского даунтауна. Снял одноместный номер в гостинице «Челси», зашел туда, чтобы бросить вещи. Окна смотрели на север, прямо на квартиру дома напротив. Каору рассовал по карманам джинсов двадцатидолларовые купюры и отправился на юг вдоль Седьмой авеню. Через пятнадцать кварталов таблички с номером улицы перестали попадаться на глаза, и он оказался среди складов, где не было ни души. Пройдя еще двадцать кварталов, к южной оконечности Манхэттена, он увидел парк, выходящий на Нью-йоркский залив. Каору смешался с толпой ожидающих парома и спросил, чтобы проверить свой английский:
– Где находится статуя Свободы?
– Вы хотите посмотреть на статую Свободы? – переспросила его женщина из очереди, средних лет, в очках, с суровой складкой между бровей, но с добрыми глазами.
– Да. А откуда лучше всего ее видно?
Сдерживая улыбку, женщина указала на паром, который ожидала сама:
– Вот паром на Стейтен-Айленд, оттуда хорошо видно.
Каору стоял на палубе, опершись о перила и положив голову на руки; он смотрел на бледную статую, которая высилась на фоне темнеющего неба, и думал: кто послужил для нее моделью? Кто-то видел в ней мать, кто-то – любимую, с которой когда-нибудь встретится, кто-то, каждый день глядя на Свободу, которую обдували холодные ветра и обжигали жаркие лучи солнца, начинал представлять себя на ее месте; в зависимости от воображения смотрящего она превращалась то в богиню скорби, то в печальную Деву Марию, то в покойную мать. Она совмещала в себе образы тысяч богинь.
Каору проехал на пароме туда и обратно, дважды посмотрел на статую Свободы, и этот город стал ему немного ближе.
Потом на метро он вернулся на Четырнадцатую улицу, зашел в кафе, оформленное в старинном стиле, заказал гамбургер «Спешиал» и ананасовый сок. Подражая латиносу, который сидел за столиком напротив и ел то же самое, Каору щедро полил средне-прожаренный гамбургер кетчупом «Хайнц» и откусил большой кусок Он жадно поглощал гамбургер, будто соревновался с латиносом – кто справится быстрее. Наевшись, Каору стал размышлять о том, что ему нужно сделать в Америке.
Как и предвидела его старшая сестра Андзю, без Фудзико Каору впал в депрессию и пустился во все тяжкие, так что на него было больно смотреть. Когда чувства тускнеют, когда все окрашено в однообразные тона, когда нет ни радости, ни грусти, человек мучит сам себя, будто расцарапывает болячку. С тех пор как у Каору поменялся голос, он стал немногословен и спрятался в своей скорлупе, того и гляди порежет себе вены. Чем бы отвлечь Каору от желания покончить с собой? Эти размышления привели Андзю к выводу: надо отправить его к Фудзико. Сестра считала, что лучшего способа вылечить Каору не существует.
Он поставил себе цель встретиться с Фудзико, невзирая ни на какие препятствия, но достичь ее было не легче, чем туристу, посетившему с экскурсией Белый дом, побеседовать с президентом. Конечно, ему не терпелось сейчас же отправиться туда, где можно почувствовать дыхание Фудзико, коснуться ее улыбки. Бог с ним, с президентом, Фудзико наверняка приняла бы посылку по имени Каору. Но он сам не соображал, чего хочет. По меньшей мере раз шесть в день он бормотал себе под нос «Я люблю ее. Я хочу увидеть ее. Я хочу, чтобы она любила меня».
Но эти желания находились под семью замками. А механизм любви не мог прийти в действие, не открой он замки один за другим. Да и сами желания были смутными, непереводимыми на язык действий и поступков. Даже если бы он увидел ее перед собой, он бы растерялся, не смог бы пошевелиться, связать и двух слов. Пожал бы ей руку. Ну, это ладно. А потом что? Поцеловал бы ее. Но не в губы, а в щеку, по-дружески. Американка бы позволила. Но если Фудзико застесняется и уклонится от поцелуя, что ему делать дальше? Пригласить ее поужинать? А если она посмотрит на часы и скажет: «Ой, извини, у меня сейчас свидание с Дэвидом»?
