Баб набежало - полна изба. Он появился перед ними в лекарском облачении: на голову натянул белый носовой платок - узелками завязал углы - шапочка получилась, попону приладил спереди, что твой фартук! И рукава на рубахе засучил по локоть. В одной руке котелок с табачным отваром, в другой руке белая палочка. "Ну, подходите по одной... Буду принимать в чулане". Отвар наливал кому в пузырек, кому в банку или в кружку. А казанком указательного пальца отмерял палочку: "Тебе сколько лет?" "Тридцать пять". - "Вот тебе три с половиной казанка. А тебе сколько?" "Мне сорок". - "Так. Четыре казанка. Раздели на семь равных частей и отваривай палочку в самоваре. Пить семь дней подряд. А этот отвар в чай добавлять". Натащили ему и яиц, и масла, и овса... Весь котелок табачного отвара розлил... А палки не хватило. Так он половину кнутовища отхватил да изрезал бабам.
Через три года, будучи уполномоченным селькова, он ездил в Починки на пристань отгружать плуги и сеялки да заглянул к той хозяйке. Она признала его. "Ой, родимый, ведь помогло! - встретила его радостно. - Одна двойню родила, а другая на сорок третьем году разрешилась!"
Андрей Иванович застал Белоногого дома. Тот сидел за столом в тельнике, брился.
- Ого, вот это гость! Каким ветром тебя занесло? Ноне вроде бы не базар. - Вася широкими смелыми взмахами снял мыльную пену с лица, как утерся, и подал Андрею Ивановичу руку. - Да ты какой-то зеленый. Не заболел, случаем?
- Вторые сутки не сплю. Кобылу у меня угнали. - Андрей Иванович снял заплечный мешок и начал развязывать узел.
- Кто угнал? Откуда? - Вася подошел к рукомойнику и стал смывать лицо.
- С лугов угнали, - Андрей Иванович вынул из мешка логун с медовухой и поставил его на стол. - Вот, Иван Дементьевич воронка тебе прислал.
Вася с минуту глядел на логун с воронком, на Андрея Ивановича и молча вытирал шею, лицо и голову. У него все было обрито, кроме темных широких бровей: и лицо, и шея, и голова стали теперь красными по сравнению с темными узловатыми ручищами и косматой грудью, выпиравшей из тельника.
- Не пойму я что-то: с какой же стати ты ко мне пожаловал? - изрек наконец Вася.
Андрей Иванович снял кепку, по-хозяйски повесил ее на вешалку у двери, расчесал свои черные, без единой сединки, волнистые волосы, усы оправил перед висячим круглым зеркалом и прошел к столу:
- Проголодался я, Василий Артемьевич. Со вчерашнего обеда не жрамши.
- Сейчас я позову Юзю. - Белоногий отворил дверь и крикнул в сени: Юзя! Зайди на минутку!
Во второй половине избы находился фельдшерский пункт.
- Сейчас состряпаем насчет поесть.
Вася надел черного сукна милицейскую гимнастерку, подпоясался кавказским ремешком с серебряными бляшками да с затейливыми висюльками вроде кинжальчиков. По избе прошелся - широченный, в высоких опойковых сапогах, в галифе... Командир! Остановился перед Андреем Ивановичем, на носках качнулся:
- Ну, давай начистоту. На меня думаешь или на моих приятелей?
- Кабы на тебя думал - не приехал бы. Посоветоваться к тебе... А проще сказать - за помощью.
- Это другой коленкор. - Вася тоже присел к столу.
Вошла Юзя, не то татарка, не то узбечка - маленькая, аккуратно затянутая в белый халатик, в белом чепце с красным крестиком, мелкие косы, как длинные ременные кнуты с красными лентами на Концах, спадали на плечи и на спину, вся такая верткая, быстрая...
- Андрей Иванович в гости заезжал! А я с тобой ничего не знал. Сейчас яичницу жарить будем. Сыр есть, колбасу есть...
