Не успел я выдавить, что так нельзя, что это не по правилам, как почувствовал, что он подбирается к горлу, раздирая эластичную ткань скафандра. В уголках рта у него выступила пена, губы искривились в какой-то застывшей, неживой усмешке. Я попытался освободиться, оттолкнуть тяжелое тело, стряхнуть с себя летаргическое оцепенение. Уперся обеими ладонями ему в грудь, но он потянул меня на себя, наши ноги переплелись, и мы кубарем покатились вниз по склону.
— От потеха, — хихикал старикашка. — Сущая потеха.
Терп всем телом придавил меня к земле, пальцами судорожно стягивая ворот проклятого киношного наряда. Я начал задыхаться. В ушах что-то громко стучало, наверно мой собственный пульс. Будто сквозь сон я услышал далекий отчаянный крик Эвы, Себастьян лаял дрожащим басом перепуганной дворняги, пьяненький голосок давился хриплым «кукареку», и, заглушая все эти звуки, шумела река, неудержимый страшный потоп.
Тогда я подтянул к подбородку колени и с силой их распрямил. Терпа отбросило на добрых несколько метров. Он стал тяжело подниматься, хватаясь за острые края гранитной глыбы, глядя на меня страшно выпученными глазами, которые никак не могли вернуться в орбиты.
— Паныч! Камнем его, камнем! — кричал Кон-стантий.
Терп послушно принялся шарить вокруг себя, но не успел ничего найти, как я с размаху на него навалился. Он застонал, скрючился, пытаясь закрыться, но я уже крепко сжимал его вспотевшее горло. По волосам у него бежала букашка. Я почувствовал, что на руки мне что-то закапало. Терп смотрел на меня голубыми, словно облупленные голубиные яйца, глазами. Они были какие-то голые, стеклянистые, умирающие и, казалось, силились что-то сказать.
— Отпусти, отпусти! — Кто-то лихорадочно клевал меня в спину. — Убьешь человека!
И я отпустил. Медленно поднялся, нечаянно наступив Терпу на руку. Эва стояла спрятав лицо в ладони, плечи ее судорожно вздрагивали. Себастьян беспомощно гладил девочку большой, кошмарно кривой лапой, а седенький старичок покатывался со смеху, утирая обильные слезы.
— От раскуролесились, от молодость, от дурость.
И тут Эва, точно обезумев, бросилась вниз к реке. Она летела по склону холма, а потом по заболоченному лугу, как листок белой бумаги. Стайка птиц рассыпалась перед ней с резким криком, но снова вернулась, вероятно у них поблизости были гнезда. Себастьян кинулся за Эвой вдогонку. Он мчался, как носорог, с рычанием, похожим на отдаленный гром. Все вокруг, казалось, оцепенело, скованное каким-то страхом, болью, каким-то дурным предчувствием.
Я догнал их на самом берегу. По черному жирному обрыву они скатились в воду, в которой отражалось небо и высокие облака.
— Надо держаться вместе, тут может быть глубоко, — крикнул я.
— Ты прав, — опомнился Себастьян. — Река сильно разлилась.
Я протянул Эве руку, но она резко ее оттолкнула.
— Ненавижу, — прошипела.
Вода начала нас сносить. Мы ухватились за шкуру Себастьяна, который энергично перебирал передними лапами, демонстрируя классический собачий стиль.
— Погодите, аманы! — певуче кричал где-то за кустами серебристый старец. — Куда вас черт понес? Вы еще не сказали, где живет наш Винцусь!
— Вашего Винцуся добрые люди давно удавили! — рявкнул Себастьян.
Нас вынесло на середину реки. Прозрачные водяные пауки скользили по гладкой поверхности, точно на лыжах.
— Это как же так? Быть не может, — негромко причитал Константий, пробираясь сквозь густой ольшаник. — Он не по злобе. Он всех любит.
Себастьян натужно сопел и все быстрее колотил лапами по воде. В его словно налитых чернилами глазах притаился панический страх. Но до берега было уже недалеко. Мы попытались встать, но слишком рано и не достали дна. Я хлебнул не меньше литра воды. Наконец мне удалось уцепиться за нависавшие над водой шершавые ветки. Тяжело дыша, мы вскарабкались на согретую солнцем лужайку, по которой скакали какие-то веселые птички на страшно тоненьких ножках.
— Уже день, — сказал Себастьян, а я с удивлением заметил, что он избегает моего взгляда. — Пошли, нам еще идти и идти.