До Бостона – четыре часа на поезде, до сердца Фудзико – пять лет. Чем ближе к Бостону, тем опаснее. Сама поездка в Америку может оказаться напрасной. Чтобы избежать риска, нужно подстраховаться. По совету своего отца Сигэру он решил зайти в нью-йоркский филиал «Токива Сёдзи» и устроиться слушателем в университет. А потом договориться об уроках вокала с преподавателем из Джульярдской школы. Тогда, по крайней мере, у него будет оправдание своего приезда в Америку, и он выиграет время, чтобы набраться смелости для встречи с Фудзико.
Он поднял глаза от тарелки с остатками картошки-фри и вдруг заметил, что латинос бросает в его сторону жаркие взгляды, проявляя к нему явный интерес. Встретившись глазами с Каору, латинос поджал губы и подмигнул ему. Догадавшись о его намерениях, Каору быстро рассчитался и поспешил в гостиницу.
1.2
Каору приняли слушателем на театральный факультет Нью-Йоркского университета, а меццо-сопрано, когда-то певшая в Метрополитен-опере, согласилась давать ему уроки вокала. Каору не интересовали ни театр, ни опера, зато сам он заинтересовал доцента театрального факультета и эту певицу.
Господин Маккарам наряду с преподаванием в университете ставил пьесы собственного сочинения в маленьком театрике в даунтауне и читал прозу со сцены. Его манера говорить, походка и даже любовь ко всему японскому не оставляли никаких сомнений в том, что он гей. Не успел Каору войти в аудиторию, как господин Маккарам пригласил его сыграть в своей пьесе. Он забросал Каору предложениями, не давая ему опомниться:
– Ты идеальный Бог Смерти, каким я себе его представляю. Мы оденем тебя в белый смокинг, лицо загримируем белилами. Тебе и играть ничего не надо будет: стой себе молча и смотри вдаль отсутствующим взглядом. Главное здесь – твой облик человека из непонятно какой страны. Придешь?
Напор господина Маккарама был угрожающим. Проще согласиться, чем объяснять причину отказа. Господин Маккарам вырвал у Каору лист посещения, подписал его, дал бумажку с адресом театра, сказав:
– Приходи завтра в три, – и протянул ему руку, прощаясь.
Раз уж собрался в Нью-Йорк, исправь там свой поменявшийся голос, – сказала Каору его мать, Амико Токива. Забота о голосе Каору была поручена меццо-сопрано, которая когда-то произвела хорошее впечатление на семью Токива, выступив на гала-концерте, который они спонсировали.
Меццо-сопрано Мария Попински, полька по происхождению, жила в Верхнем Ист-Сайде. Придя к ней, Каору вместо приветствия достал ноты незаконченной «Песни мертвых», последнего произведения своего отца Куродо. Конечно, мадам Попински не слышала о композиторе-неудачнике по имени Куродо Нода, но, просмотрев ноты, она села за рояль и попросила Каору спеть. От волнения Каору начал в высоком регистре – он запел грустную мелодию на слова завещания Наоми, приемной матери Куродо.
В гроб ложишься один.
Но к чему печалиться?
Мертвые сотканы из той материи,
что и те, кто нам снится.
Мы встретимся, как только захочешь.
Мадам Попински попросила Каору объяснить ей смысл песни, и он кое-как перевел. Ее до глубины души тронула эта мелодия, написанная его отцом на предсмертные слова бабушки, в исполнении сына и внука. Она попросила Каору поподробнее рассказать о его семье. И он поведал ей трагическую историю любви своей прабабушки Чио-Чио-сан, рассказал он и о путешествии Джей Би.
– Значит, ты потомок мадам Баттерфляй в четвертом колене, да? – Мадам Попински пристально вглядывалась в лицо Каору, стараясь не упустить ни одной черточки – линии носа, формы лица, цвета глаз. Она не меньше пятидесяти раз исполняла роль Судзуки в опере «Мадам Баттерфляй», и служение Чио-Чио-сан в подлинном смысле слова стало ее призванием. В опере у Судзуки не было выбора: она оставалась всего лишь свидетельницей самоубийства Чио-Чио-сан. Попински уже не пела партию Судзуки, но ведь и сейчас в каком-нибудь театре мира Чио-Чио-сан продолжала убивать себя. А оставшийся один мальчик Торабуру – Чайные Глаза приходил к могиле матери, так и не узнав причину ее смерти. Но пока трагедия Чио-Чио-сан тысячи раз разыгрывалась на театральных подмостках, реальное время не стояло на месте, и сейчас перед Попински – правнук мадам Баттерфляй. Даже если это было ложью, Попински решила в нее поверить.
