На золотом коне? — поднял голову Чубатый.
— На нем. Говорят, хан Мамай когда убегал, все свое золото расплавил и во весь рост — золотого коня — отлил! Схоронил коня в степи.
— Где ж он его зарыл? — облизнул сухие губы Рябой.
— Про то не знает никто. Уж сотни лет того золотого коня ищут — не найдут никак. Бают, как ночь, конь золотой с Тубой под степью скачет, золотыми копытами под землей стучит. А днем на место возвращается, где его Мамай закопал: лежит, весь день отсыпается… — сказал Петр. — Только в одну ночь в году не зовет Туба золотого коня, не кличет. Раз в году, в ночь на Ивана Купала, выходит Туба на берег, на иву плакучую садится и Дмитрия зовет, приговаривает: «Где ты, светлое красно солнышко, красно солнышко, князь Дмитрий! Ты приди ко мне, красной девице. И свети во весь, во весь долгий день. Надо мною…» И всю-то ночь она по Дмитрию плачет. Да так жалобно, тоненько так…
Вдруг заплакал кто-то в ночи: жалобно, тоненько, — и замолк.
— Чу! — Петр привстал. — Слыхали?! Она плачет!
И опять заплакал кто-то жалобно, как ребенок, — и опять замолк.
Повскакали рыбаки, в темноту — хоть глаз выколи — вглядывались.
И третий раз заплакал кто-то горько-горько, неудержимо.
Заозирались.
Плакали совсем рядом, у костра.
Подошли — Ганна у рассохшейся лодки сидит, в рыбацкую куртку с головой закуталась, плачет.
Лицо открыли: будто дождем лицо залито. Плечики от плача дрожат.
— А ведь правда она это! Туба! Ханская дочь! — изумился Чубатый. — Вишь, услышала про своего Дмитрия и заплакала.
— Ханская? — переспросил Рябой. — Тогда надобно сдать ее властям!
— Это зачем же? — удивился Чубатый.
— Хан — по-нашему будет — царь, — сказал Рябой. — Ведь так?
— Ну, так, — согласился Чубатый.
— А раз так, то она по-нашему — царская дочка. Так?
— Ну, так, — опять согласился Чубатый.
— Вот и выходит, — сказал торжественным голосом Рябой, — что мы царскую дочь у себя укрываем!..
Стихли все. Молча на Рябого смотрели.
Петр к нему в своей драненькой фуфаечке бочком близко-близко подошел, в лицо тому глянул.
— Ишь ты! — непонятно чему восхитился.
Да как жахнет кулаком Рябого по лбу!
Наклонился над ним, когда тот упал, со лба его комара снял.
— Вот, — показал комара остальным. — Комарика убил! Гада сосущего…
Засмеялся:
— Добро сделал Стенька Разин, что комара не заклял. Наши-то, рыбаки астраханские, все к нему приставали: «Закляни да закляни у нас комара. Спасу, мол, от комарья нету!» А Стенька им отвечает: «Не закляну, — говорит, — вы же без рыбы насидитесь!» Так и не заклял.
Отошел Петр от Рябого, к костру подсел, подбросил поленьев в костер.
Рябой кряхтя с четверенек встал, утерся, на Ганну угли глаз уставил.
— А все ж расспросить девку надо! — повторил с угрозой.
— Ты опять за свое? — повернулся к нему Петр.
— Клады пусть укажет! — закричал Рябой. — Где отец ее, Мамай, золотого коня зарыл. А не скажет — властям ее сдать! Пусть допросят. Они любого говорить заставят!
Ганна со страхом взглянула на Рябого. Побежала, спряталась за спину Петра.
Петр с земли поднялся.
— Ты вот что… Ты от девочки отстань! — Рябому сказал. И строго добавил: — Не бери грех на душу! Запомни! Мы — рыбаки, артель Христова: никого не сдаем, не предаем! Когда Христос на землю с неба спустится второй раз, то к нам первым придет, нас первых спросит: как вы тут без Меня были? Что мы Ему ответим?
Укутал Ганну потеплее.
— Спи, — сказал. — А мы рыбки тебе наловим, утром ухи наварим…
Повернулся к остальным Петр, закричал:
— Эй! Рыбаки! Вставайте! Андрей! Иван! Яков старший да Яков младший! Семен! Фаддей! Филипп! Матвей! Варфоломей! Фома! Айда на лодки! Сети поставим: скоро рыба пойдет…
Заплескались лодки в реке.
Рыбаки закинули сети.
Тихо стало.
Слышно было, как Петр над рекою молится:
— Честные ангелы-архангелы наши! Берегите и стерегите нашу рыбную ловлю: во всяк час, во всяк день и во всяку ночь. Силою честного и животворящего креста Господня, сохраняй нас, Господи, рыболовов, на древе крестном распятый Иисус Христос!..
Ганна закрыла глаза. Легла на землю. Ухо к земле приложила. Услышала: конь золотой под землей скачет, золотыми копытами стучит.