Она захлопотала вокруг стола: подала тарелку соленых огурцов, желтых и крупных, как поросята, стопку пресных татарских лепешек из пшеничной муки, нарезала темной и сухой конской колбасы да сыру домашнего, плоского, как слоеный пирог, острого и соленого.
- Кушайте! Сейчас яичницу наварю.
Она разожгла керосинку, поставила сковородку на нее и упорхнула:
- Меня люди ждут.
Вася налил в стаканы медовуху:
- Ну, что там за воронок дядюшка намешал? - чокнулся стаканом. Поехали!
Воронок был хоть и нагретым, но терпким, с хмельной горчинкой, с легким пощипыванием на губах, как настойная брага.
- Вот старый дятел! А неплохое хлебово сотворил, а? - похвалил Вася. Давай еще по одной дернем?!
Они выпили еще по стакану.
- Ну, что у тебя случилось? Говори подробней, - сказал Вася.
- Да какие подробности. Пошел в луга за кобылой - проса ломать. А кобылу - поминай как звали.
- Рыжую? - Вася вскинул голову.
- Ее.
- Хороший кусок кто-то у тебя отхватил.
- Может, и подавится этим куском. Я его и под землей найду! - вспыхнул Андрей Иванович и засверкал глазами. - И вырву этот кусок вместе с зубами.
Вася как бы с удивлением глянул на Бородина - мужик как мужик: благообразный, с холеными усами, с узким, иконописного овала лицом; вельветовая тужурка на нем, хоть и потертая, но еще аккуратная, щегольская, с накладными карманами и даже с серебряной цепочкой от часов. Лаптей не видно - под столом. Сверху глянешь - учитель... И вдруг такая темная животная ярость?
- Вот что она делает с человеком, эта частная собственность... - Вася покачал головой. - Правильно сказал Карла Маркс - эту частную собственность надо под корень рубить.
- А ты что, Маркса читал? - усмехнулся Андрей Иванович.
- Я Маркса не читал, но вполне с ним согласный.
- Ты-то чего подымаешь хвост на частную собственность? Не будет частной собственности - и твоим приятелям-ворам делать нечего! - задетый за живое, вспылил Андрей Иванович.
- Как так нечего? - удивился опять Вася. - Вор себе работы всегда найдет: частной собственности не будет, общественная появится. А эту самую общественную собственность красть удобнее: во-первых, она всегда под рукой, а во-вторых, ты ничем не рискуешь, никого не обижаешь и никакой к тебе злобы. Ну, попался... Так все по закону - получил статью и поезжай на отдых, на заслуженный. А частную тронешь - того и гляди пулю получишь еще до статьи. А сколько злобы. Нет, я против частной собственности... Надо с ней кончать.
- Ну тебя к лешему! Я было рот разинул - думал, ты что-то дельное скажешь. А ты с побасенками своими.
Вошла Юзя, протопала, как козочка, своими сапожками, поставила на стол жаровню с яичницей и вылетела.
Вася налил еще по стакану воронка. Выпили.
- Я тебе к чему эту уразу развел, - Вася лениво ковырнул вилкой яичницу, пожевал. - Прикроют наш сельков, наверно.
- Почему?
- Инвентарь не дают, счета позакрыли. Раньше мы одних сеялок по пять, по шесть десятков мужикам распродавали, по пять молотилок, по тридцать сорок веялок... А плугов не считали. Каждый бери: кому за наличные, кому по векселю... А теперь баста! Никаких векселей. Единоличник - нет тебе ни хрена. Чуешь, куда дело клонит?
- Куда?
- В колхозы! Весь инвентарь туда попер... И вы скоро туда загремите.
- Э-э, нас уже десять лет колхозами пугают, - отмахнулся Андрей Иванович. - Да вон у нас в Тиханове есть две артели, кирпич бьют, дома строят, торгуют. Неплохо устроились.