Но тут на другом берегу кто-то застонал, а может, заплакал. Эва вдруг уселась в высокую траву, называемую кукушкиными слезами. Мы услышали треск ломающихся веток.
— Эвуня! — крикнул Терп. — Не уходи! Поиграем в серсо, сходим за медом на пчельник, а вечером будем считать падающие звезды!
Эва поспешно вскочила и в панике заметалась по лугу, точно ища выход из запертой комнаты.
— Эвуня, ты там без нас пропадешь! Не уходи! Раздался громкий всплеск, и под кустами ольшаника что-то забурлило.
— Помогите! — с трудом разобрали мы невнятное восклицание. — Эвуня, дай руку!
— Он тонет! — крикнула Эва и бросилась обратно к реке.
Мы с Себастьяном помчались за ней, не обращая внимания на хлеставшую нас высокую крапиву. Эва беспомощно барахталась в жирном черном иле.
— Помогите ему, почему вы стоите?
Но кусты ольшаника были неподвижны, вода бесшумно бежала на юг, к городу, в горячем насыщенном запахом мяты воздухе плыл, покачиваясь, обрывок белой паутины, предвестник бабьего лета.
— Он утонул! Навсегда утонул, — зарыдала Эва.
— Наверно, вернулся на свой берег, — тихо прошептал Себастьян.
— Нет, утонул, я знаю.
— Никто ничего точно знать не может. Нам пора возвращаться, — неуверенно сказал я.
— В усадьбу?
— Нет, к себе.
— Ты никогда не забудешь его имени. Помнишь почему?
— Помню, — шепнул я.
— Ты так страшно его душил.
— Не теряйте времени, — завел свою песню Себастьян. — Нам далеко идти.
— Подождите еще минутку.
— Зачем?
— Сама не знаю.
Мы долго стояли молча. Я посмотрел наверх: очень высоко под горячим желтоватым небосводом почти неподвижно висел полосатый бело-голубой воздушный шар. Он застыл над долиной, а вернее, над широким распадком, глядя на одинокого ястреба, на заболоченные луга, на трудолюбивую реку, на нас, задумавшихся каждый о своем. Но ничего необычного в этом не было. Должно быть, топографы или картографы измеряли сверху землю, разогретую предосенним солнцем.
Себастьян деликатно подтолкнул Эву. Она послушно, понурив голову, зашагала вперед. Мы вышли на дорогу, вымощенную булыжником. Я знал, что Эве и Себастьяну, как и мне, хочется обернуться и в последний раз поглядеть на то, что остается позади. Но мы продолжали идти навстречу солнцу.
— Я потеряла свой камень, — тихо сказала Эва.
— Где? — вздохнул Себастьян.
— Кажется, на том берегу.
— Вернемся? — без энтузиазма предложил Себастьян.
— Теперь уже все равно.
— Теперь все равно, — опять вздохнул Себастьян и поднял на меня свои точно залитые синими чернилами глаза. — Говорил я? Оттуда ничего нельзя приносить.
— А как бы мы иначе спаслись?
Себастьян не ответил. Он шел за Эвой и почтительно обнюхивал округлые камни, по которым она ступала. А я вдруг подумал, что, возможно, он никогда не был знаменитым путешественником, английским лордом. Что в прошлой жизни Себастьян был маленьким, ужасно заносчивым и зловредным пекинесом, а в будущем станет просто веселым беспородным псом из дачного поселка, отчасти любителем пожить за чужой счет, отчасти шутом, но прежде всего — обыкновенным добродушным нахалом.
Дорога петляла между отвесными стенами молодого дубняка. Иногда за деревьями мелькала одинокая хата, утопающая в бурьяне, глядящая на нас подслеповатыми оконцами, иногда мы опережали большие, везущие на мельницу зерно подводы, с адским грохотом катившие по булыжнику. Слева, за рекой, тянулись торфянистые луга, поселки с прячущимися в зелени, крытыми соломой домами, над водой носились огромные стаи птиц, охотящихся за рыбой. Себастьян, казалось мне, все время что-то нашептывал Эве. Она шла не оглядываясь, сжав пересохшие губы, и руки ее были сложены на груди, как для молитвы.
Наконец наша дорога слилась с другой — песчаным большаком, притащившимся откуда-то с востока. На развилке стояло украшенное засохшими цветами распятие. Под ним на плотно утоптанной глине несколько мальчиков чертили какие-то линии.
— Вы тоже на ярмарку? — спросил один из них.
— Нет, мы к родственникам, — сказал я.
— У меня ноги от этого булыжника разболелись, — шепнула Эва.