Сладко заснула.
24
На рассвете почуяла Ганна: перешагнул через нее кто-то осторожно.
Открыла глаза. Увидела чью-то спину, пошевелилась.
Человек оглянулся на нее — Рябой. Наклонился.
— Спи-спи-спи, — прошептал испуганно.
И пошел, озираясь, от костра к дороге.
Повернулась на другой бок Ганна, заснула.
25
Через минуту проснулась опять. Вскочила будто ужаленная.
Выбежала на дорогу: Рябой быстро шел по дороге к деревне.
Испугалась Ганна. К рыбакам сказать побежала.
Рыбаки у потухшего костра, как богатыри убитые, лежали, крепко спали.
Заметалась Ганна. Куда спрятаться, не знала.
Побежала к реке тогда, к броду.
Спустилась к воде, смотрит: как корабль, верблюд по реке плывет, Сулеймен.
Пошла ему навстречу. Сулеймен подплыл к ней. Обняла его за шею руками, на спину влезла, села.
26
Вставало солнце.
Из воды верблюд с Ганной выходил.
Чубатый проснулся, увидел.
— Ах, — ахнул, — Туба! Ханская дочь!
Ударила Ганна босыми пятками верблюда в бок.
Побежал верблюд в степь.
27
Ехала Ганна на верблюде по степи. Есть захотела. Смотрит — в балке вдоль по склонам дикий терн растет. Слезла с верблюда, вниз спустилась.
На колючих кустах, как чернильные капли, черный терен висел.
Потянулась рукой к терну — тернием руку до крови оцарапала.
Облизала кровь, опять потянулась — уколола теперь палец.
Осерчала на терен Ганна, пошла на куст грудью: ощетинился куст терновыми иглами, не подпускает.
Опустилась на землю. Уколотый палец болел сильно. Вверх его подняла, подула.
Вдруг из ниоткуда, будто с неба спустилась, прилетела стрекоза. Шелестя слюдяными крыльями, села на палец.
Замерла, увидев Ганну. Удивленно на нее уставившись, смотрела.
Замерла и Ганна. Выдохнуть боясь, стрекозу разглядывала.
У стрекозы было легкое, почти невесомое, будто ненужное ей, сухое тело. У стрекозы были легкие, прозрачные, как воздух, крылья. На круглой же голове ее помещались два огромных глаза. Они были во всю голову и вместо головы — глаза. Она будто думала глазами. Стрекозу, словно легкую и невесомую душу, спустили с небес на землю — смотреть.
Когда насмотрится — улетит в небо.
Напряженно — выпуклым твердым внимательным взглядом, будто запоминая ее, — смотрела стрекоза на Ганну.
Так и смотрели друг на друга: глаза в глаза.
— Раз верблюд здесь, то и она здесь, — вдруг услышала Ганна знакомый голос. — Далеко не ушла. В балке небось спряталась!
На склоне балки рядом с верблюдом стоял Председатель. Прямо на Ганну смотрел и не видел: солнце глаза слепило.
Размышлял вслух:
— Девчонку поймаем, а верблюда в колхоз заберем. Верблюд может двести дней не жрать. Без жратвы работает. Выгодное животное для колхоза!
К нему подошел Рябой, не видя, тоже слепо, посмотрел на Ганну.
Ганна попятилась. Хрустнула под ней одна веточка — выдала.
— Вот она! — повернув голову, закричал Председатель, указывая на Ганну пальцем.
Рябой бросился вниз, побежал к Ганне.
Ганна быстро легла на живот, поползла, как уж, под терновник. Терновник остья свои спрятал, пропустил Ганну.
Перед Рябым ощетинился, не пускал.
Рябой начал куст ломать. Окровавив руки, выдернул куст. Спряталась Ганна за другой куст. Выдернул и этот.
Побежала Ганна через колючую чащу. Рябой двинулся за ней напролом. Оглянулась Ганна, видит — Рябой ее догоняет, — спряталась за чахлый куст. Не дыша за кустом сидела.
— Вон она! — сказал Председатель сверху, указывая на Ганну.
Рябой повернулся, пошел прямо на Ганну. Углями глаз Ганну жег. Схватил куст, стал ломать. Затрещали ветки, словно кости. Наклонился, хотел Ганну схватить — шипы будто ножи в его глаза вонзились. Потухли угли. Зарычал Рябой, как раненый зверь. Закружился на месте, кровавыми глазами на Ганну слепо смотрел, окровавленными руками Ганну поймать пытался.
Увернулась Ганна и побежала, через чащу, через терновник продираясь. Выскочила на другой стороне балки. Побежала в степь.
— Стой! Все равно поймаем! — кричал Председатель с другой стороны балки. — Вернись! От жары в степи сдохнешь, дура!
28
Ганна уходила все дальше и дальше в степь.
Солнце стояло уже высоко в белом выгоревшем небе.
Степь, стальная от полыни, постепенно накалялась, как сковорода. Становилось жарко.
