А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


– О, сударь, – сказал ювелир, – не в обиду вашей светлости, камень сей – для человека, человека в полном смысле слова, это философский камень, который учит мудрости глубочайшей и одним словом показывает, что в жизни важней всего.
– Каким образом?
– Всему выставляя фигу, ни во что не ставя все блага мирские – не теряй ни сна, ни аппетита, коль ты не дурак. Это значит – жить по-царски, но пока еще немногие это умеют.
– Дайте его мне, – сказал герцог, – я буду вечно хранить его в своем доме.
– Здесь продается, – кричал другой, – единственное лекарство ото всех бед.
Народ к нему валом валил – еле в лавке умещались, хоть на головы лезь. Нетерпеливый Андренио тоже вошел и попросил дать ему поскорей этого товару.
– Сейчас, сударь, – ответили ему, – сразу видно, что вы в нем очень нуждаетесь. Имейте терпение.
Через минуту Андренио снова попросил подать ему их товар.
– Что вы, сударь? – сказал торговец. – Разве вам его не дали?
– Как так – дали?
– Ну да, сам видел своими глазами, – подтвердил другой торговец.
Андренио, осердясь, стал отрицать.
– Хотя он неправ, но говорит правду, – ответил первый.
– Товар ему дали, да он не взял. Наберитесь терпения.
Народу все прибывало, и хозяин лавки крикнул;
– Господа, будьте любезны выйти и освободить место для других покупателей – вас ведь уже удовлетворили.
– Да что это такое? – возмутился Андренио. – Издеваетесь над нами, что ли? Вот так расторопность! Дайте нам то, что просим, и мы уйдем.
– Ступайте с богом, сударь, – сказал сиделец, – товар вам уже подали, даже дважды.
– Мне?
– Да, вам.
– Вы мне только сказали – имейте терпение.
– Ох, и чудак! – сказал сиделец, расхохотавшись. – Так ведь это, сударик мой, и есть наш драгоценный товар, его-то мы и ссужаем, оно-то и есть единственное лекарство ото всех бед. А у кого его нет – от короля до пешки, – тому и жить не стоит. Терпи, солдат, капитаном будешь.
– А здесь, – говорил другой, – продается товар, заплатить за который во всем мире не хватит золота и серебра.
– А кто ж его станет покупать?
– Тот, кто его не потеряет, – был ответ.
– Что это?
– Свобода. Величайшее благо – не зависеть ни от кого, особливо от глупца или невежды. Нет горшей пытки, чем ходить, втянув голову в плечи.
В одну из лавок зашел покупатель и попросил купца продать свои уши . Все вокруг смеялись, кроме Эхенио.
– Да, это первое, что надо покупать, – сказал он. – Нет товара более необходимого. Раз уж мы торговали языки, умеющие не говорить, купим здесь уши, умеющие не слышать, в придачу к терпеливым плечам поденщика или мельника.
На ярмарке этой торговали и самой торговлей. Ибо уметь торговать – большое искусство: товар ценится не за то, каков он, а за то, каким кажется. Большинство людей видит и слышит чужими глазами и ушами, живет тем, что сообщат чужой вкус и чужое суждение.
Наши друзья заметили, что все знаменитые мужи, сам Александр собственной персоной (уж он-то ею был!), два Цезаря – Юлий и Август, – и другие им под стать, а из нынешних непобедимый сеньор дон Хуан Австрийский , входили в лавку без вывески.
Любопытство привело также их туда. Начали они спрашивать, чем тут торгуют; никто не признается. Им еще любопытней стало, особенно же когда заметили, что продавцами тут ученые да мудрецы.
– Это неспроста, – сказал Критило.
Подошел он к одному из сидельцев и по секрету спросил, что здесь продают.
– Не продают, – отвечали ему, – а дают – за великую цену.
– Что же это?
– ' Бесценная жидкость. Наделяет она людей бессмертием, делает их знаменитыми среди многих тысяч в нынешних и будущих поколениях, тогда как всем прочим суждено кануть в вечное забвение, словно и на свете не жили.
– Изумительная вещь! – воскликнули все трое. – О, сколь превосходный вкус у Франциска Первого французского, Матьяша Корвина и других! Скажите, сударь, а не найдется ли и для нас хоть капля?
– Найдется, коль взамен другую дадите.
– Другую каплю? Но чего?
– Собственного пота, ибо слава и бессмертие даются человеку в меру того, сколько пота и трудов он затратил.
