Бруно Шульц был мертв, убит в 1942-м в Дрогобыче. Януш Корчак был мертв — умер в Освенциме. Перле — в Варшаве. Гебиртиг — в Кракове. Каценельсон — в лагере Виттель. Глик — в Вильне. Шаевич — в Лодзи. Ульяновер — тоже в Лодзи.
Список был, конечно, длиннее, в миллион раз длиннее.
Последний еврей тосковал по гетто, по керосиновой лампе, извилистым улочкам, тяжелым урокам.
До свиданья, электрифицированный, чуждый мир.
Он с радостью подошел к окну.
Оно было на четвертом этаже.
Шмуль стоял в пижаме у окна и выглядывал наружу. Выражение его лица даже в этом тусклом свете казалось каким-то отстраненным.
— Не на что посмотреть, да? — сказал Литс, врываясь в комнату.
Шмуль быстро обернулся и испуганно уставился на Литса.
— С вами все в порядке? — требовательно спросил Литс.
Шмуль, похоже, взял себя в руки. Он кивнул.
Литс забежал сюда поздно вечером. Он понимал, что все делает не так, но он очень нервничал, а в таких случаях никогда не мог контролировать свои действия. К тому же Литс ненавидел больницы, а теперь эта ненависть стала еще больше, так как они напоминали ему о Сьюзен.
— Ну что ж, хорошо, что с вами все в порядке.
Литс ненадолго замолчал. Есть только один путь сделать это. Только один путь чего-то добиться. Он должен постоянно напоминать себе: полная отдача.
— Послушайте, нам опять нужна ваша помощь. Большая помощь.
Ему хотелось, чтобы еврей хоть что-то ответил. Но Шмуль просто сидел на кровати и смотрел. Он выглядел спокойным и безразличным. А еще — усталым.
— Через два дня — надо бы пораньше, но материально-техническое обеспечение очень сложное, сорок восемь часов это самое малое — батальон американских парашютистов вступит в Шварцвальд. Мы нашли это: пункт номер одиннадцать, Реппа, весь этот тир. Мы начнем сразу после полуночи. Я отправлюсь вместе с парашютистами, а майор Аутвейт проследует туда по земле, с колонной танков из французской танковой дивизии, которая действует в том районе.
Литс сделал паузу.
— Мы собираемся попробовать убить Реппа. Именно для этого все и затеяно. Но его видел только один человек. Конечно, у нас есть старая фотография Реппа. Однако мы должны быть уверены. И вы нам очень поможете, если... если отправитесь туда с нами.
Все эти объяснения дались ему нелегко.
— Вот как я все себе представляю. Никто не просит вас принимать участие в сражении; вы не солдат, это нам платят за такие дела. Нет, после того как мы захватим это место, мы быстро передадим вам сообщение. Вы будете неподалеку, скорее всего вместе с Роджером. Мы быстро доставим вас туда на небольшом самолете, за час или два. Это самый лучший способ, единственный способ быть уверенным. — Он снова сделал паузу. — Ну, вот и все. Ваше участие подразумевает риск, но это будет безопасный, продуманный риск. Что вы по этому поводу думаете? Он взглянул на Шмуля, и у него появилось удручающее впечатление, что его собеседник не понял ни единого слова.
— С вами все в порядке? Может, у вас температура или что-то еще?
— Вы спрыгнете с самолета? На парашюте, ночью? И атакуете лагерь? — спросил Шмуль.
— Ну да, — ответил Литс — Это не так сложно, как кажется. У нас есть хорошие фотографии этого места. Мы планируем высадиться на том месте, где выставлялись цели, то есть откуда вы сбежали. Мы пройдем три мили к...
И опять он увидел, что глаза Шмуля смотрят в сторону и в них нет никакой заинтересованности.
— Эй, с вами все в порядке? — спросил он и едва сдержался, чтобы не щелкнуть пальцами перед лицом собеседника.
— Возьмите меня, — внезапно сказал Шмуль.
— Что? Взять вас? В воздух...
— Вы сказали, что я вам там нужен. Прекрасно, я пойду туда. С вами. Из самолета на парашюте. Да, я сделаю это.
— Вы хоть представляете себе, на что идете? Я хочу сказать, что там будет сражение, людей там будут убивать.
— Мне все равно. Не в этом дело.
— А в чем же тогда?