— Давайте отдохнем минутку, — предложил я, садясь на камень, в щербинках которого еще сохранилась дождевая вода, лучшее лекарство от бородавок и лишаев. Эва вытянула запорошенные пылью ноги. Только тут я заметил, что она босая, что давно уже потеряла свои белые прюнелевые туфельки.
— А справка о прививке у вас есть? — спросил тот же мальчик.
— Какая еще справка?
— Прививаться надо, против эпидемии. Там, на заставе, проверяют.
— А вы привитые?
— Нет, вот нас и не пустили на ярмарку.
— А что за эпидемия?
— Откуда нам знать? Эпидемия, и все.
— А здесь вы чего делаете?
— В «пятачок» играем.
Мы стали смотреть, как ребята играют в «пятачок». Они провели прутиком довольно глубокую черту, а посередине процарапали треугольник, основанием которого служила часть этой черты. Потом уложили в центре треугольника одну на другую три медные монетки решками вверх, отошли по глинистой тропке метров на пять, начертили поперек тропки вторую линию и принялись кидать из-за нее в треугольник с монетами свинцовые кругляши, которые они называли битками. Игру начинал тот, кто разбивал битком кон или попадал ближе всего к треугольнику. Если от меткого удара монеты разлетались, те, что падали орлом вверх, становились добычей победителя. Если же ни одна не желала переворачиваться на сторону с орлом, в игру вступал следующий игрок, чей биток вначале упал ближе других к кону. Когда на кону не оставалось монет, стопку складывали наново и игра в «пятачок» продолжалась.
Было очень тихо. Река свернула в сторону и разделилась на несколько нешироких рукавов. Над дорогой дрожал мутноватый воздух; какой-то жук полз по песку в поисках нужной ему струйки запаха, то отдаляясь от нас, то возвращаясь. Мы слышали его натужное жужжание, глухой стук калечившего монеты битка и негромкие проклятия вошедших в азарт игроков.
До города было уже рукой подать. Дома серыми уступами подымались почти до самых облаков, а наша река стыдливо пряталась между ними, забиваясь в какие-то черные колодцы и под горбатые мостики.
— Ну что, пойдем дальше? — спросил Себастьян и положил морду Эве на колени. — Отдохнула немножко?
Но Эва смотрела на крест с заржавелым Христом, под которым мальчишки играли в старинную игру, называемую «пятачком».
— Теперь уже незачем спешить, — сказал я, слизнув с губы соленую капельку пота. — Это последнее солнце. Потом придут дожди, снега, вечное ненастье.
— Ты разве не спешишь на съемки?
— Нет, мне уже расхотелось возвращаться. Неужели тебе не снятся приятные сны, когда хочется, чтобы они как можно дольше не кончались?
— Это не сон. Я все время боюсь, как бы чего не случилось. Бежим отсюда.
— Да ведь город закрыт.
— Попробуем по берегу нашей реки.
— Себастьян, а зачем нам заходить в город? Мы ведь можем вернуться из любого места.
— Только не сейчас. Потом я тебе объясню, старик.
— Что-то ты крутишь, Себастьян. Ну-ка посмотри мне в глаза.
Дог заморгал своими редкими и седыми, зато очень длинными ресницами, стараясь выдержать мой взгляд.
— Умоляю, старик, пойдем.
Игроки начали ссориться, не стесняясь в выражениях. Один мальчик, который сильней всех проигрался, захныкал и стал упрашивать, чтобы его пожалели.
— Ладно, пошли, — сказал я.
Мы спустились к реке и по мелководью, путаясь в длинных, точно волосы утопленниц, водорослях, зашагали по направлению к городу. Кусты вокруг были чахлые, запыленные, но все же могли служить прикрытием. Эва два раза споткнулась о прячущиеся под водой камни. Я протянул ей руку. Сжал уже согревшуюся, пульсирующую жизнью ладошку.
— Это неправда, — шепнула она.
— Что неправда?
— Что моя мать родом с далеких островов, что отец изучает солнечную корону.
Себастьян, которого вода немного снесла вбок, торопливо подплыл поближе, чтобы послушать, о чем мы говорим.
— Они меня вырастили, — еще тише прошептала Эва.
— Кто они?
— Ну они. — Она на мгновение повернула голову в ту сторону, где осталась долина, теперь затянутая легкой дымкой.
— Хочешь вернуться?
— Нет! — крикнула она и расплакалась, пряча лицо за шторой темных волос.
Себастьян с отчаянием переводил взгляд с меня на нее и обратно, изредка быстро поглядывая себе под ноги, где в неглубокой воде безнаказанно сновали жирные окуни.