- То артели, а то колхозы. Разница, голова! Ты читал о всеобщей коллективизации? Резолюцию Пятнадцатого съезда?
- Читал. Но там сказано - строго на добровольных началах. Так что все по закону: кто хочет, ступай в колхоз, а нет - работай в своем хозяйстве. Надо обогащаться, на ноги страну подымать. Что говорили на Пятнадцатом съезде?
- Это, брат, не на Пятнадцатом съезде. Это года три-четыре назад. А теперь вон всю весну поливают в "Правде" твоих обогатителей. Просто их деревенская политика устарела. Вот тебе и обогащайтесь.
- Это все разговоры. Мало ли кого поливают. Решений пока нет, значит, все остается по-старому.
- Да пойми ты, голова два уха! - Вася подался грудью на стол и заговорил тише: - У меня тут ночевал друг, начальник милиции из Елатьмы. На оперативную выезжал. Воров ловили... Разговорились с ним. Он говорит, что осенью на пленуме решение принято о ликвидации кулаков как класса.
- А я не кулак. Мне-то что? - отмахнулся Андрей Иванович.
- Ты не кулак, а дурак... - оборвал его с досадой Вася. - Эта ликвидация, как поясняют, будет заодно с коллективизацией проводиться, понял? У них в районе три семьи уже раскулачили, правда, за укрытие хлебных излишков. А тем, кто показали насчет хлеба, двадцать пять процентов от конфискованного дали.
- В нашем районе такого веселья не слыхал.
- Лиха беда начало. Я тебе к чему это рассказываю? Зря ты убиваешься из-за лошади. Поверь мне, время подойдет - сам отведешь ее за милую душу.
- Спасибо на добром слове. Но я двадцать верст трюхал сюда не за утешением. Мне сказали, что кобылу мою угнали сюда. И даже кто угнал известно.
- Кто же?
- Иван Жадов.
- Жадов! Угнал у тебя?! Ах какой сукин сын! У соседа лошадь угнать!.. Мерзавец. - Вася поиграл своими разлапистыми бровями. - Иван - вор серьезный. Его трудно с поличным поймать.
- Ну, ты меня знаешь... Я в долгу не останусь.
- Дык ты что хочешь, чтоб я его и накрыл?
- Нет! - Андрей Иванович схватил Васю за руку и, тиская его горячими пальцами, торопливо заговорил: - Ты только место укажи... Найди его притон и лошадь... И мне скажешь... Я сам с ним посчитаюсь, - брови его свелись к переносице, глаза жарко заблестели.
Вася с грустью поглядел на него:
- А ты знаешь, Иван два нагана при себе носит? И спит с ними...
- Это хорошо... Я разбужу его. А там поглядим, кто кого... Мне и одного ствола хватит.
Вася откинулся к стенке, прищурил свои серые навыкате глаза, оценивающе глядел на сухого, поджарого, как борзая, Андрея Ивановича.
- Ну что ж, будь по-твоему, - наконец сказал Вася. - Слыхал я, что ты за стрелок, слыхал. Покажи-ка, сколько времени?
Андрей Иванович вынул в серебряном корпусе карманные часы "Павел Буре", открыл крышку.
- Ну-ка! - Вася взял часы, глянул на золотые стрелки; было половина одиннадцатого. Потом стал читать вслух затейливую надпись на полированной серебряной крышке: - "За глазомер. Андрею Бородину. Рядовому пятой роты, семьдесят второго Тульского пехотного полка..." В каком же году получил ты этот приз?
- В девятьсот десятом.
- Да... На двух войнах побывал... Сколько же человек ты уложил?
- Война не охота. Там не хвалятся - сколько уток настрелял, - сухо ответил Андрей Иванович, забирая часы. - Не обессудь, но часы отдать не могу. Память!
- Да об чем речь?.. Сойдемся, - скривился Вася. - Ладно... Помогу я тебе.