— Дело в том... вам этого не понять. Но я должен туда пойти. Или так, или никак. Вы должны сделать это для меня. Я умный, я научусь прыгать. Два дня, говорите? Уйма времени.
Литс был полностью сбит с панталыку, он перебрал дюжину мотивов и наконец просто спросил:
— Зачем?
— Там старые друзья. У меня будет прекрасный шанс встретиться со старыми друзьями.
Странный ответ, подумал Литс. Но, сам не зная почему, ответил:
— Договорились.
Все парашютисты были крепкие ребята лет восемнадцати-девятнадцати, молчаливые, с нетерпением ожидавшие действия, полные бравады и грубой силы. Они были помешаны на романтике и одевались согласно урокам, полученным ими в кинотеатрах. Натирали свое лицо жженой пробкой до тех пор, пока не становились точь-в-точь как загримированные неграми исполнители негритянских песен с безумными белыми глазами и розовыми языками; обвешивали себя разным железным хламом, пока не начинали бренчать, как рыцари, одетые в доспехи. Но это был не просто хлам, пистолеты в наплечной кобуре стояли на первом месте, как символ особой романтической касты; второе место занимали убранные в ножны и запихнутые вертикально в сапоги ножи; затем два подсумка, гранаты, туго скрученная веревка, пачки с патронами, фляга между двумя кургузыми парашютами; у большинства к шлему был привязан индивидуальный медицинский пакет, а многие из них все еще носили нашитый на плече к дню D американский флаг, теперь уже не нужный. А несколько по-настоящему повернутых щеголяли стрижкой под индейцев-могавков.
Тихо сидевшему среди них Литсу казалось, что он попал на «день здоровья» в какую-то высшую школу. Университетские ребята разогревались перед игрой. Как бывший футбольный игрок, бывший «Дикий кот», он понимал и почти ощущал те чувства ненависти, страха и отвратительного возбуждения, которые завладевали этими беспокойными мальчиками. Толпясь на погрузочной площадке летного поля в последние минуты перед посадкой, парашютисты толкались, подшучивали друг над другом и даже пели. Перед этим кто-то умудрился организовать футбольную игру, и Литс наблюдал развернувшуюся перед его глазами энергичную схватку за мяч. Офицеры, похоже, не имели ничего против этого бурного излияния энергии. Они были немного старше своих подчиненных, но обладали тем же грубоватым атлетизмом, который Литс немедленно распознал: широкая кость, короткая стрижка и однообразные лица. Хотя все это было ему знакомо, но одновременно казалось и странным, потому что для Литса война ассоциировалась с одинокими мужчинами, которые забираются в «лайсандеры» или сидят съежившись в пустых отсеках больших английских бомбардировщиков, попивая кофе. По крайней мере, именно такой была его война, совсем не похожая на праздник в спортивной раздевалке.
Он повернул руку запястьем вверх. Двадцать два ноль-ноль, сообщили светящиеся стрелки на его «Булова». Еще пятнадцать — двадцать минут до вылета. Литс встряхнулся, закурил «Лаки» и, наверное в пятый раз, провел проверку собственного снаряжения. Фляжка на случай жажды, компас для определения направления, лопата, чтобы копать, парашют, чтобы прыгать, а остальное для убийства: три осколочные гранаты, штык-нож, десять тридцатизарядных магазинов в сумочках на поясе, плотно облегающем его талию, и неуклюже, по диагонали через весь живот просунутый под запасным парашютом автомат «Томпсон», специально разработанная армейская модель М-1, стандартное оружие офицера-парашютиста. Литс, должно быть, весил сейчас около пятисот фунтов; наверное, ему, как средневековому рыцарю, потребуется подъемный кран, чтобы оторвать свою задницу от земли в час поединка.
Литс облизал пересохшие губы. «Если уж я боюсь, — подумал он, — то каково ему?»
Шмуль растянулся на траве рядом с ним, точно в такой же экипировке, но только без оружия, с которым он все равно не знал, как обращаться, и которое отказался брать из принципа, хотя Литс и старался убедить его взять хотя бы пистолет.
Однако Шмуль казался странно спокойным.
— Как вы себя чувствуете? — спросил Литс с усилием, так как навешенное на него снаряжение сильно давило на внутренности.
Под черной краской не было заметно никакого выражения. Шмуль казался просто одним из парашютистов, отсчитывающих последние спокойные минуты ночи: глаза сверкают белым на фоне черного лица, рот плотно сжат, ноздри слегка раздуваются при дыхании.