Руки и тело Ганны были изодраны терновником в кровь, и раны саднило.
Хотелось пить.
Ганна оборачивалась и там, далеко внизу, видела речку, от которой она уходила все дальше. Речка сверкала на солнце и становилась все меньше и меньше, будто усыхала у нее на глазах: ее уже всю можно было поместить в кружку.
Хотелось выпить речку.
Ганна облизывала пересохшие губы.
На лице выступали капли пота и высыхали, оставляя следы соли, — выступали новые капли. Волосы стали мокрыми, темными, и солнечные лучи падали теперь, словно стрелы в мишень, все на темную голову Ганны. Обхватив ее, свою бедную голову, руками, Ганна побежала.
Бежать было некуда. Кругом была степь. Несло жаром как из печи. Ганна в изнеможении села. Хотелось пить, пить, пить…
Увидела под собой зеленые травинки, сорвала одну. Запихнула в рот, начала жевать. Сорвала другую: белыми каплями вытекало из стебля молоко. Обрадовалась, засунула стебель в рот: губы и язык стали горькими — это был молочай. Выплюнула, заплакала. Слезы падали на руки, и Ганна начала их слизывать. Но они были так же горьки, как и молочай. На лице слезы высыхали, и кожу под глазами стянуло, и она зудела от соли.
Она обернулась, чтобы посмотреть на далекую реку с прохладной водой. Река, сверкая и извиваясь, вдруг улыбнулась Ганне злобно сверкающей, лукаво ускользающей змеиной улыбкой и исчезла.
И Ганна поняла вдруг, что не дойдет. С укоризной, как на убийцу, посмотрела на солнце. И увидела: в белом выжженном, словно степь, небе — одиноко, как и она, Ганна, шло маленькое сморщенное солнце и само страдало от жара, неизвестно откуда идущего. Но солнце упорно шло и шло себе по небу.
Надо идти.
Ганна встала и качаясь пошла.
Она шла долго. Голова кружилась. Раны на ее теле кровоточили. Пот заливал лицо, а она все шла и шла, глядя себе под ноги, ощущая боль в пятках от сухой каменной земли и от острых, как иголки, остьев.
А когда вдруг подняла голову — остановилась пораженная, не веря своим глазам.
Перед ней лежало огромное — от края до края — синее озеро.
Счастливая, побежала Ганна к озеру. С разбегу прыгнула в воду.
Соленой водой вдруг обожгло тело. Солью кровавые раны разъедало.
Словно душу насквозь прожгло.
Закричала Ганна от боли:
— ГА-ГА-ГА!!!
До самого неба кричала:
— ГА-ГА-ГА!!!
Озеро было — из слез жен татарских — Баскунчак.
Третья часть
1
Побиралась Ганна по дворам. Зима наступила.
Кутаясь в лохмотья, стояла у двери дома.
Постучала. Открыли.
— Нет, ничего нет. Ступай, девочка, ступай себе, — захлопнула женщина дверь.
2
В другой двор зашла Ганна. Подошла к дому. Постучала. Никто не открывал.
Вдруг тихо, неожиданно напала на нее сзади огромная лохматая собака, опрокинула. Трепала ее, как куклу. Молча отбивалась от нее Ганна. Рыча, докатила Ганну до калитки. Выскочила Ганна за калитку.
Хозяин вышел на порог.
— Молодец, Буран, — похвалил собаку.
Кинул кусок мяса собаке. Та поймала, проглотила не разжевывая.
3
Побрела дальше Ганна. Снег пошел. Падал медленно, хлопьями.
Ганна закружилась, ловя ртом хлопья. Если поймает, счастливо смеялась. Как злые щенки, мальчишки набросились:
— Дурочка! Дурочка!
Ганна села у стены пустой церкви нахохлившись. Мальчишки отстали. Сидела дрожала от холода. Снег все падал и падал, укрывая землю.
Вдруг ударило над головой Ганны:
Бум!
Земля сотряслась.
И еще раз:
Бум!
Небо задрожало.
Подняла голову: на колокольне — отец Василий стоял, в колокол бил.
Бум! Бум! Бум!!! — медленно густым потоком, будто мед из кувшина, вытекал из колокола звон, золотом разливался над миром.
Выбежали люди из домов. Подняли кверху лица.
— Глянь-ка! Колокол безъязыкий заговорил!
— Отец Василий язык золотой ему вылил!
— Где ж столько золота взял?
— Клад нашел. Клад Стеньки Разина, говорят, ему открылся.
Спешили к церкви и стар и млад.
— Праздник сегодня, православные! Крещение!
4
После службы к реке Подстёпке пошли.
Впереди батюшка, отец Василий, с золотым крестом идет, за ним — весь народ.
Ганна за всем народом последняя идет.
5
Посреди реки крест стоял, изо льда вырубленный, голубой.
Сиял весь на солнце.
Мужики у креста вырубили прорубь.
Освятил отец Василий воду:
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.
Повернулся к народу.