– Судьба любит шутить. Надо же было прислать ко мне правнука мадам Баттерфляй. Если мне скажут: научи его петь, – я научу. Наверное, и самой Чио-Чио-сан хотелось бы этого.
Мадам Попински похвалила природные данные Каору и пообещала, что его жесткий и глухой голос месяца через три превратится в блестящий тенор такой красоты, что случайные прохожие станут за три квартала оглядываться, услышав его. Она согласилась давать ему уроки два раза в неделю.
Каору пока не мог выбрать время для поездки в Бостон. У господина Маккарама были свои планы. Он молниеносно взял Каору в оборот и втянул его в клубок странных дружеских отношений. В доме у Маккарама постоянно толклась необычная публика: бодибилдер, зацикленный на классической музыке; библиотекарь, в свободное от работы время танцующая в стриптиз-баре; актриса, помешанная на своей игуане и называющая ее «мой милый»; поэт-мясник; фотограф с Мадагаскара… Через неделю после приезда на Манхэттен Каору съехал из гостиницы «Челси» и стал снимать комнату у Маккарама. Когда Каору пришел к нему за советом насчет гостиницы, Маккарам сам предложил ему пожить в студии, отделив там комнату перегородкой, поскольку найти квартиру на Манхэттене не так-то просто.
Каору никак не мог представить себе, что могло связывать Сигэру Токива с господином Маккарамом, но он все понял, когда узнал, что на самом деле они ни разу не встречались. По словам господина Маккарама, он работает советником в отделе развлечений нью-йоркского филиала «Токива Сёдзи» и помогает закупать фильмы, мюзиклы и телевизионные сериалы. Услышав, что сын Токива отправляется в Нью-Йорк, он сам вызвался опекать его.
На своих лекциях по истории театра господин Маккарам не только отчаянно жестикулировал и размахивал руками, делясь своими широкими познаниями в теории драматургии, но и показывал видеозаписи спектаклей с участием известных актеров Шекспировского театра, кинофильмы и сцены из опер. Он говорил и о том, какая игра и какая сценография по вкусу зрителю. Весьма иронически господин Маккарам описывал известные театральные приемы, которыми пользовались президенты разных времен, а порой даже изображал в лицах Кеннеди, Джонсона, Никсона, Картера и Рейгана.
Из университетской аудитории господин Маккарам ехал в театр или отправлялся по сомнительным барам в Ист-Виллидж. Бывало, он проводил дни и ночи напролет, общаясь с похожими на павлинов и фламинго трансвеститами и киборгами с лицами, утыканными множеством железок.
В первой половине дня Каору ездил в даунтаун, на курсы английского, там вместе с корейцами и никогда не закрывавшими рта мексиканцами и пуэрториканцами ему приходилось овладевать искусством общения на английском языке. На дешевых языковых курсах, где преподавали учителя-волонтеры, собрались ученики разных возрастов, но все они жили в Америке меньше месяца.
И тайванец, работавший у себя на родине учителем физики, и доминиканец, бывший директор сигарной фабрики, уже нашли себе новую работу и втянулись в суровую конкуренцию, чтобы получить от жизни больше, чем минимальную зарплату.
Один Каору находился здесь только затем, чтобы восстановить отношения с Фудзико.
Что касается любви, то в классе существовала жестокая конкуренция. Все взгляды были направлены на тридцатилетнюю Молли, преподавательницу английского. «Рыжие ирландки распутны по ночам», – ученики между собой повторяли эту порнофразу и спорили, кому из них удастся заманить ее в постель. Предполагалось, что это выйдет у самого молодого, Каору.
После занятий они отправлялись прямо на работу, а Каору ехал то в университет, то на уроки вокала; иногда он ассистировал господину Маккараму в театре, а иногда исступленно шатался по улицам Манхэттена, будто хотел их завоевать. По дороге он встречал уличных артистов, останавливался, наблюдал за ними, потом убегал, вспоминая о чем-то, смотрел на витрины; порой ему слышалось, как кто-то окликает его, он оглядывался и, устав, спускался в метро.