В ответ на вопрос он коротко кивнул и ответил:
— Со мной все в порядке.
— Это хорошо, хорошо, — сказал Литс, желая быть таким же спокойным.
Сам он был измучен и в то же время переполнен бурлящей смесью энергии и страха. Весьма необычное состояние, имевшее одну положительную сторону: перестала беспокоить раненая нога, которая от усталости обычно дергалась и кровоточила. Над Литсом склонился человек, совершенно неузнаваемый в темноте, и сообщил:
— Сэр, полковник сказал, что самолеты подойдут на погрузку через пять минут. Через десять начинаем грузиться.
— Ясно, спасибо, — ответил Литс, и парашютист исчез.
Литс нервно огляделся. Было темно и тепло, люди лежали на траве по всему летному полю, хотя три часа назад их разделили на дакотские группы. За эти три часа дневной свет сменился сумерками, а потом и темнотой; смутно видневшиеся за авиабазой английские поля стали еще более призрачными. Люди были из 2-го батальона 501-го парашютно-пехотного полка, входящего в состав широко известной 82-й воздушно-десантной дивизии. Эти крепкие ребята прыгали в Италию и Норвегию, провели долгое нелегкое время в Бельгии, а совсем недавно, в марте, принимали участие в операции под названием «Университет», во время которой прыгали далеко за Рейн. На данный момент они около месяца провели без дела, наращивая жирок и лень здесь, в лагере отдыха на юге Англии, и когда Тони Аутвейт убедил нужных людей, что требуется группа головорезов для грязной работы на юге Твелвленда, 2-й батальон 501-го полка тут же взялся за эту работу.
В самолете было холодно. Шмуль сидел в этом холоде, прижавшись спиной к обшивке фюзеляжа, и дрожал. И в то же время он чувствовал себя великолепно. Его путешествие почти подошло к финальной точке. Остались считанные часы. Он был одним из двух дюжин человек, сидевших в полумраке самолета, и он был так же изолирован от них, как и они друг от друга, шумом двигателей, который делал невозможным человеческие контакты, так нужные сейчас им всем. Шмуль ощущал напряжение, особенно в капитане Литсе, и жалел его за это. Мусульманин не должен ничего чувствовать. Мусульманин отрезан от человеческих чувств, полностью самодостаточен. И все же Шмуль оглядел Литса и увидел, что тот сидит, сгорбившись и уйдя в себя, а его грязное лицо мерцает оранжевым цветом над кончиком сигареты. Горелая пробка коркой засохла на его коже, сделав черты лица абстрактными и нереальными. Но в глазах, безучастно уставившихся в пустоту, можно было прочитать одно: страх.
Однако Шмуль отказывался подчиняться страху. Он уже покончил со страхом и открыл для себя новую территорию. Если ты признал и даже призываешь смерть, ничто уже не имеет значения, даже такая нелепая штука, как полдня занятий в американской парашютной школе с этим парнем Ивенсом, когда тебе приходится демонстрировать атлетическую подготовку, спрыгивать с трехметровой вышки в яму с песком, перекатываться после падения, а еще висеть на подъемнике в пятнадцати метрах от земли, причем стропы врезаются в твои конечности и кто-то кричит тебе о регулировке, в которой ты ни черта не понимаешь, а земля устремляется тебе навстречу и ты врезаешься в нее.
— С вами все будет в порядке, — сказал ему Ивенс — Вытяжной шнур откроет парашют. Поверьте, все очень просто. Когда вы приземлитесь, за вами придет капитан. Он позаботится о вас.
Парень оптимистично улыбнулся. Он мог позволить себе оптимизм, поскольку не летел с ними.
Затем Шмуля отвели в вещевой отдел и подобрали ему снаряжение. Он подумал о том, что никогда в жизни еще не был так хорошо одет, хотя чувствовал себя в этой одежде как самозванец. Одежда была для него великовата, но, оглядевшись вокруг, он понял, что мешковатость является американским стилем. Вероятно, эти огромные болтающиеся одежды, сшитые из бесконечных кусков материи, должны были символизировать процветание. На складе американцы вытаскивали эти предметы из огромных стопок — стопки штанов, доходящие до неба! И венцом уродства был шлем, напоминающий по форме купол московского собора, весивший все шесть тонн и клонивший Шмуля налево или направо, если только он не сопротивлялся этому.