— Крещение сегодня, православные! — сказал. — С праздником!
Поскидывали смелые мужики и парни одежду и в чем мать родила в прорубь попрыгали.
Ледяной водой из проруби в баб плеснули.
Завизжали бабы, рассмеялись. Голых мужиков в проруби снежками забрасывали.
— Все как в старину! — зашептались старухи. — Все как раньше было!
Худая баба санки к проруби везла. На санках запеленутый, как младенец, больной мужик лежал, в небо смотрел.
Подвезла к проруби, пелена раскутала:
— Примите, хрестьяне, мужа моего. Год лежит, не встает. Может, от святой воды получшает ему?
Приняли мужики бледное, исхудавшее, как мощи, тело. С рук передавая на руки, окунули в воду.
Положили, как младенца, на пелена. Укутали.
Мужик лежал-лежал в пеленках, да как заорет на жену благим матом:
— Растуды тебя туды!!! Растудыкалку мою всю мне отморозила! Чем теперь тебя туды я тудыкать буду?
Загоготал народ:
— Глянь-ко! Вылечился! Видно, водица помогла! Святая водица!
Подхватили, закричали:
— Святая водица! Святая! Святая!
С хохотом и криком стали раздеваться все остальные мужики, парни и мальчишки. Сбрасывали с голов шапки, стаскивали с ног валенки, скидывали тулупы, портки, рубахи — и сигали в ледяную воду: аж дух захватывало!
Ганна подошла к проруби, святой воды в ладошку набрала и всю — по ледяному глоточку — выпила…
Вдруг засвистело вдали, заулюлюкало.
Поглядела Ганна вдаль. По льду темная толпа бежала — лед дрожал — приближалась.
— Мужики! Вылезай из проруби! — закричал парень рядом с Ганной. — Комсомольцы бегут!
Выскочили из воды, порты надели, встали стеной.
6
Подбежал комсомол, темной стеной напротив встал. Будто птенцы вороньи, рты раззявили.
— Бога нет!!! — проорали. — Бога нет!!!
Мужики молча стеной стояли.
Заломивши шапку на кудрявой голове, подбоченившись, вышел вперед статный комсомолец-секретарь. Оглядел мужиков зорко.
— Убирайте крест! — закричал.
Мужики стояли стеной, молчали.
За их спиной — крест сиял на солнце ледяной. Слепил комсомольцу глаза.
— Рубите крест! — заслонившись от света, закричал комсомолец.
Не договариваясь, молча мужики сцепились друг с другом руками.
Отец Василий встал у креста, заслонил крест собою.
— Рубите!!! — заорал комсомолец, взбесившись, с пеной у рта. — Нету Бога! Нету!.. Сдох ваш Бог!!!
— Врешь!!! — закричал вдруг кто-то позади мужиков.
Толпа раздалась в обе стороны.
Навстречу статному комсомольцу вышел небольшой — комсомольцу по пояс — мужичок: тело его было все в шрамах от пуль, в рубцах от сабель. Встал напротив, бросил шапку оземь:
— Врешь, собака! Жив Бог! Бог живой!!!
— Батька? — удивился комсомолец.
— Я, сынок, — ответил.
— Уходи, отец! — приказал сын.
Грудью на отца пошел:
— Ты ж, отец, красноармейцем был, за Советскую власть кровь проливал!
— Против Бога я не воевал! — ответил отец.
Грудью на пути сына встал.
Налились глаза комсомольца кровью.
— Уйди с дороги! — закричал бешено. — Уйди!
Толкнул изо всей силы отца. Упал отец, ударился головой об лед. Кровь изо рта показалась.
Ахнул народ.
Но поднялся, шатаясь, отец. Схаркнул кровь, подошел к сыну.
— Чертов сын! — сказал, размахнулся и ударил его по зубам.
Словно бусы, изо рта на лед белые зубы посыпались, жемчугом по льду раскатились.
— А-а-а!!! — страшно закричал сын окровавленным ртом. — Убью!!! — и пошел на отца.
Будто обнявшись, схватились в смертельной схватке отец и сын.
— Наших бьют!!! — закричали с обеих сторон.
И пошла потеха.
Начался кулачный бой.
7
Все смешалось: голые по пояс мужики, комсомольцы в куртках из чертовой черной кожи, бабы в цветастых полушалках, шнырявшие тут и там мальчишки…
Засвистало кругом, закричало.
Застонало потом, заголосило.
Били друг друга со всего плеча, не жалея, будто булатным топором дубы рубили, сырые дубы крековастые:
— И-ах!!! И-ах!!! И-ахх!!!
…Стукнул мужик комсомольца кулаком — в нос.
Утер комсомолец кровь с соплями, ударил мужика подлым ударом — поддых.
Скрючился мужик, глаза выпучил, ртом воздух хватает. Подышал, размахнулся — скулу комсомольцу своротил, с правой стороны на левую. Потом, на кулак поплевав, в ухо врезал.