И так, украдкой, никем не задерживаемые, мы вошли в город. Выбрались на берег возле большого костела в стиле барокко и сразу попали на ярмарку. Все пространство вокруг костела было занято бесчисленным множеством ларьков с ушатами, бадейками, деревянными ложками и поварешками, грудами березовых веников, связками чеснока, граблями и косами, бочками, тележными колесами, желтой кожаной упряжью, прялками, жерновами и кипами сурового полотна, кожухами, травами от всех болезней, сушеными грибами и свежим медом, бубликами, бузой — белым напитком из кобыльего молока, картофельными оладьями и хлебным квасом, большими пряниками в форме сердца и калейдоскопами, бабочками на деревянных колесиках и ружьями, стреляющими пробкой, картинами с одним и тем же пейзажем, изображающим разлившуюся реку, березки и заходящее солнце, ковриками с мелким узором в виде сине-черной шахматной доски и другими диковинными вещами, от которых пахло краской, смолистым деревом и потом.
А между ларьками толпился народ. Кого там только не было: я увидел пейсатых евреев, православных попов в порыжелых рясах, мужчин с тоненькими ниточками усов и в тюбетейках на голове, мальчиков, одетых к первому причастию во все белое, и, кажется, даже турка в красной феске, хотя не уверен — такая дикая была толчея, такой гвалт, из которого вырывались протяжные заунывные возгласы, внезапные взрывы смеха, визг свистулек. Лица у всех были веселые, никто ни с кем не ругался, никто никому не угрожал, никто никого не толкал.
Чтобы не потеряться, мы пошли дальше по узкой, застроенной старинными домами улице. Она привела нас на маленькую неправильной формы площадь, вернее, пересечение нескольких улочек, по которым мчались пролетки с извозчиками, весело щелкающими кнутами, прогуливались празднично одетые люди, зазывали покупателей торговцы, разложившие свой товар у стен. За прозрачным окном кондитерской гимназисты лакомились каким-то необыкновенным восточным мороженым, жадно поглядывая на проходящих по тротуару под присмотром монахинь пансионерок в длинных юбках. Газетчики выкрикивали названия газет на разных языках, а где-то высоко зажигалась и гасла надпись из электрических лампочек, рекламирующая последнюю новинку — звуковой фильм. Здесь тоже все улыбались друг другу, то и дело друг перед другом извинялись и никто никого не задирал. Я понимаю, все это может показаться неправдоподобным, и какой-нибудь умник, возможно, заметит издевательски, что другого от меня и не ждал. Но, честное слово, тот город был именно такой, и в этом нет ничего особенного. Мой отец часто рассказывал о своем детстве, и его город выглядел почти в точности так же.
— Ну, старик, — вдруг заговорил Себастьян дрожащим басом. — Спасибо тебе и за хорошее, и за плохое, словом, за все. — И горячим языком лизнул меня в ухо. — Good luck.
Я увидел, что тонкая шкура на его костлявой спине опять нервно подергивается, хотя ни мух, ни комаров в городе не было.
— Почему ты со мной прощаешься, Себастьян? Он смотрел в сторону, будто загляделся на незнакомую собаку.
— Потому что тебе надо возвращаться, старик.
— А она?
— Она не может.
— А ты?
— Я? Я остаюсь.
— Ты тоже не можешь?
— Могу, но остаюсь.
— Себастьян, я ничего не понимаю.
Он посмотрел на меня своими глазищами, которые теперь трудно было назвать добродушными.
— Когда-нибудь поймешь. Может, я еще к вам вернусь. Давай, старик, не теряй времени.
— А если я не захочу?
Он встал на задние лапы и прижал меня к стене. Рядом остановилось несколько прохожих, незлобиво отпуская какие-то замечания. Видно было, что они любят детей и красивых собак.
— Тебе есть зачем возвращаться, — хрипло зашептал Себастьян.
— Откуда ты знаешь?
— Я знаю все твои секреты. Сегодня ты приглашен на день рождения.
— Пусти меня, Себастьян.
— Не пущу. Из-за тебя все пошло кувырком. Тебе нельзя верить.
И приблизил морду вплотную к моему лицу. Я уже почти ничего не видел, кроме его вдруг ставших чужими глаз, похожих на донышки темных стаканов. Он отправлял меня в дальний путь.