Шмуль осмотрел себя. Третья форма за войну, и в какую же странную цепочку они выстроились: тиковая роба заключенного — фланель вермахта — плотный американский хлопок, увенчанный сталью, как колоколом.
Сейчас, сидя в самолете, который нес его все ближе к Германии, Шмуль задумался об иронии судьбы.
«Я должен был найти особый способ, чтобы умереть. Печи были для меня недостаточно хороши, нет, меня больше устраивает спрыгнуть с самолета вместе с ковбоями, индейцами и гангстерами из Америки».
Он снова взглянул на Литса и обратил внимание на то, как тот сидит: одна нога вытянута вперед, лицо напряженное, глаза устремлены в никуда, все его существо направлено на то, чтобы получить максимальное удовольствие от сигареты. Литс увидел, как зажегся сигнал готовности. Он раздавил окурок ботинком здоровой ноги. Больная нога тупо ныла. Неподвижная, вытянутая, застывшая в холодном самолете, она не подчинялась своему хозяину. Литс массировал ее, нервно разминал пальцами, пытался хоть немного вернуть к жизни. Он притронулся к колену, и рука стала влажной. Снова потекло.
«Сволочь, — подумал он. — Именно тогда, когда она мне нужна».
Он вспомнил свой первый прыжок, первый настоящий прыжок, то есть с живыми немцами, винтовками и настоящими пулями внизу. «Ланкастер», хотя он и больше, казался менее прочным, чем С-47, и Литс испытал чувство настоящего одиночества в том большом бомбовом отсеке, где их было всего лишь трое рядом с угрюмым инструктором по прыжкам. Здесь же их — целая толпа, две футбольные команды вместе с заменой. И дверь, прекрасная американская дверь, триумф индустрии янки. Британцы прыгают из люка в бомбовом настиле по довольно глупым причинам: это что-то вроде школьного испытания на прочность, наподобие холодной ванны или услужения старшим школьникам. Литс направил весь свой страх на то, чтобы пройти через люк и не сломать себе голову. По каким-то необъяснимым причинам янки обладают странной привычкой смотреть вниз при выпрыгивании, чтобы видеть, куда они направляются, и из-за этого всем лицом врезаются в люк. Литс видел, как это происходит, в одной из британских секретных школ, где его обучали прыгать по-британски во время подготовки к войне в рядах ОСС. Там даже была в ходу поговорка: «Янки всегда можно узнать по сломанной челюсти».
Вспыхнул новый сигнальный огонь, красный. Три минуты. Время пристегнуть вытяжной строп.
Шмуль стоял в проходе. Это напоминало ему переполненный варшавский троллейбус, тот, что ходил по улице Глинки, рядом с ювелирными магазинами. У него даже был строп, чтобы держаться в этой тесноте, и он чувствовал дыхание других людей, омывающее его. Был момент внезапного страха, когда самолет повернул влево и Шмуль, неуклюжий в своем новом облачении, чуть было не упал. Он почувствовал, что теряет равновесие и вместе с ним — контроль над собой. Не за что было ухватиться; он уже подчинился падению, но тут его поддержал Литс.
— Спокойней, — пробормотал он.
По коридору самолета свистел свежий и яростный ветер. Проблеск естественного света, не очень сильный, обозначил конец темноты. Дверь открылась.
И тут, как театральная очередь, которую наконец-то допустили до желанного представления, цепь начала двигаться. Она двигалась довольно быстро, словно впереди лежала какая-то желанная цель.
Шмуль увидел небо. Американец, пристегнутый к двери, без предупреждения подтолкнул его в плечо, и, удивляясь собственной непочтительности. Шмуль огрызнулся на совершенно незнакомого человека и, как бы желая выразить ему свое презрение, шагнул вперед.
Гравитация высосала достоинство из всех его членов, и он затрепыхался, как тощий птенец. В нескольких сантиметрах от него проплыл хвостовой стабилизатор с заклепками и всем прочим. Шмуль с криком падал в огромной, холодной, темной тишине, двигатели теперь милосердно исчезли, с ними исчез и шум, и остался только он один, падавший до тех пор, пока — ах! ох! — что-то сильно не дернуло его и он не почувствовал, что плывет под большим белым зонтом. Шмуль огляделся и заметил, во-первых, что небо полно видений — медузы, движущиеся с подводной медлительностью, шелковые нижние юбки молоденькой девушки, наволочки и простыни, полощущиеся на бельевой веревке, — а во-вторых, что, несмотря на великолепие этого зрелища, земля довольно быстро приближается. Он надеялся на безмятежный спуск, воображая, что под ним тысячи футов пространства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Список был, конечно, длиннее, в миллион раз длиннее.