Зазвенело в ушах у того.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
— На нем. Говорят, хан Мамай когда убегал, все свое золото расплавил и во весь рост — золотого коня — отлил! Схоронил коня в степи.
— Где ж он его зарыл? — облизнул сухие губы Рябой.
— Про то не знает никто. Уж сотни лет того золотого коня ищут — не найдут никак. Бают, как ночь, конь золотой с Тубой под степью скачет, золотыми копытами под землей стучит. А днем на место возвращается, где его Мамай закопал: лежит, весь день отсыпается… — сказал Петр. — Только в одну ночь в году не зовет Туба золотого коня, не кличет. Раз в году, в ночь на Ивана Купала, выходит Туба на берег, на иву плакучую садится и Дмитрия зовет, приговаривает: «Где ты, светлое красно солнышко, красно солнышко, князь Дмитрий! Ты приди ко мне, красной девице. И свети во весь, во весь долгий день. Надо мною…» И всю-то ночь она по Дмитрию плачет. Да так жалобно, тоненько так…
Вдруг заплакал кто-то в ночи: жалобно, тоненько, — и замолк.
— Чу! — Петр привстал. — Слыхали?! Она плачет!
И опять заплакал кто-то жалобно, как ребенок, — и опять замолк.
Повскакали рыбаки, в темноту — хоть глаз выколи — вглядывались.
И третий раз заплакал кто-то горько-горько, неудержимо.
Заозирались.
Плакали совсем рядом, у костра.
Подошли — Ганна у рассохшейся лодки сидит, в рыбацкую куртку с головой закуталась, плачет.
Лицо открыли: будто дождем лицо залито. Плечики от плача дрожат.
— А ведь правда она это! Туба! Ханская дочь! — изумился Чубатый. — Вишь, услышала про своего Дмитрия и заплакала.
— Ханская? — переспросил Рябой. — Тогда надобно сдать ее властям!
— Это зачем же? — удивился Чубатый.
— Хан — по-нашему будет — царь, — сказал Рябой. — Ведь так?
— Ну, так, — согласился Чубатый.
— А раз так, то она по-нашему — царская дочка. Так?
— Ну, так, — опять согласился Чубатый.
— Вот и выходит, — сказал торжественным голосом Рябой, — что мы царскую дочь у себя укрываем!..
Стихли все. Молча на Рябого смотрели.
Петр к нему в своей драненькой фуфаечке бочком близко-близко подошел, в лицо тому глянул.
— Ишь ты! — непонятно чему восхитился.
Да как жахнет кулаком Рябого по лбу!
Наклонился над ним, когда тот упал, со лба его комара снял.
— Вот, — показал комара остальным. — Комарика убил! Гада сосущего…
Засмеялся:
— Добро сделал Стенька Разин, что комара не заклял. Наши-то, рыбаки астраханские, все к нему приставали: «Закляни да закляни у нас комара. Спасу, мол, от комарья нету!» А Стенька им отвечает: «Не закляну, — говорит, — вы же без рыбы насидитесь!» Так и не заклял.
Отошел Петр от Рябого, к костру подсел, подбросил поленьев в костер.
Рябой кряхтя с четверенек встал, утерся, на Ганну угли глаз уставил.
— А все ж расспросить девку надо! — повторил с угрозой.
— Ты опять за свое? — повернулся к нему Петр.
— Клады пусть укажет! — закричал Рябой. — Где отец ее, Мамай, золотого коня зарыл. А не скажет — властям ее сдать! Пусть допросят. Они любого говорить заставят!
Ганна со страхом взглянула на Рябого. Побежала, спряталась за спину Петра.
Петр с земли поднялся.
— Ты вот что… Ты от девочки отстань! — Рябому сказал. И строго добавил: — Не бери грех на душу! Запомни! Мы — рыбаки, артель Христова: никого не сдаем, не предаем! Когда Христос на землю с неба спустится второй раз, то к нам первым придет, нас первых спросит: как вы тут без Меня были? Что мы Ему ответим?
Укутал Ганну потеплее.
— Спи, — сказал. — А мы рыбки тебе наловим, утром ухи наварим…
Повернулся к остальным Петр, закричал:
— Эй! Рыбаки! Вставайте! Андрей! Иван! Яков старший да Яков младший! Семен! Фаддей! Филипп! Матвей! Варфоломей! Фома! Айда на лодки! Сети поставим: скоро рыба пойдет…
Заплескались лодки в реке.
Рыбаки закинули сети.
Тихо стало.
Слышно было, как Петр над рекою молится:
— Честные ангелы-архангелы наши! Берегите и стерегите нашу рыбную ловлю: во всяк час, во всяк день и во всяку ночь. Силою честного и животворящего креста Господня, сохраняй нас, Господи, рыболовов, на древе крестном распятый Иисус Христос!..
Ганна закрыла глаза. Легла на землю. Ухо к земле приложила. Услышала: конь золотой под землей скачет, золотыми копытами стучит.
Сладко заснула.