И они выпили за успех.
2
Надежда Бородина росла невезучей. В детстве болезни ее мучили: то корь, то скарлатина, то ревматизм... На самую масленицу опухло у нее горло. Говорить перестала - сипит и задыхается. Пришла баба Груша-Царица.
- Ну что с девкой делать, сестрица? - спрашивает ее мать Василиса.
Царица - баба решительная и на руку скорая:
- Да что? Давай-ка ей проткнем нарыв-то.
- Чем ты его проткнешь?
- Вота невидаль! Палец обвяжу полотном, в соль омакну, чтоб заразу съело, да и суну ей, в горло-то.
- Ну что ж. Иного выхода нет. Давай попробуем.
- А я вот тебе гостинец в рот положу. Только рот разевай пошире да глотай скорее, не то улетит, - ворковала девочке Царица.
Пока она обматывала чистой тряпицей свой толстенный палец, Надежда с бойким любопытством зыркала на нее глазенками: что, мол, за гостинец такой в этой обертке? Но когда баба Груша, умакнув палец в соль, сказала: "Теперь закрой глаза и разевай рот шире, не то гостинец в зубах застрянет и улетит", - Надежда отчаянно замотала головой и засипела.
- А ты нишкни, дитятко, нишкни! Василиса, ну-к, разведи ей зубы-то! Та-ак... Счас я тебе сласть вложу, счас облизнешься... Та-ак... Ай-я-яй! заорала вдруг басом Царица. - Пусти, дьяволенок! Палец откусишь... Палец-то! Ай-я-яй!
Она вырвала наконец изо рта у Надежки свой обмотанный палец и затрясла рукой, причитая:
- Волчонок ты, а не ребенок. Дура ты зубастая. Я ж тебе пособить от болезни, а ты кусаться... Вон, аж чернота появилась, - заглянула она под обмотку. - Я больше к ней в рот не полезу. Вези ее в больницу!
Повезли в больницу. Везде сугробы непролазные, раскаты на дороге. Ехать до земской больницы - двенадцать верст. Вот до Сергачева не доехали - сани под уклон пошли, а там, на дне оврага, раскат здоровенный. Лошадь понеслась, сани раскатились да в отбой - хлоп! Мать Василиса на вожжах удержалась, а Надежку вон куда выкинуло - голова в сугробе торчит, ноги поверху болтаются. Вытащила ее из сугроба, а у нее дрянь изо рта хлынула прорвало нарыв от удара. Вот и вылечилась... Домой поехали.
В школе хорошо училась. Что читать, что писать, а уж басни Крылова декламировать: "Что волки жадны, всякий знает" или "Буря мглою небо кроет..." - лучше ее и не было. При самых важных посетителях выкликала ее учительница. Ни попа, ни инспектора - никого не боялась. А по закону божию не только все молитвы чеканила, Псалтырь бойко читала и на клиросе пела. Поп, отец Семен, говорил, бывало, Василисе:
- Ну, Алексевна, Надежку в Кусмор отвезу, в реальное училище. В пансион сдам. Быть ей учительницей...
Вот тебе, накануне окончания школы на Крещение ездил отец Семен с псаломщиком в соседнее село Борки на водосвятие. Ну и насвятились... Псаломщик уснул прямо за столом у лавочника. Трясли его, трясли, так и бросили. А отец Семен поехал поздно... Поднялась метель, лошадь с дороги сбилась... Ушла аж в одоньи свистуновские, да всю ночь возле сарая простояла, в закутке. А отец Семен в санях спал. Наутро нашли его чуть живого... Так и помер.
Сорвалось у нее с училищем. Хотел отец ее забрать в Батум. Он там в боцманах ходил. Договорился устроить ее в коммерческую школу. Но тут в девятьсот пятом году революция случилась. Отец как в воду канул. Два года от него ни слуху ни духу. Приехал в девятьсот седьмом году зимой, накануне масленицы. Привезла его из Пугасова тройка, цугом запряженная. С колокольцами. Ну, бурлак приехал! В сумерках дело было... Вошел он в дом шуба на нем черным сукном крыта, воротник серый, смушковый, шапка гоголем - под потолок.