Последний еврей тосковал по гетто, по керосиновой лампе, извилистым улочкам, тяжелым урокам.
До свиданья, электрифицированный, чуждый мир.
Он с радостью подошел к окну.
Оно было на четвертом этаже.
Шмуль стоял в пижаме у окна и выглядывал наружу. Выражение его лица даже в этом тусклом свете казалось каким-то отстраненным.
— Не на что посмотреть, да? — сказал Литс, врываясь в комнату.
Шмуль быстро обернулся и испуганно уставился на Литса.
— С вами все в порядке? — требовательно спросил Литс.
Шмуль, похоже, взял себя в руки. Он кивнул.
Литс забежал сюда поздно вечером. Он понимал, что все делает не так, но он очень нервничал, а в таких случаях никогда не мог контролировать свои действия. К тому же Литс ненавидел больницы, а теперь эта ненависть стала еще больше, так как они напоминали ему о Сьюзен.
— Ну что ж, хорошо, что с вами все в порядке.
Литс ненадолго замолчал. Есть только один путь сделать это. Только один путь чего-то добиться. Он должен постоянно напоминать себе: полная отдача.
— Послушайте, нам опять нужна ваша помощь. Большая помощь.
Ему хотелось, чтобы еврей хоть что-то ответил. Но Шмуль просто сидел на кровати и смотрел. Он выглядел спокойным и безразличным. А еще — усталым.
— Через два дня — надо бы пораньше, но материально-техническое обеспечение очень сложное, сорок восемь часов это самое малое — батальон американских парашютистов вступит в Шварцвальд. Мы нашли это: пункт номер одиннадцать, Реппа, весь этот тир. Мы начнем сразу после полуночи. Я отправлюсь вместе с парашютистами, а майор Аутвейт проследует туда по земле, с колонной танков из французской танковой дивизии, которая действует в том районе.
Литс сделал паузу.
— Мы собираемся попробовать убить Реппа. Именно для этого все и затеяно. Но его видел только один человек. Конечно, у нас есть старая фотография Реппа. Однако мы должны быть уверены. И вы нам очень поможете, если... если отправитесь туда с нами.
Все эти объяснения дались ему нелегко.
— Вот как я все себе представляю. Никто не просит вас принимать участие в сражении; вы не солдат, это нам платят за такие дела. Нет, после того как мы захватим это место, мы быстро передадим вам сообщение. Вы будете неподалеку, скорее всего вместе с Роджером. Мы быстро доставим вас туда на небольшом самолете, за час или два. Это самый лучший способ, единственный способ быть уверенным. — Он снова сделал паузу. — Ну, вот и все. Ваше участие подразумевает риск, но это будет безопасный, продуманный риск. Что вы по этому поводу думаете? Он взглянул на Шмуля, и у него появилось удручающее впечатление, что его собеседник не понял ни единого слова.
— С вами все в порядке? Может, у вас температура или что-то еще?
— Вы спрыгнете с самолета? На парашюте, ночью? И атакуете лагерь? — спросил Шмуль.
— Ну да, — ответил Литс — Это не так сложно, как кажется. У нас есть хорошие фотографии этого места. Мы планируем высадиться на том месте, где выставлялись цели, то есть откуда вы сбежали. Мы пройдем три мили к...
И опять он увидел, что глаза Шмуля смотрят в сторону и в них нет никакой заинтересованности.
— Эй, с вами все в порядке? — спросил он и едва сдержался, чтобы не щелкнуть пальцами перед лицом собеседника.
— Возьмите меня, — внезапно сказал Шмуль.
— Что? Взять вас? В воздух...
— Вы сказали, что я вам там нужен. Прекрасно, я пойду туда. С вами. Из самолета на парашюте. Да, я сделаю это.
— Вы хоть представляете себе, на что идете? Я хочу сказать, что там будет сражение, людей там будут убивать.
— Мне все равно. Не в этом дело.
— А в чем же тогда?
— Дело в том... вам этого не понять. Но я должен туда пойти. Или так, или никак. Вы должны сделать это для меня. Я умный, я научусь прыгать. Два дня, говорите? Уйма времени.
