Если это правда, фракийское наместничество может явиться для стратега Хильбудия неплохим трамплином: императору ох как понадобится провинциальное фракийское войско, а значит, понадобится и полководец Хильбудий.
Все это, конечно, мечты. А как быть сейчас? Ограничиться укреплением существующих крепостей, а легионы держать подальше от Дуная, в провинциях? Или строить новые крепости и сосредоточивать силу, которая будет противостоять варварам на Дунае? Хильбудий считал, что войско должно стоять везде, и в первую очередь в соседствующих с Дунаем крепостях. Однако Божественный вел речь о крепостях на самом Дунае. Не соглашаться?.. Пойти против воли императора и сделать по-своему?.. Дело рискованное… Может, выбрать что-то среднее: строить укрепления для отвода глаз в Придунавье, для дела же – собирать манипулы в когорты, а когорты – в легионы, возводить с ними крепости на землях фракийских? Такая линия наиболее подходит, со временем в ее целесообразности нетрудно будет убедить и императора.
Несколько дней отлеживался Хильбудий на пуховиках, давал утомленному телу отдых после изнуряющего путешествия, размышлял. Укрепится в своем решении, станет уверенней, а уж уверенность – он это знал – придаст и смелости, и изобретательности, и силы. Потом осматривал сооруженные в его отсутствие конюшни, любовался лошадьми, до недавнего времени гулявшими в табунах и только сейчас попавшими в руки конюхов, которым было приказано научить их ходить под седлом, слушаться повода, шпор, преодолевать преграды. Не кони – вихри! Мускулы так и играют под кожей, искрятся глаза, чувствуется в них неистовое желание не подчиняться человеку, быть свободным от него. Это буйство, а еще красота, дикая, утонченная в одно и то же время, возвышает ратный дух воина и греет сердце. Еще бы, на таком коне в огонь и в воду бросишься не задумываясь, на таком с самим сатаной решишься на поединок… А уж о том, что чувствуешь, когда летишь по земным просторам, и говорить не приходится. Это полет, неповторимое ощущение настоящей свободы.
– Из империи были гонцы? Какие-нибудь достойные внимания вести принесли? – поинтересовался Хильбудий у проконсула Нижней Мезии, возвратившись после осмотра конюшен.
– Нет, стратег, никого не было. То ли вести еще не созрели, то ли дороги сейчас не те, чтобы посылать гонцов.
– А что дороги?
– Грязь и стужа – к зиме клонит.
– Морем в эту пору и подавно никто не прибудет.
– Да. Дуют сильные ветры, и все с севера. В такую пору мореплаватели не решаются выходить, тем более в наши воды.
– Ну, а летом, когда в паруса дует левант, бывают в Одесе мореплаватели?
– А почему же нет!
– И что везут сюда? Что – отсюда?
Проконсул, бросив быстрый взгляд на наместника и поборов нерешительность, стал перечислять, что привозят навикулярии в Нижнюю Мезию и Фракию, что вывозят из них.
– Наше богатство, – то ли гордился, то ли огорчался он, – хлеб.
– А люди? Как отнеслись в провинции, – поспешил перевести разговор на другое Хильбудий, – к рескриптам императора относительно эмфитевсиса?
– О, здесь прославляют мудрость Божественного. И раб, и колон тянутся к ниве, как пчела к дарованному Богом нектару.
– Тянуться – одно, а обрабатывать ниву – совсем другое. Не обленится ли раб на земле хозяина? Не уродится ли куколь вместо хлеба на его ниве?
Проконсул улыбнулся снисходительно, похоже, его потешила наивность наместника.
– Достойный! Разве тот, кто вечно должен был ходить под бичом, захочет снова подставить под него плечи? Да он из кожи вылезет, а вспашет и засеет дарованную щедростью Божественного ниву. Она же отблагодарит его не только хлебом, она дарует и волю.
– Божественный на это и надеялся, – согласился Хильбудий и больше не беспокоил проконсула имперскими делами в провинции. Зато проконсулу не все было в тех делах понятно. И он порывался узнать и сдерживал себя, однако же не устоял:
– Пусть простит достойный мое любопытство: Маркианополь лишь на время становится оплотом наместничества или насовсем?