Критило вправе был спросить себе этого товара, и ему дали пузырек чудесной жидкости. С любопытством стал он разглядывать, полагая, что она из астральной смеси, либо из квинтэссенции солнечного света, либо из дистиллированных кусочков неба, а оказалось-то в пузырьке всего лишь немного чернил, смешанных с оливковым маслом. Критило хотел было выбросить пузырек, но Эхенио сказал:
– Не делай этого, помни, что масло для бдений ученого и чернила для писателей, вместе с потом мужей брани, а то и кровью их ран – дают бессмертную славу. Так, Гомеровы чернила дали бессмертие Ахиллесу, Вергилиевы – Августу, Цезаревы – ему самому, Горациевы – Меценату, чернила Джовио – Великому Капитану, Пьера Матье – Генриху Четвертому французскому.
– Но почему тогда не все люди добиваются сего величия?
– Потому что не всем даны уменье и удача.
Фалес Милетский продавал дела без слов, утверждая, что поступки – мужи, а речи – женщины; Гораций – бегство, особливо от невежд, уверяя, что сие – первый завет мудрости . Питтак, другой из семи греческих мудрецов, определял всему цену, и весьма умеренную, постоянно выравнивая чаши весов и всюду советуя: Ne quid nimis .
Толпа народа стояла перед большой вывеской на одной лавке. Вывеска гласила: «Здесь по дешевке продается добро». Мало кто входил туда.
– Не дивитесь, – сказал Эхенио, – товар этот не больно-то ценится в мире.
– Пусть входят сюда люди мудрые, – говорил продавец, – кто за зло платит добром и за эту плату может получить все что пожелает.
– В долг у нас не верят, – говорил сиделец другой лавки, – даже лучшему другу, ибо завтра он станет врагом.
– И никому не доверяют, – говорил третий.
Сюда заглядывали лишь немногие валенсийцы, как и в лавку тайн.
В конце ряда стояла главная лавка, куда приходили из всех остальных осведомиться о цене и спросе на все товары… Оценивали же их весьма странным способом – товары разбивали на куски, бросали в колодец, жгли и уничтожали. Так поступали и с самым дорогим – со здоровьем, с имуществом, с честью, – короче, со всем ценным.
– Так определяют цену? – спросил Андренио.
– Конечно, сударь, – отвечали ему, – ведь пока не потеряешь, цены не знаешь.
Затем перешли они на другой ряд великого торжища жизни человеческой, по настоянию Андренио и вопреки воле Критило, – нередко и мудрецы ошибаются, дабы глупцы не лопались с досады. Там было также много лавок, но совсем в другом роде – каждая как бы соперничала с одной из лавок первого ряда. Так, над первой вывеска гласила: «Здесь продают того, кто покупает».
– Экая глупость, – сказал Критило.
– Как бы не подлость! – заметил Эхенио.
Андренио хотел войти, но Эхенио удержал его, говоря:
– Куда идешь? Ведь тебя продадут.
Поглядели они издали и увидели, что там один продает другого, даже лучшего друга.
На следующей была вывеска: «Здесь продается то, что дается». Одни говорили, это нынешние милости; другие – нынешние подарки.
– Наверно, дают здесь слишком поздно, – сказал Андренио, – а это все равно, что не дать.
– Нет, скорее то, что дают, надобно здесь выпрашивать, – возразил Критило, – а стыд дорого обходится просителю, тем паче, когда опасаешься услышать «нет».
Но Эхенио узнал, что продаются тут блага мира сего.
– Ох, и дрянной товар! – кричал кто-то за дверью.
И все же народ туда валом валил, а все, кто выходил, говорили:
– О, треклятое имущество! Когда его нет, тебя мучит желание; когда есть – забота; когда теряешь – печаль.
Но тут странники заметили другую лавку, заставленную пустыми колбами да порожними ящиками, – зато народу полным-полно, и шум стоял превеликий. Андренио тотчас помчался на эту приманку. Спросил, что тут продают – ничего, мол, не вижу, – и ему ответили: воздух, ветер и того меньше.
– И находятся покупатели?
– Да такие, что тратят на это весь свой доход. Вот ящик полный лести – платят за нее щедро. В этой колбе – слова, они весьма в цене. Это банка с милостями – тоже немало людей ими упиваются. Вот сундук полный вранья – товар куда более ходкий, чем правда, особенно если может продержаться хоть три дня, а итальянцы говорят: «на войне вранья вдвойне».
– Ну и чудеса! – изумлялся Критило. – Чтобы покупали воздух, наслаждались им!
– И этому вы дивитесь? – сказали ему.
– Да что в мире – не воздух? Сам человек, вот выпусти из него воздух, увидишь, что останется. Здесь продается товар и полегче воздуха, а платят недурно.