Литс был полностью сбит с панталыку, он перебрал дюжину мотивов и наконец просто спросил:
— Зачем?
— Там старые друзья. У меня будет прекрасный шанс встретиться со старыми друзьями.
Странный ответ, подумал Литс. Но, сам не зная почему, ответил:
— Договорились.
Все парашютисты были крепкие ребята лет восемнадцати-девятнадцати, молчаливые, с нетерпением ожидавшие действия, полные бравады и грубой силы. Они были помешаны на романтике и одевались согласно урокам, полученным ими в кинотеатрах. Натирали свое лицо жженой пробкой до тех пор, пока не становились точь-в-точь как загримированные неграми исполнители негритянских песен с безумными белыми глазами и розовыми языками; обвешивали себя разным железным хламом, пока не начинали бренчать, как рыцари, одетые в доспехи. Но это был не просто хлам, пистолеты в наплечной кобуре стояли на первом месте, как символ особой романтической касты; второе место занимали убранные в ножны и запихнутые вертикально в сапоги ножи; затем два подсумка, гранаты, туго скрученная веревка, пачки с патронами, фляга между двумя кургузыми парашютами; у большинства к шлему был привязан индивидуальный медицинский пакет, а многие из них все еще носили нашитый на плече к дню D американский флаг, теперь уже не нужный. А несколько по-настоящему повернутых щеголяли стрижкой под индейцев-могавков.
Тихо сидевшему среди них Литсу казалось, что он попал на «день здоровья» в какую-то высшую школу. Университетские ребята разогревались перед игрой. Как бывший футбольный игрок, бывший «Дикий кот», он понимал и почти ощущал те чувства ненависти, страха и отвратительного возбуждения, которые завладевали этими беспокойными мальчиками. Толпясь на погрузочной площадке летного поля в последние минуты перед посадкой, парашютисты толкались, подшучивали друг над другом и даже пели. Перед этим кто-то умудрился организовать футбольную игру, и Литс наблюдал развернувшуюся перед его глазами энергичную схватку за мяч. Офицеры, похоже, не имели ничего против этого бурного излияния энергии. Они были немного старше своих подчиненных, но обладали тем же грубоватым атлетизмом, который Литс немедленно распознал: широкая кость, короткая стрижка и однообразные лица. Хотя все это было ему знакомо, но одновременно казалось и странным, потому что для Литса война ассоциировалась с одинокими мужчинами, которые забираются в «лайсандеры» или сидят съежившись в пустых отсеках больших английских бомбардировщиков, попивая кофе. По крайней мере, именно такой была его война, совсем не похожая на праздник в спортивной раздевалке.
Он повернул руку запястьем вверх. Двадцать два ноль-ноль, сообщили светящиеся стрелки на его «Булова». Еще пятнадцать — двадцать минут до вылета. Литс встряхнулся, закурил «Лаки» и, наверное в пятый раз, провел проверку собственного снаряжения. Фляжка на случай жажды, компас для определения направления, лопата, чтобы копать, парашют, чтобы прыгать, а остальное для убийства: три осколочные гранаты, штык-нож, десять тридцатизарядных магазинов в сумочках на поясе, плотно облегающем его талию, и неуклюже, по диагонали через весь живот просунутый под запасным парашютом автомат «Томпсон», специально разработанная армейская модель М-1, стандартное оружие офицера-парашютиста. Литс, должно быть, весил сейчас около пятисот фунтов; наверное, ему, как средневековому рыцарю, потребуется подъемный кран, чтобы оторвать свою задницу от земли в час поединка.
Литс облизал пересохшие губы. «Если уж я боюсь, — подумал он, — то каково ему?»
Шмуль растянулся на траве рядом с ним, точно в такой же экипировке, но только без оружия, с которым он все равно не знал, как обращаться, и которое отказался брать из принципа, хотя Литс и старался убедить его взять хотя бы пистолет.
Однако Шмуль казался странно спокойным.
— Как вы себя чувствуете? — спросил Литс с усилием, так как навешенное на него снаряжение сильно давило на внутренности.
Под черной краской не было заметно никакого выражения. Шмуль казался просто одним из парашютистов, отсчитывающих последние спокойные минуты ночи: глаза сверкают белым на фоне черного лица, рот плотно сжат, ноздри слегка раздуваются при дыхании.
В ответ на вопрос он коротко кивнул и ответил:
— Со мной все в порядке.
— Это хорошо, хорошо, — сказал Литс, желая быть таким же спокойным.