- Ну, кого вам надо, золотца или молодца? - спросил от порога.
А бабка-упокойница с печки ему:
- Эх, дитятко, был бы молодец, а золотец найдется.
- Тогда принимайте, - он распахнул шубу, вынул четверть водки и поставил ее на стол. - Зовите, - говорит, - Филиппа Евдокимовича, - а потом жене: - Василиса, у тебя деньги мелкие есть?
- Есть, есть.
- Расплатись с извозчиком.
- Батюшки мои! - шепчет бабка. - У него и деньги-то одни крупные.
А потом стали багаж вносить... Все саквояжи да корзины - белые, хрустят с мороза. Двадцать четыре места насчитали.
- Ну, дитятко мое, - говорит бабка Надежке, - теперь не токмо что тебе, детям и внукам твоим носить не переносить. Добра-то, добра!..
А хозяин и не глядит на добро. Сели за стол вдвоем с Филиппом Евдокимычем, это муж Царицы, слесарь сормовский, да всю четверть и выпили. Уснул под утро... Стали открывать саквояжи да корзины... Ну, господи благослови! А там, что ни откроют, - одни книги. Да запрещенные! Он всю ячейную библиотеку вывез. Уж эти книги и в баню, и в застрехи, и на чердак... Совали их да прятали от греха подальше.
Так и "улыбнулось" Надежкино учение. На какие шиши учиться-то? Если у самого хозяина за извозчика нечем расплатиться. Да и время ушло - впереди замужество.
Вроде бы и повезло ей с мужем: высокий да кудрявый и в обхождении легкий - не матерится, не пьянствует. Но вот беда - непоседливый. Не успели свадьбу сыграть, укатил на пароходы. И осталась она ни вдова, ни мужняя жена, да еще в чужой семье, многолюдной.
А на свадьбе счастливой была. Свадьбу играли - денег не жалели. Отец быка трехгодовалого зарезал. А Бородины хор певчих нанимали. Служба шла при всем свете - большое паникадило зажигали. Как ударили величальную "Исайя, ликуй", - свечи заморгали. Попов на дом приглашали. От церкви до дома целой процессией шли, что твой крестный ход: впереди священник в ризах с золотым крестом, за ним молодые, над их головами венцы шаферы несут, дьякон сбоку топает с певчими.
- Да ниспошлет господь блаженство человеку домовиту-у-у, провозглашает священник поначалу скороговоркой, а в конец певуче-дребезжащим тенорком.
- А-асподь бла-а-аженство, - ухает басом дьякон, как из колодца, только пар изо рта клубами.
- Че-ло-ве-ку до-мо-ви-ту-у-у, - речитативом подхватывает хор, разливается на всю улицу.
Но священник не дает упасть, замереть последней ноте, и поспешно, наставительно звучит снова его надтреснутый тенорок:
- Иже изыди купно утро наяти делатели в виноград сво-о-ой!
Надежда не понимает, что значит "утро наяти делатели в виноград свой". Но ей хорошо, сердце обмирает от приобщения к какой-то высокой и непостижимой тайне.
А народ валом валит, и за молодыми хвостом тянется, и по сторонам стеной стоит. Надежда ловит быстрый шепот да пересуды:
- Щеки-то, будто свеклой натерты...
- Да у нее веки вроде припухлые. Плакала, что ли?
- Чего плакать? От радости, поди, скулит. Вон какого молодца окрутили!
- Говорят, она колдовского роду... Видишь, прищуркой смотрит...
- Бочажина... Все они из болота, все колдуны...
А уж гуляли-то, гуляли. Три дня дым стоял коромыслом. А на четвертый день собрались опохмелиться;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89