24
На рассвете почуяла Ганна: перешагнул через нее кто-то осторожно.
Открыла глаза. Увидела чью-то спину, пошевелилась.
Человек оглянулся на нее — Рябой. Наклонился.
— Спи-спи-спи, — прошептал испуганно.
И пошел, озираясь, от костра к дороге.
Повернулась на другой бок Ганна, заснула.
25
Через минуту проснулась опять. Вскочила будто ужаленная.
Выбежала на дорогу: Рябой быстро шел по дороге к деревне.
Испугалась Ганна. К рыбакам сказать побежала.
Рыбаки у потухшего костра, как богатыри убитые, лежали, крепко спали.
Заметалась Ганна. Куда спрятаться, не знала.
Побежала к реке тогда, к броду.
Спустилась к воде, смотрит: как корабль, верблюд по реке плывет, Сулеймен.
Пошла ему навстречу. Сулеймен подплыл к ней. Обняла его за шею руками, на спину влезла, села.
26
Вставало солнце.
Из воды верблюд с Ганной выходил.
Чубатый проснулся, увидел.
— Ах, — ахнул, — Туба! Ханская дочь!
Ударила Ганна босыми пятками верблюда в бок.
Побежал верблюд в степь.
27
Ехала Ганна на верблюде по степи. Есть захотела. Смотрит — в балке вдоль по склонам дикий терн растет. Слезла с верблюда, вниз спустилась.
На колючих кустах, как чернильные капли, черный терен висел.
Потянулась рукой к терну — тернием руку до крови оцарапала.
Облизала кровь, опять потянулась — уколола теперь палец.
Осерчала на терен Ганна, пошла на куст грудью: ощетинился куст терновыми иглами, не подпускает.
Опустилась на землю. Уколотый палец болел сильно. Вверх его подняла, подула.
Вдруг из ниоткуда, будто с неба спустилась, прилетела стрекоза. Шелестя слюдяными крыльями, села на палец.
Замерла, увидев Ганну. Удивленно на нее уставившись, смотрела.
Замерла и Ганна. Выдохнуть боясь, стрекозу разглядывала.
У стрекозы было легкое, почти невесомое, будто ненужное ей, сухое тело. У стрекозы были легкие, прозрачные, как воздух, крылья. На круглой же голове ее помещались два огромных глаза. Они были во всю голову и вместо головы — глаза. Она будто думала глазами. Стрекозу, словно легкую и невесомую душу, спустили с небес на землю — смотреть.
Когда насмотрится — улетит в небо.
Напряженно — выпуклым твердым внимательным взглядом, будто запоминая ее, — смотрела стрекоза на Ганну.
Так и смотрели друг на друга: глаза в глаза.
— Раз верблюд здесь, то и она здесь, — вдруг услышала Ганна знакомый голос. — Далеко не ушла. В балке небось спряталась!
На склоне балки рядом с верблюдом стоял Председатель. Прямо на Ганну смотрел и не видел: солнце глаза слепило.
Размышлял вслух:
— Девчонку поймаем, а верблюда в колхоз заберем. Верблюд может двести дней не жрать. Без жратвы работает. Выгодное животное для колхоза!
К нему подошел Рябой, не видя, тоже слепо, посмотрел на Ганну.
Ганна попятилась. Хрустнула под ней одна веточка — выдала.
— Вот она! — повернув голову, закричал Председатель, указывая на Ганну пальцем.
Рябой бросился вниз, побежал к Ганне.
Ганна быстро легла на живот, поползла, как уж, под терновник. Терновник остья свои спрятал, пропустил Ганну.
Перед Рябым ощетинился, не пускал.
Рябой начал куст ломать. Окровавив руки, выдернул куст. Спряталась Ганна за другой куст. Выдернул и этот.
Побежала Ганна через колючую чащу. Рябой двинулся за ней напролом. Оглянулась Ганна, видит — Рябой ее догоняет, — спряталась за чахлый куст. Не дыша за кустом сидела.
— Вон она! — сказал Председатель сверху, указывая на Ганну.
Рябой повернулся, пошел прямо на Ганну. Углями глаз Ганну жег. Схватил куст, стал ломать. Затрещали ветки, словно кости. Наклонился, хотел Ганну схватить — шипы будто ножи в его глаза вонзились. Потухли угли. Зарычал Рябой, как раненый зверь. Закружился на месте, кровавыми глазами на Ганну слепо смотрел, окровавленными руками Ганну поймать пытался.
Увернулась Ганна и побежала, через чащу, через терновник продираясь. Выскочила на другой стороне балки. Побежала в степь.
— Стой! Все равно поймаем! — кричал Председатель с другой стороны балки. — Вернись! От жары в степи сдохнешь, дура!
28
Ганна уходила все дальше и дальше в степь.
Солнце стояло уже высоко в белом выгоревшем небе.
Степь, стальная от полыни, постепенно накалялась, как сковорода. Становилось жарко.