Тут они увидели желторотого юнца, дарившего драгоценности, наряды да сласти – они всегда вместе – уродливой, как черт, девке, которая его губила. Когда ж его спросили, что ему в ней нравится, он ответил: а она с душком.
– Стало быть, приятель, – сказал Критило, – это даже не ветер, а вонь, – и вон какой разжигает огонь!
Другой щедро сыпал дукаты, чтобы убили его противника.
– Что он вам сделал, сударь?
– Сделал? До этого еще не дошло! Но говорил он со мною так, что за одно слово…
– Оно было обидным?
– Нет, но сказано было с оскорбительным душком.
– Выходит, вы и тот юнец так дорого платите даже не за воздух, а за душок?
Сиятельный князь расточал свои доходы на шутов да фигляров – очень-де нравятся ему их шуточки и остроты. Вот и получалось, что люди дорого платили за гонор, за ветреность, за душок, за пустую шутку. Но тут друзья наши не на шутку испугались – у одной лавки стояла бабища свирепейшего вида, под стать адской фурии или гарпии, – грабастала она всех подходивших к ее лавке и кричала:
– Эй, кому продать? Кому продать тоску-кручинушку, суши-мозги, долой-сон, отраву жизни, невкусные обеды и вовсе безвкусные ужины?
К ней валили целые полчища, да еще хвалились своей удалью, а при выходе их прогоняли сквозь строй – кто жив оставался, истекал кровью и весь был в ранах, что твой маркиз дель Борро .
Вновь подходившие, хоть все это видели, тоже рвались в лавку. Критило, глядя на такую жестокость, не мог от изумления слова вымолвить, и Эхенио сказал ему:
– Знай, у каждого порока своя приманка: алчность манит золотом; разврат – наслажденьями; гордыня – почестями; чревоугодие – яствами; лень – покоем; лишь гнев ничем, кроме ударов, ран и смерти, не наделяет, и однако великое множество глупцов платят за него любую цену.
Один кричал:
– Здесь продаются супруги!
Люди подходили и переспрашивали – супруги или подпруги?
– Все едино; и то, и другое – путы.
– А цена?
– Даром отдаем, и даже того дешевле.
– Как может быть дешевле?
– А мы тому, кто заберет, еще приплачиваем.
– Подозрительный товар! Женщина, да еще с зазывалой? – удивлялся кто-то. – Нет, мне такой не надо. Той женщине хвала, что ни у кого на устах не была, которую не видят и не знают.
– Да вы все равно женщину никогда не узнаете.
Вот подошел один, просит самую красивую. Дали ему такую, и за небольшую цену – всего лишь за головную боль. И сват заметил:
– В первый день она будет нравиться вам, остальные дни – другим.
Другой, наученный этим уроком, потребовал самую уродливую.
– За нее плата – вечная досада.
Юношу убеждали взять себе супругу, но он ответил:
– Еще рано.
А старик:
– Уже поздно.
Некто, кичившийся своим умом, попросил разумную. Нашли ему уродину, кожа да кости, зато язык без костей.
– А мне давайте такую, – сказал один умник, – чтобы во всем была мне ровней; сказано, женщина – вторая половина мужчины, в древности даже оба были едина плоть, но бог потом разделил их, ибо забыли они о божественном промысле. И по этой-де причине столь сильно влечение мужчины к женщине – он ищет другую свою половину.
– Вы, пожалуй, правы, – отвечали ему, – да, видите ли, найти свою половину очень трудно: попадается все не то. Половина холерика достается флегматику; печального – веселому; красивого – некрасивому, а иной раз, половина двадцатилетнего юноши – семидесятилетнему старцу; вот почему большинство потом раскаивается.
– Уж последнему-то случаю, сеньор сват, – сказал Критило, – нет оправдания – разницу между пятнадцатью годами и семьюдесятью всякий видит.
– Что вам сказать! Сами себя ослепляют – подавай такую, и все.
– Но девицы-то, как они соглашаются?
– А они, сударь, девочки и хотят стать женщинами – когда мужья дряхлые, вот тогда-то они резвятся. Да беда в том, что, коль сами не сопливы, харканье мужей им не по вкусу. Но тут уж ничем не поможешь. Вот, возьмите какую хотели.
Тот, кто требовал ровню, поглядел и нашел, что она во всем не дотягивает до него на два-три пункта: в возрасте, в знатности, в богатстве и т. д., и на его слова, что она, мол, не совсем ему ровня, ему сказали:
– Берите ее, со временем станет вровень; куда хуже, коли перерастет. Да смотрите, не давайте ей всего необходимого, не то, имея необходимое, потребует излишнего.