Каждый уикенд собиралась вечеринка – то в студии господина Маккарама, то у мадам Попински. Каору уже не понимал, где он и что здесь делает, его окутывал дым марихуаны, окружали разговоры о «милом» и «потрясном», он купался в пивной пене и пузырьках шампанского. На этих вечеринках его особенно раздражало, что приходилось постоянно объяснять кому-то, чем он занимается и почему он здесь. К выражению лица и интонациям собеседника прилагалось примечание: а вообще ты нам не очень-то и интересен. Он с трудом понимал, о чем с ним говорят, а если и понимал, то не всегда мог поддержать беседу, и за ним закрепилась слава человека, который вызывает только недоумение. Но на любой вечеринке обязательно находились чокнутые, которым он был интересен. Как-то один подошел к Каору – тот явно чувствовал себя не в своей тарелке – и сказал с ухмылкой: «Если бы нам с тобой тут было хорошо, многие бы ушли» – и удалился. Другая спросила его: «Тебя хоть когда-нибудь приглашали на вечеринку, где был бы кто-то, кого тебе хотелось бы видеть?» Мужик с сонными глазами заметил, указав пальцем на увлеченно разговаривавших, улыбающихся людей: «Никто из них никого не слушает, а вон, все улыбаются. Видно, считают остальных полными идиотами». Почему-то на вечеринках Каору удавалось завести разговор только с настоящими чудиками.
Актеры, которых приглашали на роли в постановках господина Маккарама, кривились и говорили гадости, непременно прибавляя что-нибудь вроде «ужасно» или «чудовищно». От его пьес оставалось впечатление, будто всё в мире: и политика, и экономика, и обычная жизнь – пронизано ужасом, наполнено враждебными замыслами. Каору играл роль Бога Смерти; одетый в белые одежды, с белым гримом на лице, он обращался к гей-паре, пытавшейся совершить двойное самоубийство, бормоча по-английски с японским акцентом: «Смертный приговор должен быть отменен». Похожий на лунатика, не понимающий, зачем он здесь и что он тут делает, Каору резко выделялся на фоне других персонажей. Он всем своим видом воплощал нелепость этого театрального действа, может быть, поэтому зрители и хихикали над ним.
Вечером после спектакля все исполнители, постановочная часть и технический персонал собрались в ближайшем баре отметить премьеру. Там господин Маккарам обмолвился, что собирается прочитать драму собственного сочинения в Гарвардском университете.
– Мне тоже надо туда! – вдруг закричал Каору.
– Зачем? – спросил господин Маккарам.
– Меня там ждет один человек.
Наконец у него появился предлог, чтобы отправиться к Фудзико.
1.3
Десять дней спустя Каору ехал в Бостон вместе с господином Маккарамом. Прошел месяц с того дня, как он приехал в Нью-Йорк.
Как только Каору решил, что едет в Бостон, он отправился по бутикам Сохо, где проводились распродажи, присмотрел себе костюм, достойный внимания Фудзико, примерил его и пообещал зайти еще раз. Так он обошел семь бутиков, прежде чем выбрал черный костюм: пиджак с тремя пуговицами сидел на нем как влитой. Сбив цену на десять долларов, Каору купил его за сто тридцать. Чтобы стать похожим на посылку, нужно упаковать себя как следует.
Но он никак не мог придумать, что купить Фудзико в подарок. Он надел новый костюм и отправился в «Тиффани». Денег было в обрез, на ожерелья и кольца он даже не смотрел, хватало разве что на серебряную ухочистку. В индийских и китайских магазинах золото и серебро продавали на вес, независимо от дизайна. По всему Ист-Виллиджу – сплошные черепа, скорпионы и змеи. Случайно проходя мимо витрины ювелирного магазина на углу Пятнадцатой улицы и Седьмой авеню, Каору увидел серебряное кольцо в форме рыбки и не смог пройти мимо.
Он тут же вспомнил события семилетней давности. Почти сразу после того, как Каору «пересадили» в семью Токива, у него появилась пара золотых рыбок. Золотого вуалехвоста он назвал Радость, а черного телескопа – Грусть. Он наблюдал, как рыбки резвятся в воде, и это помогало ему справиться со своими переживаниями. Фудзико однажды пришла посмотреть на Радость и Грусть. С тех пор в сердце Каору зародилось чувство, обращенное только к Фудзико. Несомненно, под влиянием Фудзико в его нервных клетках вырабатывалось особое вещество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32