Руки и тело Ганны были изодраны терновником в кровь, и раны саднило.
Хотелось пить.
Ганна оборачивалась и там, далеко внизу, видела речку, от которой она уходила все дальше. Речка сверкала на солнце и становилась все меньше и меньше, будто усыхала у нее на глазах: ее уже всю можно было поместить в кружку.
Хотелось выпить речку.
Ганна облизывала пересохшие губы.
На лице выступали капли пота и высыхали, оставляя следы соли, — выступали новые капли. Волосы стали мокрыми, темными, и солнечные лучи падали теперь, словно стрелы в мишень, все на темную голову Ганны. Обхватив ее, свою бедную голову, руками, Ганна побежала.
Бежать было некуда. Кругом была степь. Несло жаром как из печи. Ганна в изнеможении села. Хотелось пить, пить, пить…
Увидела под собой зеленые травинки, сорвала одну. Запихнула в рот, начала жевать. Сорвала другую: белыми каплями вытекало из стебля молоко. Обрадовалась, засунула стебель в рот: губы и язык стали горькими — это был молочай. Выплюнула, заплакала. Слезы падали на руки, и Ганна начала их слизывать. Но они были так же горьки, как и молочай. На лице слезы высыхали, и кожу под глазами стянуло, и она зудела от соли.
Она обернулась, чтобы посмотреть на далекую реку с прохладной водой. Река, сверкая и извиваясь, вдруг улыбнулась Ганне злобно сверкающей, лукаво ускользающей змеиной улыбкой и исчезла.
И Ганна поняла вдруг, что не дойдет. С укоризной, как на убийцу, посмотрела на солнце. И увидела: в белом выжженном, словно степь, небе — одиноко, как и она, Ганна, шло маленькое сморщенное солнце и само страдало от жара, неизвестно откуда идущего. Но солнце упорно шло и шло себе по небу.
Надо идти.
Ганна встала и качаясь пошла.
Она шла долго. Голова кружилась. Раны на ее теле кровоточили. Пот заливал лицо, а она все шла и шла, глядя себе под ноги, ощущая боль в пятках от сухой каменной земли и от острых, как иголки, остьев.
А когда вдруг подняла голову — остановилась пораженная, не веря своим глазам.
Перед ней лежало огромное — от края до края — синее озеро.
Счастливая, побежала Ганна к озеру. С разбегу прыгнула в воду.
Соленой водой вдруг обожгло тело. Солью кровавые раны разъедало.
Словно душу насквозь прожгло.
Закричала Ганна от боли:
— ГА-ГА-ГА!!!
До самого неба кричала:
— ГА-ГА-ГА!!!
Озеро было — из слез жен татарских — Баскунчак.
Третья часть
1
Побиралась Ганна по дворам. Зима наступила.
Кутаясь в лохмотья, стояла у двери дома.
Постучала. Открыли.
— Нет, ничего нет. Ступай, девочка, ступай себе, — захлопнула женщина дверь.
2
В другой двор зашла Ганна. Подошла к дому. Постучала. Никто не открывал.
Вдруг тихо, неожиданно напала на нее сзади огромная лохматая собака, опрокинула. Трепала ее, как куклу. Молча отбивалась от нее Ганна. Рыча, докатила Ганну до калитки. Выскочила Ганна за калитку.
Хозяин вышел на порог.
— Молодец, Буран, — похвалил собаку.
Кинул кусок мяса собаке. Та поймала, проглотила не разжевывая.
3
Побрела дальше Ганна. Снег пошел. Падал медленно, хлопьями.
Ганна закружилась, ловя ртом хлопья. Если поймает, счастливо смеялась. Как злые щенки, мальчишки набросились:
— Дурочка! Дурочка!
Ганна села у стены пустой церкви нахохлившись. Мальчишки отстали. Сидела дрожала от холода. Снег все падал и падал, укрывая землю.
Вдруг ударило над головой Ганны:
Бум!
Земля сотряслась.
И еще раз:
Бум!
Небо задрожало.
Подняла голову: на колокольне — отец Василий стоял, в колокол бил.
Бум! Бум! Бум!!! — медленно густым потоком, будто мед из кувшина, вытекал из колокола звон, золотом разливался над миром.
Выбежали люди из домов. Подняли кверху лица.
— Глянь-ка! Колокол безъязыкий заговорил!
— Отец Василий язык золотой ему вылил!
— Где ж столько золота взял?
— Клад нашел. Клад Стеньки Разина, говорят, ему открылся.
Спешили к церкви и стар и млад.
— Праздник сегодня, православные! Крещение!
4
После службы к реке Подстёпке пошли.
Впереди батюшка, отец Василий, с золотым крестом идет, за ним — весь народ.
Ганна за всем народом последняя идет.
5
Посреди реки крест стоял, изо льда вырубленный, голубой.
Сиял весь на солнце.
Мужики у креста вырубили прорубь.
Освятил отец Василий воду:
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.
Повернулся к народу.