— Это все неправда, старик. Сейчас ты под весенним дождем спешишь на аэродром. Там встретишься с друзьями, и вы будете смотреть, как приземляются огромные, с дом величиной, самолеты. Вечером по телевизору покажут фильм про Зорро, благородного героя всех детей на свете. А ночью тебе приснится что-нибудь, чего никогда не было и не будет, а утром, прислушиваясь к городскому шуму и звукам рояля за стеной, ты вообще обо всем забудешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— От потеха, — хихикал старикашка. — Сущая потеха.
Терп всем телом придавил меня к земле, пальцами судорожно стягивая ворот проклятого киношного наряда. Я начал задыхаться. В ушах что-то громко стучало, наверно мой собственный пульс. Будто сквозь сон я услышал далекий отчаянный крик Эвы, Себастьян лаял дрожащим басом перепуганной дворняги, пьяненький голосок давился хриплым «кукареку», и, заглушая все эти звуки, шумела река, неудержимый страшный потоп.
Тогда я подтянул к подбородку колени и с силой их распрямил. Терпа отбросило на добрых несколько метров. Он стал тяжело подниматься, хватаясь за острые края гранитной глыбы, глядя на меня страшно выпученными глазами, которые никак не могли вернуться в орбиты.
— Паныч! Камнем его, камнем! — кричал Кон-стантий.
Терп послушно принялся шарить вокруг себя, но не успел ничего найти, как я с размаху на него навалился. Он застонал, скрючился, пытаясь закрыться, но я уже крепко сжимал его вспотевшее горло. По волосам у него бежала букашка. Я почувствовал, что на руки мне что-то закапало. Терп смотрел на меня голубыми, словно облупленные голубиные яйца, глазами. Они были какие-то голые, стеклянистые, умирающие и, казалось, силились что-то сказать.
— Отпусти, отпусти! — Кто-то лихорадочно клевал меня в спину. — Убьешь человека!
И я отпустил. Медленно поднялся, нечаянно наступив Терпу на руку. Эва стояла спрятав лицо в ладони, плечи ее судорожно вздрагивали. Себастьян беспомощно гладил девочку большой, кошмарно кривой лапой, а седенький старичок покатывался со смеху, утирая обильные слезы.
— От раскуролесились, от молодость, от дурость.
И тут Эва, точно обезумев, бросилась вниз к реке. Она летела по склону холма, а потом по заболоченному лугу, как листок белой бумаги. Стайка птиц рассыпалась перед ней с резким криком, но снова вернулась, вероятно у них поблизости были гнезда. Себастьян кинулся за Эвой вдогонку. Он мчался, как носорог, с рычанием, похожим на отдаленный гром. Все вокруг, казалось, оцепенело, скованное каким-то страхом, болью, каким-то дурным предчувствием.
Я догнал их на самом берегу. По черному жирному обрыву они скатились в воду, в которой отражалось небо и высокие облака.
— Надо держаться вместе, тут может быть глубоко, — крикнул я.
— Ты прав, — опомнился Себастьян. — Река сильно разлилась.
Я протянул Эве руку, но она резко ее оттолкнула.
— Ненавижу, — прошипела.
Вода начала нас сносить. Мы ухватились за шкуру Себастьяна, который энергично перебирал передними лапами, демонстрируя классический собачий стиль.
— Погодите, аманы! — певуче кричал где-то за кустами серебристый старец. — Куда вас черт понес? Вы еще не сказали, где живет наш Винцусь!
— Вашего Винцуся добрые люди давно удавили! — рявкнул Себастьян.
Нас вынесло на середину реки. Прозрачные водяные пауки скользили по гладкой поверхности, точно на лыжах.
— Это как же так? Быть не может, — негромко причитал Константий, пробираясь сквозь густой ольшаник. — Он не по злобе. Он всех любит.
Себастьян натужно сопел и все быстрее колотил лапами по воде. В его словно налитых чернилами глазах притаился панический страх. Но до берега было уже недалеко. Мы попытались встать, но слишком рано и не достали дна. Я хлебнул не меньше литра воды. Наконец мне удалось уцепиться за нависавшие над водой шершавые ветки. Тяжело дыша, мы вскарабкались на согретую солнцем лужайку, по которой скакали какие-то веселые птички на страшно тоненьких ножках.
— Уже день, — сказал Себастьян, а я с удивлением заметил, что он избегает моего взгляда. — Пошли, нам еще идти и идти.
Но тут на другом берегу кто-то застонал, а может, заплакал. Эва вдруг уселась в высокую траву, называемую кукушкиными слезами. Мы услышали треск ломающихся веток.
— Эвуня! — крикнул Терп. — Не уходи! Поиграем в серсо, сходим за медом на пчельник, а вечером будем считать падающие звезды!