Сам он был измучен и в то же время переполнен бурлящей смесью энергии и страха. Весьма необычное состояние, имевшее одну положительную сторону: перестала беспокоить раненая нога, которая от усталости обычно дергалась и кровоточила. Над Литсом склонился человек, совершенно неузнаваемый в темноте, и сообщил:
— Сэр, полковник сказал, что самолеты подойдут на погрузку через пять минут. Через десять начинаем грузиться.
— Ясно, спасибо, — ответил Литс, и парашютист исчез.
Литс нервно огляделся. Было темно и тепло, люди лежали на траве по всему летному полю, хотя три часа назад их разделили на дакотские группы. За эти три часа дневной свет сменился сумерками, а потом и темнотой; смутно видневшиеся за авиабазой английские поля стали еще более призрачными. Люди были из 2-го батальона 501-го парашютно-пехотного полка, входящего в состав широко известной 82-й воздушно-десантной дивизии. Эти крепкие ребята прыгали в Италию и Норвегию, провели долгое нелегкое время в Бельгии, а совсем недавно, в марте, принимали участие в операции под названием «Университет», во время которой прыгали далеко за Рейн. На данный момент они около месяца провели без дела, наращивая жирок и лень здесь, в лагере отдыха на юге Англии, и когда Тони Аутвейт убедил нужных людей, что требуется группа головорезов для грязной работы на юге Твелвленда, 2-й батальон 501-го полка тут же взялся за эту работу.
В самолете было холодно. Шмуль сидел в этом холоде, прижавшись спиной к обшивке фюзеляжа, и дрожал. И в то же время он чувствовал себя великолепно. Его путешествие почти подошло к финальной точке. Остались считанные часы. Он был одним из двух дюжин человек, сидевших в полумраке самолета, и он был так же изолирован от них, как и они друг от друга, шумом двигателей, который делал невозможным человеческие контакты, так нужные сейчас им всем. Шмуль ощущал напряжение, особенно в капитане Литсе, и жалел его за это. Мусульманин не должен ничего чувствовать. Мусульманин отрезан от человеческих чувств, полностью самодостаточен. И все же Шмуль оглядел Литса и увидел, что тот сидит, сгорбившись и уйдя в себя, а его грязное лицо мерцает оранжевым цветом над кончиком сигареты. Горелая пробка коркой засохла на его коже, сделав черты лица абстрактными и нереальными. Но в глазах, безучастно уставившихся в пустоту, можно было прочитать одно: страх.
Однако Шмуль отказывался подчиняться страху. Он уже покончил со страхом и открыл для себя новую территорию. Если ты признал и даже призываешь смерть, ничто уже не имеет значения, даже такая нелепая штука, как полдня занятий в американской парашютной школе с этим парнем Ивенсом, когда тебе приходится демонстрировать атлетическую подготовку, спрыгивать с трехметровой вышки в яму с песком, перекатываться после падения, а еще висеть на подъемнике в пятнадцати метрах от земли, причем стропы врезаются в твои конечности и кто-то кричит тебе о регулировке, в которой ты ни черта не понимаешь, а земля устремляется тебе навстречу и ты врезаешься в нее.
— С вами все будет в порядке, — сказал ему Ивенс — Вытяжной шнур откроет парашют. Поверьте, все очень просто. Когда вы приземлитесь, за вами придет капитан. Он позаботится о вас.
Парень оптимистично улыбнулся. Он мог позволить себе оптимизм, поскольку не летел с ними.
Затем Шмуля отвели в вещевой отдел и подобрали ему снаряжение. Он подумал о том, что никогда в жизни еще не был так хорошо одет, хотя чувствовал себя в этой одежде как самозванец. Одежда была для него великовата, но, оглядевшись вокруг, он понял, что мешковатость является американским стилем. Вероятно, эти огромные болтающиеся одежды, сшитые из бесконечных кусков материи, должны были символизировать процветание. На складе американцы вытаскивали эти предметы из огромных стопок — стопки штанов, доходящие до неба! И венцом уродства был шлем, напоминающий по форме купол московского собора, весивший все шесть тонн и клонивший Шмуля налево или направо, если только он не сопротивлялся этому.
Шмуль осмотрел себя. Третья форма за войну, и в какую же странную цепочку они выстроились: тиковая роба заключенного — фланель вермахта — плотный американский хлопок, увенчанный сталью, как колоколом.