– Это определят обстоятельства и время. Пока что выбираю Маркианополь. В Придунавье будут возводиться фортификационные сооружения, значит, и наместник должен быть неподалеку. Маркианополь, надеюсь, способен расквартировать наместничество.
– Постараемся, стратег. Нам бы только зиму перебыть. Летом всего и всем хватит. Построим каменное жилье, добудем провиант.
– Не только жилье, крепость у вас, не в обиду будет сказать, не стоит доброго слова. За зиму надо подумать, как сделать из нее надежную твердыню. А потеплеет – с помощью Всевышнего начнем и строительство.
– Даже так?
– Да. Маркианополь должен стать щитом мидийским против варваров независимо от того, быть или не быть ему стольным.
Если бы спросили Хильбудия, почему он, уехав из Константинополя надолго, не взял семью, наверное, он не нашел бы достойного ответа. Во всяком случае, отбросив все свои сомнения, объяснил бы, очевидно, приближением зимы, разумной необходимостью обжиться в полуварварской провинции самому, а уж потом думать о том, чтобы перевезти семью. Его, правда, не спрашивали об этом.
Когда же пришла зима, а с ней пожаловала в провинциальный город и провинциальная тоска, маркианопольцы прилагали немало усилий, чтобы наместник и все знатные люди, которые прибыли с ним, не чувствовали себя заброшенными в глуши. И достойную высоких гостей церковную службу правили на Рождественские праздники, да и после старались создать праздничное настроение. Хильбудий был польщен вниманием к своей особе, не гнушался приглашением в дома местной знати, сам тоже приглашал гостей. Похоже, нравились ему эти веселые встречи с маркианопольской знатью, рад был возможности скоротать зиму вместе с ними. А между тем зима принесла в Мезию не только редкие в стране теплых морей метели, она не поскупилась и на новости.
В тот самый день января 532 года, когда над закованным в лед побережьем вблизи Одеса, в полях Маркианополя гуляли-разгуливали метели, а загнанные в жилища поселяне были озабочены поддержанием огня в своих убогих очагах, приготовлением еды для домочадцев, рассказывали ребятишкам про ветры-ветровеи, несущие на землю не только благодатное тепло, но и снег, и стужу, – в тот самый день скифским трактом пробивалась к Маркианополю вереница крытых фургонов. В них прижимались друг к другу и тревожно прислушивались к завываниям ветра его, наместника Хильбудия, родственники – патриций Констанций и Иоанн с семьями и тем имуществом, которое посчастливилось вывезти из Константинополя.
Хильбудий не побледнел, узнав об этом, не потерял присутствия духа и тогда, когда увидел среди гостей свою жену. Наоборот, сделал вид, что рад встрече, и поспешил к Анастасии. Но сразу удивление и тревога появились на его лице.
– Прежде всего вели забрать детей, – остановила его посиневшая от холода, усталая Анастасия.
– Детей? – спросил Хильбудий осевшим от страха голосом. Святая Богородица! Она привезла с собой и детей?..
Пока слуги ставили на указанное место фургоны, распрягали и вели в конюшни коней, выносили привезенное из Константинополя добро, Хильбудий помогал раздевать детей. Он расспрашивал, как они доехали, очень ли перемерзли в дороге. А оставшись наедине с женой, сразу же спросил:
– Что случилось, Анастасия? Надеюсь, не из-за своей прихоти покинула ты дом и отправилась зимой в такой опасный путь?
– Не до капризов, муж мой. Нет у нас уже дома, выжили нас в зиму из тепла.
– Как так?
– Вот так. Константинополь восстал против императора. Сгорела от рук взбунтовавшейся черни почти вся улица Месе, а больше других пострадали дома знати. Сгорел сенат, преторий, да что там преторий – церкви Святой Софии, Святой Ирины не пощадила карающая рука…
Вот когда Хильбудий окончательно забыл, что он воин и полководец. Смотрел и молчал. Молчал дольше, чем следовало.
– Не может быть… А что же император?
– Поговаривают, готовит корабли для побега. Если бы не Феодора, был бы другой император.
Не поверил, наверное, тому, что услышал, потому что Анастасия так и сказала:
– Если сомневаешься, спроси у братьев моих, они и не то знают.