Эва поспешно вскочила и в панике заметалась по лугу, точно ища выход из запертой комнаты.
— Эвуня, ты там без нас пропадешь! Не уходи! Раздался громкий всплеск, и под кустами ольшаника что-то забурлило.
— Помогите! — с трудом разобрали мы невнятное восклицание. — Эвуня, дай руку!
— Он тонет! — крикнула Эва и бросилась обратно к реке.
Мы с Себастьяном помчались за ней, не обращая внимания на хлеставшую нас высокую крапиву. Эва беспомощно барахталась в жирном черном иле.
— Помогите ему, почему вы стоите?
Но кусты ольшаника были неподвижны, вода бесшумно бежала на юг, к городу, в горячем насыщенном запахом мяты воздухе плыл, покачиваясь, обрывок белой паутины, предвестник бабьего лета.
— Он утонул! Навсегда утонул, — зарыдала Эва.
— Наверно, вернулся на свой берег, — тихо прошептал Себастьян.
— Нет, утонул, я знаю.
— Никто ничего точно знать не может. Нам пора возвращаться, — неуверенно сказал я.
— В усадьбу?
— Нет, к себе.
— Ты никогда не забудешь его имени. Помнишь почему?
— Помню, — шепнул я.
— Ты так страшно его душил.
— Не теряйте времени, — завел свою песню Себастьян. — Нам далеко идти.
— Подождите еще минутку.
— Зачем?
— Сама не знаю.
Мы долго стояли молча. Я посмотрел наверх: очень высоко под горячим желтоватым небосводом почти неподвижно висел полосатый бело-голубой воздушный шар. Он застыл над долиной, а вернее, над широким распадком, глядя на одинокого ястреба, на заболоченные луга, на трудолюбивую реку, на нас, задумавшихся каждый о своем. Но ничего необычного в этом не было. Должно быть, топографы или картографы измеряли сверху землю, разогретую предосенним солнцем.
Себастьян деликатно подтолкнул Эву. Она послушно, понурив голову, зашагала вперед. Мы вышли на дорогу, вымощенную булыжником. Я знал, что Эве и Себастьяну, как и мне, хочется обернуться и в последний раз поглядеть на то, что остается позади. Но мы продолжали идти навстречу солнцу.
— Я потеряла свой камень, — тихо сказала Эва.
— Где? — вздохнул Себастьян.
— Кажется, на том берегу.
— Вернемся? — без энтузиазма предложил Себастьян.
— Теперь уже все равно.
— Теперь все равно, — опять вздохнул Себастьян и поднял на меня свои точно залитые синими чернилами глаза. — Говорил я? Оттуда ничего нельзя приносить.
— А как бы мы иначе спаслись?
Себастьян не ответил. Он шел за Эвой и почтительно обнюхивал округлые камни, по которым она ступала. А я вдруг подумал, что, возможно, он никогда не был знаменитым путешественником, английским лордом. Что в прошлой жизни Себастьян был маленьким, ужасно заносчивым и зловредным пекинесом, а в будущем станет просто веселым беспородным псом из дачного поселка, отчасти любителем пожить за чужой счет, отчасти шутом, но прежде всего — обыкновенным добродушным нахалом.
Дорога петляла между отвесными стенами молодого дубняка. Иногда за деревьями мелькала одинокая хата, утопающая в бурьяне, глядящая на нас подслеповатыми оконцами, иногда мы опережали большие, везущие на мельницу зерно подводы, с адским грохотом катившие по булыжнику. Слева, за рекой, тянулись торфянистые луга, поселки с прячущимися в зелени, крытыми соломой домами, над водой носились огромные стаи птиц, охотящихся за рыбой. Себастьян, казалось мне, все время что-то нашептывал Эве. Она шла не оглядываясь, сжав пересохшие губы, и руки ее были сложены на груди, как для молитвы.
Наконец наша дорога слилась с другой — песчаным большаком, притащившимся откуда-то с востока. На развилке стояло украшенное засохшими цветами распятие. Под ним на плотно утоптанной глине несколько мальчиков чертили какие-то линии.
— Вы тоже на ярмарку? — спросил один из них.
— Нет, мы к родственникам, — сказал я.
— У меня ноги от этого булыжника разболелись, — шепнула Эва.
— Давайте отдохнем минутку, — предложил я, садясь на камень, в щербинках которого еще сохранилась дождевая вода, лучшее лекарство от бородавок и лишаев. Эва вытянула запорошенные пылью ноги. Только тут я заметил, что она босая, что давно уже потеряла свои белые прюнелевые туфельки.