— Крещение сегодня, православные! — сказал. — С праздником!
Поскидывали смелые мужики и парни одежду и в чем мать родила в прорубь попрыгали.
Ледяной водой из проруби в баб плеснули.
Завизжали бабы, рассмеялись. Голых мужиков в проруби снежками забрасывали.
— Все как в старину! — зашептались старухи. — Все как раньше было!
Худая баба санки к проруби везла. На санках запеленутый, как младенец, больной мужик лежал, в небо смотрел.
Подвезла к проруби, пелена раскутала:
— Примите, хрестьяне, мужа моего. Год лежит, не встает. Может, от святой воды получшает ему?
Приняли мужики бледное, исхудавшее, как мощи, тело. С рук передавая на руки, окунули в воду.
Положили, как младенца, на пелена. Укутали.
Мужик лежал-лежал в пеленках, да как заорет на жену благим матом:
— Растуды тебя туды!!! Растудыкалку мою всю мне отморозила! Чем теперь тебя туды я тудыкать буду?
Загоготал народ:
— Глянь-ко! Вылечился! Видно, водица помогла! Святая водица!
Подхватили, закричали:
— Святая водица! Святая! Святая!
С хохотом и криком стали раздеваться все остальные мужики, парни и мальчишки. Сбрасывали с голов шапки, стаскивали с ног валенки, скидывали тулупы, портки, рубахи — и сигали в ледяную воду: аж дух захватывало!
Ганна подошла к проруби, святой воды в ладошку набрала и всю — по ледяному глоточку — выпила…
Вдруг засвистело вдали, заулюлюкало.
Поглядела Ганна вдаль. По льду темная толпа бежала — лед дрожал — приближалась.
— Мужики! Вылезай из проруби! — закричал парень рядом с Ганной. — Комсомольцы бегут!
Выскочили из воды, порты надели, встали стеной.
6
Подбежал комсомол, темной стеной напротив встал. Будто птенцы вороньи, рты раззявили.
— Бога нет!!! — проорали. — Бога нет!!!
Мужики молча стеной стояли.
Заломивши шапку на кудрявой голове, подбоченившись, вышел вперед статный комсомолец-секретарь. Оглядел мужиков зорко.
— Убирайте крест! — закричал.
Мужики стояли стеной, молчали.
За их спиной — крест сиял на солнце ледяной. Слепил комсомольцу глаза.
— Рубите крест! — заслонившись от света, закричал комсомолец.
Не договариваясь, молча мужики сцепились друг с другом руками.
Отец Василий встал у креста, заслонил крест собою.
— Рубите!!! — заорал комсомолец, взбесившись, с пеной у рта. — Нету Бога! Нету!.. Сдох ваш Бог!!!
— Врешь!!! — закричал вдруг кто-то позади мужиков.
Толпа раздалась в обе стороны.
Навстречу статному комсомольцу вышел небольшой — комсомольцу по пояс — мужичок: тело его было все в шрамах от пуль, в рубцах от сабель. Встал напротив, бросил шапку оземь:
— Врешь, собака! Жив Бог! Бог живой!!!
— Батька? — удивился комсомолец.
— Я, сынок, — ответил.
— Уходи, отец! — приказал сын.
Грудью на отца пошел:
— Ты ж, отец, красноармейцем был, за Советскую власть кровь проливал!
— Против Бога я не воевал! — ответил отец.
Грудью на пути сына встал.
Налились глаза комсомольца кровью.
— Уйди с дороги! — закричал бешено. — Уйди!
Толкнул изо всей силы отца. Упал отец, ударился головой об лед. Кровь изо рта показалась.
Ахнул народ.
Но поднялся, шатаясь, отец. Схаркнул кровь, подошел к сыну.
— Чертов сын! — сказал, размахнулся и ударил его по зубам.
Словно бусы, изо рта на лед белые зубы посыпались, жемчугом по льду раскатились.
— А-а-а!!! — страшно закричал сын окровавленным ртом. — Убью!!! — и пошел на отца.
Будто обнявшись, схватились в смертельной схватке отец и сын.
— Наших бьют!!! — закричали с обеих сторон.
И пошла потеха.
Начался кулачный бой.
7
Все смешалось: голые по пояс мужики, комсомольцы в куртках из чертовой черной кожи, бабы в цветастых полушалках, шнырявшие тут и там мальчишки…
Засвистало кругом, закричало.
Застонало потом, заголосило.
Били друг друга со всего плеча, не жалея, будто булатным топором дубы рубили, сырые дубы крековастые:
— И-ах!!! И-ах!!! И-ахх!!!
…Стукнул мужик комсомольца кулаком — в нос.
Утер комсомолец кровь с соплями, ударил мужика подлым ударом — поддых.
Скрючился мужик, глаза выпучил, ртом воздух хватает. Подышал, размахнулся — скулу комсомольцу своротил, с правой стороны на левую. Потом, на кулак поплевав, в ухо врезал.
Зазвенело в ушах у того.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11