Доигрались! Подумать только: Константинополь восстал против императора, дошло до того, что Юстиниан готовился к побегу. Где же были когорты его воинов и наемников? Что делали полководцы Велисарий и Мунд? Они же избранники Божественного, на их крепкую руку он полагался.
Повода для разговора с патрициями Констанцием и Иоанном теперь не нужно было искать, они сами захотели уединиться с сановным зятем и выложить ему все, что везли из Константинополя в памяти и в сердце.
– Честь и совесть, – сказали они смиренно, – обязывают нас быть откровенными: мы не только ради сестры пустились в это опасное путешествие.
– Понимаю, вернее, догадываюсь: вы тоже стали жертвами бунта?
– Анастасия рассказала уже?
– Нет, говорю же, догадываюсь.
– В таком случае, ты ошибаешься. Мы не погорельцы, Хильбудий. Мы беженцы.
– От охлоса?
– Нет, от императора. Охлос повержен, а кто же бежит от поверженных в прах?
Вот так дождался Хильбудий новостей… Вот утешили родственники… Ну что ж, пусть рассказывают, он должен знать все.
Они (для Хильбудия это не тайна), как и большинство торгового ремесленного люда, – прасины и цирковые партии Константинополя, которые издавна враждуют с партией аристократов и крупных землевладельцев, – венетов. До Юстиниана – Хильбудию это тоже известно – вражда подогревалась тем, что венеты – сторонники православия, а прасины – монофизиты и ранее не поддержали решения Халкидонского собора. Когда-то вражда между ними сводилась к стычкам на ипподроме. Партии отличались друг от друга тем, что носили синие и зеленые плащи и каждая имела своих димов – вооруженных людей, которые должны подняться на защиту Константинополя в случае, если на него нападут варвары. При Юстиниане же к религиозным и цирковым противоречиям между венетами и прасинами добавилось преследование прасинов как малоимущего и поэтому не защищенного императорским расположением класса. Пользуясь симпатиями василевса и василисы, «золотая молодежь» партии венетов, названная стасиотами, совершенно распустилась в стольном граде Византии. Началось с невинных забав – стасиоты посчитали необходимым выделиться среди других особой «гуннской» модой: одевались в удивительные, с высокими буфами хитоны, отпускали усы, бороды; волосы стригли только спереди, а сзади на плечи свисала буйная, нерасчесанная грива; на ногах носили тоже «гуннскую», с задранными носами обувь.
Константинопольцы сначала только улыбались, наблюдая эти проказы, но вскоре вынуждены были подавить улыбку. От необычной одежды стасиоты перешли к еще более необычным банкетам на незаконно приобретенные сестерции; от банкетов – к грабежам и разврату: врывались по ночам в жилища прасинов, забирали, угрожая мечами, драгоценности, насиловали женщин, девушек, а когда прасины обращались, ища защиты, в суд, вламывались в суды и заставляли судей выносить приговоры в свою пользу. Василевс Юстиниан знал об этих беспорядках и о нарушениях законов империи, но, сам будучи венетом, делал вид, что под его скипетром в стране царят согласие и благодать.
В ответ на это беззаконие молодежь прасинов тоже начала объединяться в свои отряды. Между стасиотами одной и другой цирковых партий нередко доходило до настоящей резни. Но император, а за ним и епархия не замечали их.
Тогда старшие прасины, те, чьим умом и совестью держалась их партия и подвластные ей димы, воспользовались праздничными ристалищами на ипподроме и вызвали присутствующего на празднике Юстиниана на разговор. Не выбирали в гневе слов и не церемонились с Божественным, высказали ему все, что хотели, а добились немногого: возмущенный обвинением в потакании венетам, Юстиниан приказал провести в Византии аресты среди тех, кто будет вызывать беспорядки, не обращая внимания на принадлежность к партии. Когда же среди арестованных оказались и прасины, и венеты, снова, не колеблясь, подписал вердикт о смертной казни преступников.