Кругом хвалили человека, который, когда ему предложили посмотреть на будущую жену, сказал, что для женитьбы нужны не глаза, но уши. В приданое за женой досталась ему добрая слава.
Пригласили наших друзей на пир к Хорошему Аппетиту.
– Это что – харчевня? – спросил Андренио.
– Наверно, так, – отвечал Критило, – но те, кто туда входят, похожи на едоков, а кто выходит, на съеденных.
Увидели они там дивные дела. Сидит преважный вельможа, окруженный дворянами, назойливыми карликами, шутами, вояками да льстецами – ну, чисто ковчег со всяческой нечистью.
Поел он на славу, но счет представлен был непомерно длинный – якобы проел он сто тысяч дукатов, весь свой доход. Вельможа без ропота уплатил. Заметив это, Критило сказал:
– Как так? Он же не съел и сотой доли того, что ему написали.
– Правильно, – сказал Эхенио, – не он проедает свой доход, но его прихлебатели.
– Тогда пусть не говорят – у герцога сто тысяч дохода; нет, дукатов только одна тысяча, а девяносто девять тысяч – болячки.
Были там и сердцееды и мироеды, были питавшиеся одним воздухом и уверявшие, что с него толстеют, но в конце концов все растворялось в воздухе. Одни ели без уклона, другие пили без поклона. Многие глотали слюну, а большинство грызло лук, обливаясь слезами, и в конце концов, кто бы что ни ел, всех пожирали черви.
Во всех лавках левого ряда не торговали ничем полезным – зато в лавках правого ряда продавали драгоценные блага, истины высшей пробы, а главное – продавали человеку его самого. Ибо мудрецу, кроме бога и себя, ничего не надо.
Наконец, ушли наши друзья с торжища, толкуя о том, как кому повезло. Эхенио стал совсем другим, разбогател и пожелал вернуться в свою гостиницу – ведь чего нет в мире сем, так это своего дома. Критило и Андренио направились в Арагон, к вратам, ведущим в возраст зрелости. Славный король сего королевства говаривал, что ему на роду написано быть родоначальником многих Сантьяго и завоевателем многих королевств. Да, коль распределить народы Испании по возрастам, то зрелые мужи – это арагонцы.

Коней, первой части

Часть вторая. ОСЕНЬ ЗРЕЛОСТИ, ЕЕ РАЗУМНАЯ, СВЕТСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

Светлейшему сеньору дону ХУАНУ АВСТРИЙСКОМУ
Светлейший сеньор!
О ты, ярая и яркая радуга, укрощающая свирепые бури, блистательный луч четвертой планеты и огненная молния брани! Соперничая с венценосными – и всегда победоносными в Геркулесовой длани Вашего Высочества – стальными клинками, припадают ныне к могучим сим стопам листки Минервы, уповая найти на века надежный приют под сенью достохвальной, бессмертной доблести. Да, листы здесь соперничают с клинками, и это неудивительно – ведь труды Паллады воинственной часто сочетаются счастливо с утехами Паллады ученой, как видим мы в Вас, современном Цезаре, славе Австрии и щите Испании. Возраст зрелости неумело очерченный в сих черновиках, но удачно задуманный на примерах мудрой юности Вашего Высочества, ищет себе покровителя в том, кому вверила себя вся Католическая монархия, – ежели тот, кому надо бы быть юным, являет себя зрелым мужем, то, достигнув зрелости, он, бесспорно, станет богатырем по мужеству, героем по доблести и Фениксом по славе.
Ц[елую] н[оги] В[ашего] В[ысочества]
Лоренсо Грасиан
Кризис I. Универсальная реформа
Ежели человек меняет свои наклонности каждые семь лет , сколь сильнее меняется его нрав в каждый из четырех возрастов! Начинает он с полужизни, мало или вовсе ничего не смысля: в детстве дремлют праздно силы его телесные, и тем паче духовные, почиют погребенные в бессмысленном ребячестве, когда он, едва отличаясь от животного, растет вместе с растениями и цветет вместе с цветами. Но приходит время, и душа, также выйдя из пеленок, начинает жить жизнью чувств, вступает в веселую юность – о чувственность, о наслажденья! – кроме удовольствий, ни о чем не мыслит тот, кто ничего не смыслит; его влечет не к утехам духа, но к усладам тела; когда еще нет вкуса, повинуются лишь своим вкусам. Наконец – и всегда поздно – приходит он к жизни разумной и человека достойной;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82