Сейчас, сидя в самолете, который нес его все ближе к Германии, Шмуль задумался об иронии судьбы.
«Я должен был найти особый способ, чтобы умереть. Печи были для меня недостаточно хороши, нет, меня больше устраивает спрыгнуть с самолета вместе с ковбоями, индейцами и гангстерами из Америки».
Он снова взглянул на Литса и обратил внимание на то, как тот сидит: одна нога вытянута вперед, лицо напряженное, глаза устремлены в никуда, все его существо направлено на то, чтобы получить максимальное удовольствие от сигареты. Литс увидел, как зажегся сигнал готовности. Он раздавил окурок ботинком здоровой ноги. Больная нога тупо ныла. Неподвижная, вытянутая, застывшая в холодном самолете, она не подчинялась своему хозяину. Литс массировал ее, нервно разминал пальцами, пытался хоть немного вернуть к жизни. Он притронулся к колену, и рука стала влажной. Снова потекло.
«Сволочь, — подумал он. — Именно тогда, когда она мне нужна».
Он вспомнил свой первый прыжок, первый настоящий прыжок, то есть с живыми немцами, винтовками и настоящими пулями внизу. «Ланкастер», хотя он и больше, казался менее прочным, чем С-47, и Литс испытал чувство настоящего одиночества в том большом бомбовом отсеке, где их было всего лишь трое рядом с угрюмым инструктором по прыжкам. Здесь же их — целая толпа, две футбольные команды вместе с заменой. И дверь, прекрасная американская дверь, триумф индустрии янки. Британцы прыгают из люка в бомбовом настиле по довольно глупым причинам: это что-то вроде школьного испытания на прочность, наподобие холодной ванны или услужения старшим школьникам. Литс направил весь свой страх на то, чтобы пройти через люк и не сломать себе голову. По каким-то необъяснимым причинам янки обладают странной привычкой смотреть вниз при выпрыгивании, чтобы видеть, куда они направляются, и из-за этого всем лицом врезаются в люк. Литс видел, как это происходит, в одной из британских секретных школ, где его обучали прыгать по-британски во время подготовки к войне в рядах ОСС. Там даже была в ходу поговорка: «Янки всегда можно узнать по сломанной челюсти».
Вспыхнул новый сигнальный огонь, красный. Три минуты. Время пристегнуть вытяжной строп.
Шмуль стоял в проходе. Это напоминало ему переполненный варшавский троллейбус, тот, что ходил по улице Глинки, рядом с ювелирными магазинами. У него даже был строп, чтобы держаться в этой тесноте, и он чувствовал дыхание других людей, омывающее его. Был момент внезапного страха, когда самолет повернул влево и Шмуль, неуклюжий в своем новом облачении, чуть было не упал. Он почувствовал, что теряет равновесие и вместе с ним — контроль над собой. Не за что было ухватиться; он уже подчинился падению, но тут его поддержал Литс.
— Спокойней, — пробормотал он.
По коридору самолета свистел свежий и яростный ветер. Проблеск естественного света, не очень сильный, обозначил конец темноты. Дверь открылась.
И тут, как театральная очередь, которую наконец-то допустили до желанного представления, цепь начала двигаться. Она двигалась довольно быстро, словно впереди лежала какая-то желанная цель.
Шмуль увидел небо. Американец, пристегнутый к двери, без предупреждения подтолкнул его в плечо, и, удивляясь собственной непочтительности. Шмуль огрызнулся на совершенно незнакомого человека и, как бы желая выразить ему свое презрение, шагнул вперед.
Гравитация высосала достоинство из всех его членов, и он затрепыхался, как тощий птенец. В нескольких сантиметрах от него проплыл хвостовой стабилизатор с заклепками и всем прочим. Шмуль с криком падал в огромной, холодной, темной тишине, двигатели теперь милосердно исчезли, с ними исчез и шум, и остался только он один, падавший до тех пор, пока — ах! ох! — что-то сильно не дернуло его и он не почувствовал, что плывет под большим белым зонтом. Шмуль огляделся и заметил, во-первых, что небо полно видений — медузы, движущиеся с подводной медлительностью, шелковые нижние юбки молоденькой девушки, наволочки и простыни, полощущиеся на бельевой веревке, — а во-вторых, что, несмотря на великолепие этого зрелища, земля довольно быстро приближается. Он надеялся на безмятежный спуск, воображая, что под ним тысячи футов пространства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37