Случилось так, что один из прасинов и один из венетов во время публичного исполнения приговора над ними на центральной площади Константинополя сорвались с петель один раз, второй раз… Это происшествие пробудило находящийся до сих пор в оцепенении народ. Люди бросились к месту казни и взяли осужденных под свою защиту. Кто-то из монахов, не мешкая, крикнул: «Этих – в церковь!» И выставленная епархом охрана ничего не могла уже поделать. Ее смяли, оттеснили, наконец, встали стеной. Монахи воспользовались учиненным беспорядком, посадили приговоренных в лодию и повезли через пролив к храму, который пользовался правом неприкосновенности. И венеты, и прасины надеялись на помилование: существует древний обычай – быть милосердным к тем, кого Провидение избавляет от петли. С этой надеждой обе партии шли на следующий день на ипподром, с этой просьбой обратились перед началом ристалища к василевсу. Но василевс остался непоколебим. Правда, он не сказал: «Не помилую», но не сказал и «Согласен, уступаю». Но этого оказалось достаточно, чтобы димы обеих партий забыли о давней вражде и двинулись на Августион.
Тут и случилось то, о чем никто не думал и не гадал: димов поддержал весь Константинополь, и в первую очередь охлос – самый многочисленный константинопольский люд, у которого, кроме рабочих рук, ничего не было. Поддержали их и оскорбленные Юстинианом аристократы. На штурм Августиона они, понятно, не пошли, однако дали в руки охлосу имеющееся в их арсеналах оружие. А его оказалось достаточно, чтобы власть императора повисла на волоске.
Почувствовав в своих руках оружие, а с оружием – силу, повстанцы словно осатанели. Забыли про закон, не обращали внимания на большой праздник и торжества.
Их встретили мечами опытные воины, против них бросили всю, что была в Августионе и вблизи него, гвардию Коллоподия, а они, не обращая внимания на понесенные жертвы, словно безумные, лезли на мечи и щиты, прокладывали дорогу ко дворцу и угрожали уничтожением священного до недавнего времени императора. Сгорела в огне мстителей не только заселенная сенатской аристократией улица Месе, пала под натиском восставших резиденция префекта – преторий, за преторием – тюрьма и сенат, охватило огнем красу и гордость православия – Святую Софию, дошла очередь и до медных ворот Августиона.
Лютовала накопленная веками ненависть, а она не знает пощады. Величие или красота, земное или божественное перед нею – ничто. Была потребность и была возможность, накопленная веками, отомстить за давно и безвинно причиненные обиды. А когда разгорается пламя мести, кому какое дело до величия красоты? Жги и бей, бей и жги, тем более что восставшие знали: горят не просто преторий и сенат, горят списки налогоплательщиков; горят долговые обязательства, которыми они обросли, как овцы репейником, горит, наконец, власть императора.
Когда же из тюрьмы вышли на волю не только озлобленные всем и всеми тати, но и политические противники Юстиниана, а расквартированные на околицах Константинополя легионы отказались выступать на стороне императора, посчитав нецелесообразным вмешиваться в спор между императором и народом, сомнений не оставалось: Юстиниан как император доживает последние дни…
К этому и шло… Василевс, напуганный происходящим, приказал сенаторам оставить, если есть такая возможность, дворец и сам готовился к побегу. В заливе находился вызванный им флот, состоящий из нескольких драмонов, на которые грузилась казна, крайне необходимая в изгнании, а также все, что можно было вывезти из Августиона. Пока грузились суда, в зале заседаний проходил последний, как его нарекли перепуганные придворные, императорский совет. Обсуждали – куда должен направиться император, на какое войско можно будет ему опереться, чтобы возвратиться с ним в Августион и снова стать властелином империи. Надежда не умирала, однако не много было уверенности в голосе советников, что это произойдет. И в тот самый момент, когда они должны были подняться и пойти каждый своей дорогой, открылись двери и на пороге зала заседаний появилась василиса Феодора. Ее прекрасное, божественное лицо было необычайно бледным, суровым. А глаза пылали огнем.
– Вы не мужи, – сказала она Божественному и тем, кто около него стоял. – Неужели забыли: кто убоится презренного раба, тот хуже раба, кто легко уступает порфиру, тот недостоин порфиры.
– Феодора!
– Может быть, говорю неправду?.. Была бы моя воля и власть, я не только остановила, я бы раздавила бунтовщиков! Подумайте, кто грозит вам, перед кем дрогнули ваши сердца! Это же чернь!
Юстиниан не выдержал ее гневного взгляда и того презрения, которое пылало в огромных, потемневших от гнева глазах, и потупил взор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51