— А справка о прививке у вас есть? — спросил тот же мальчик.
— Какая еще справка?
— Прививаться надо, против эпидемии. Там, на заставе, проверяют.
— А вы привитые?
— Нет, вот нас и не пустили на ярмарку.
— А что за эпидемия?
— Откуда нам знать? Эпидемия, и все.
— А здесь вы чего делаете?
— В «пятачок» играем.
Мы стали смотреть, как ребята играют в «пятачок». Они провели прутиком довольно глубокую черту, а посередине процарапали треугольник, основанием которого служила часть этой черты. Потом уложили в центре треугольника одну на другую три медные монетки решками вверх, отошли по глинистой тропке метров на пять, начертили поперек тропки вторую линию и принялись кидать из-за нее в треугольник с монетами свинцовые кругляши, которые они называли битками. Игру начинал тот, кто разбивал битком кон или попадал ближе всего к треугольнику. Если от меткого удара монеты разлетались, те, что падали орлом вверх, становились добычей победителя. Если же ни одна не желала переворачиваться на сторону с орлом, в игру вступал следующий игрок, чей биток вначале упал ближе других к кону. Когда на кону не оставалось монет, стопку складывали наново и игра в «пятачок» продолжалась.
Было очень тихо. Река свернула в сторону и разделилась на несколько нешироких рукавов. Над дорогой дрожал мутноватый воздух; какой-то жук полз по песку в поисках нужной ему струйки запаха, то отдаляясь от нас, то возвращаясь. Мы слышали его натужное жужжание, глухой стук калечившего монеты битка и негромкие проклятия вошедших в азарт игроков.
До города было уже рукой подать. Дома серыми уступами подымались почти до самых облаков, а наша река стыдливо пряталась между ними, забиваясь в какие-то черные колодцы и под горбатые мостики.
— Ну что, пойдем дальше? — спросил Себастьян и положил морду Эве на колени. — Отдохнула немножко?
Но Эва смотрела на крест с заржавелым Христом, под которым мальчишки играли в старинную игру, называемую «пятачком».
— Теперь уже незачем спешить, — сказал я, слизнув с губы соленую капельку пота. — Это последнее солнце. Потом придут дожди, снега, вечное ненастье.
— Ты разве не спешишь на съемки?
— Нет, мне уже расхотелось возвращаться. Неужели тебе не снятся приятные сны, когда хочется, чтобы они как можно дольше не кончались?
— Это не сон. Я все время боюсь, как бы чего не случилось. Бежим отсюда.
— Да ведь город закрыт.
— Попробуем по берегу нашей реки.
— Себастьян, а зачем нам заходить в город? Мы ведь можем вернуться из любого места.
— Только не сейчас. Потом я тебе объясню, старик.
— Что-то ты крутишь, Себастьян. Ну-ка посмотри мне в глаза.
Дог заморгал своими редкими и седыми, зато очень длинными ресницами, стараясь выдержать мой взгляд.
— Умоляю, старик, пойдем.
Игроки начали ссориться, не стесняясь в выражениях. Один мальчик, который сильней всех проигрался, захныкал и стал упрашивать, чтобы его пожалели.
— Ладно, пошли, — сказал я.
Мы спустились к реке и по мелководью, путаясь в длинных, точно волосы утопленниц, водорослях, зашагали по направлению к городу. Кусты вокруг были чахлые, запыленные, но все же могли служить прикрытием. Эва два раза споткнулась о прячущиеся под водой камни. Я протянул ей руку. Сжал уже согревшуюся, пульсирующую жизнью ладошку.
— Это неправда, — шепнула она.
— Что неправда?
— Что моя мать родом с далеких островов, что отец изучает солнечную корону.
Себастьян, которого вода немного снесла вбок, торопливо подплыл поближе, чтобы послушать, о чем мы говорим.
— Они меня вырастили, — еще тише прошептала Эва.
— Кто они?
— Ну они. — Она на мгновение повернула голову в ту сторону, где осталась долина, теперь затянутая легкой дымкой.
— Хочешь вернуться?
— Нет! — крикнула она и расплакалась, пряча лицо за шторой темных волос.
Себастьян с отчаянием переводил взгляд с меня на нее и обратно, изредка быстро поглядывая себе под ноги, где в неглубокой воде безнаказанно сновали жирные окуни.
И так, украдкой, никем не задерживаемые, мы вошли в город. Выбрались на берег возле большого костела в стиле барокко и сразу попали на ярмарку. Все пространство вокруг костела было занято бесчисленным множеством ларьков с ушатами, бадейками, деревянными ложками и поварешками, грудами березовых веников, связками чеснока, граблями и косами, бочками, тележными колесами, желтой кожаной упряжью, прялками, жерновами и кипами сурового полотна, кожухами, травами от всех болезней, сушеными грибами и свежим медом, бубликами, бузой — белым напитком из кобыльего молока, картофельными оладьями и хлебным квасом, большими пряниками в форме сердца и калейдоскопами, бабочками на деревянных колесиках и ружьями, стреляющими пробкой, картинами с одним и тем же пейзажем, изображающим разлившуюся реку, березки и заходящее солнце, ковриками с мелким узором в виде сине-черной шахматной доски и другими диковинными вещами, от которых пахло краской, смолистым деревом и потом.
А между ларьками толпился народ. Кого там только не было: я увидел пейсатых евреев, православных попов в порыжелых рясах, мужчин с тоненькими ниточками усов и в тюбетейках на голове, мальчиков, одетых к первому причастию во все белое, и, кажется, даже турка в красной феске, хотя не уверен — такая дикая была толчея, такой гвалт, из которого вырывались протяжные заунывные возгласы, внезапные взрывы смеха, визг свистулек. Лица у всех были веселые, никто ни с кем не ругался, никто никому не угрожал, никто никого не толкал.
Чтобы не потеряться, мы пошли дальше по узкой, застроенной старинными домами улице. Она привела нас на маленькую неправильной формы площадь, вернее, пересечение нескольких улочек, по которым мчались пролетки с извозчиками, весело щелкающими кнутами, прогуливались празднично одетые люди, зазывали покупателей торговцы, разложившие свой товар у стен. За прозрачным окном кондитерской гимназисты лакомились каким-то необыкновенным восточным мороженым, жадно поглядывая на проходящих по тротуару под присмотром монахинь пансионерок в длинных юбках. Газетчики выкрикивали названия газет на разных языках, а где-то высоко зажигалась и гасла надпись из электрических лампочек, рекламирующая последнюю новинку — звуковой фильм. Здесь тоже все улыбались друг другу, то и дело друг перед другом извинялись и никто никого не задирал. Я понимаю, все это может показаться неправдоподобным, и какой-нибудь умник, возможно, заметит издевательски, что другого от меня и не ждал. Но, честное слово, тот город был именно такой, и в этом нет ничего особенного. Мой отец часто рассказывал о своем детстве, и его город выглядел почти в точности так же.
— Ну, старик, — вдруг заговорил Себастьян дрожащим басом. — Спасибо тебе и за хорошее, и за плохое, словом, за все. — И горячим языком лизнул меня в ухо. — Good luck.
Я увидел, что тонкая шкура на его костлявой спине опять нервно подергивается, хотя ни мух, ни комаров в городе не было.
— Почему ты со мной прощаешься, Себастьян? Он смотрел в сторону, будто загляделся на незнакомую собаку.
— Потому что тебе надо возвращаться, старик.
— А она?
— Она не может.
— А ты?
— Я? Я остаюсь.
— Ты тоже не можешь?
— Могу, но остаюсь.
— Себастьян, я ничего не понимаю.
Он посмотрел на меня своими глазищами, которые теперь трудно было назвать добродушными.
— Когда-нибудь поймешь. Может, я еще к вам вернусь. Давай, старик, не теряй времени.
— А если я не захочу?
Он встал на задние лапы и прижал меня к стене. Рядом остановилось несколько прохожих, незлобиво отпуская какие-то замечания. Видно было, что они любят детей и красивых собак.
— Тебе есть зачем возвращаться, — хрипло зашептал Себастьян.
— Откуда ты знаешь?
— Я знаю все твои секреты. Сегодня ты приглашен на день рождения.
— Пусти меня, Себастьян.
— Не пущу. Из-за тебя все пошло кувырком. Тебе нельзя верить.
И приблизил морду вплотную к моему лицу. Я уже почти ничего не видел, кроме его вдруг ставших чужими глаз, похожих на донышки темных стаканов. Он отправлял меня в дальний путь.
— Это все неправда, старик. Сейчас ты под весенним дождем спешишь на аэродром. Там встретишься с друзьями, и вы будете смотреть, как приземляются огромные, с дом величиной, самолеты. Вечером по телевизору покажут фильм про Зорро, благородного героя всех детей на свете. А ночью тебе приснится что-нибудь, чего никогда не было и не будет, а утром, прислушиваясь к городскому шуму и звукам рояля за стеной, ты вообще обо всем забудешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24