А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Несмотря на дождь и темноту, Пиб узнал место, где они купались. Если вор следил за ними, то, конечно, заметил, как он сдрейфил, как не посмел даже прикоснуться к своей подруге, а ведь она была обнаженной, сама предлагала себя. Лицо у него вспыхнуло от запоздалого стыда. Он благословил наступившую ночь, скрывшую от нее, как горят у него щеки. Грохот разорвал небо, и хляби небесные открылись. Они побежали под навес, где грудой лежали два десятка спасательных жилетов, валялись пластмассовые стулья и рыболовные сети. Дождь молотил по крыше, усиливаясь с каждой вспышкой молнии, с каждым раскатом грома. Во время кратковременного затишья они попытались проникнуть в, виллу. Их встретили бронированные двери, герметичные ставни, слуховые окна, забранные вертикальными прутьями. Настоящий бункер. Смирившись, они вернулись под навес, соорудили подобие матраса из спасательных жилетов и легли в обнимку, чтобы согревать друг друга.
Дыхание Стеф на затылке, прикосновение ее рук к животу вновь пробудили у Пиба желание. Побежденный усталостью, он все же задремал, временами просыпаясь, как от удара. Будили его раскаты грома и вспышки молнии: на мгновение он зачарованно вглядывался и вслушивался в грозу, потом равномерный стук дождевых капель и спокойное тепло Стеф успокаивали его, усмиряли.
Он вновь открыл глаза. С предчувствием опасности. Дрожа от холода. С напряженными до предела нервами. Гроза ушла дальше, оставив за собой сломанные ветки деревьев и усыпанное звездами небо. Он ощупал рукой матрас возле себя. Стеф исчезла. Тревога волной поднялась от живота к горлу. Куда она делась?
Негромкие голоса, скрип гравия на дорожках. К вилле подходили какие-то люди. Не вполне проснувшись, он вскочил, потерял равновесие на неустойчивых жилетах, успел вовремя ухватиться за один из столбов навеса. С бешено бьющимся сердцем стал искать пушку в кармане куртки. Чья-то рука схватила его за плечо. Вздрогнув всем телом, он резким движением вывернулся и, не помня себя от ужаса, выхватил пистолет.
– Спокойно, это я.
Белое платье, бледное лицо и улыбка Стеф. Не снимая судорожно сжатый палец со спускового крючка, Пиб шумно перевел дух, постарался унять дрожь.
– Черт, Стеф, ты меня до смерти перепугала!
Жестом она велела ему успокоиться и говорить шепотом.
– К нам гости, – тихо сказала она. – Около пятнадцати человек. Мужчины и женщины.
– Надо смываться! Чего мы ждем? – выдохнул Пиб.
Она смотрела на него с той непроницаемой улыбкой, которая всегда сопровождала самые безумные ее идеи.
– Их.
– Что значит, их?
– Мы ждем их.
23
Перед тем как сесть в машину, он опрокинул стакан водки, но ему так и не удалось окончательно проснуться. Электронные часы на приборной доске показывали четыре с четвертью.
Четыре с четвертью.
Неподходящий час для поездок по извилистым разбитым дорогам Шера. А ведь жена давно говорила, что ему следовало выбрать узкую специализацию – скажем, проктологию, ведь люди все чаще маются животом, у всех запоры, больные задницы, проблемы с геморроем… – и перебраться в город. Но Мсье предпочел общую медицину и выкупил практику у старого хрыча, докторишки в захолустном Шере. Мсье и его великие идеалы. Мсье, видите ли, верит в свою спасительную, искупительную, гуманитарную миссию, верит в свое призвание и получает жалкие гроши за возню с деревенскими пентюхами. С тех пор как европейское правительство упразднило систему социального обеспечения, на бедняков уже нельзя было рассчитывать – его гонорары, действительно, не позволяли нормально жить. Если бы он послушал ее, они бы сейчас обитали в роскошной квартире или в собственном доме в Бурже, вели бы светскую жизнь, не растрачивая даром целые вечера на идиотские программы европейского телевидения, пили бы вина лучших сортов, а не ужасающий пикет, который дарили ему некоторые пациенты, их дети не ходили бы в жалкий коллеж со скверными истеричными учителями, и машину они давно могли бы сменить, и отремонтировать кухню, к которой никто не притрагивался лет тридцать, и т. д. и т. п. Если бы он ее послушал.
Он никогда ее не слушал. Женился он на ней по обязанности, во имя долга, поскольку их первая сексуальная близость увенчалась беременностью, а в Европе архангела Михаила у молодых людей не было иного выхода, кроме как жениться на дурах, ухитрившихся залететь в ту же ночь, когда они теряли девство. Дура? Он подозревал, что его обвели вокруг пальца, попросту использовали. Она была из рабочей семьи и обречена на прозябание, так как получила скудное образование. И она сделала все, чтобы поймать в свои сети студента медицинского факультета. Она принадлежала к той категории расчетливых девиц, которые умели извлекать выгоду из сокрушительной нравственности, обуявшей женщин Европы. Она не учла лишь того, что ее будущий доктор никогда не станет практикующим врачом, который интересуется только банковским счетом и положением в обществе. С ее мнением он никогда не считался, в конце концов, не могла же она получить все разом. И вообще, чего ей было жаловаться: на жизнь он зарабатывал, у него был большой дом – насквозь дырявый, и машина на ходу – более трехсот тысяч километров на счетчике, каждый месяц он исправно оплачивал кредит, ребятишки были накормлены и одеты, на столе всегда стояло вино – среднего качества, да еще кое-что оставалось про запас.
Он по мере сил стремился облегчить страдания бедняков, толпившихся в его приемной. Иллюзии по поводу рода человеческого исчезли у него вместе с первыми выпавшими волосами, но он продолжал заниматься своим ремеслом, пусть без энтузиазма, зато честно. Пентюхи, как говорила его жена, болели из-за злоупотребления спиртным, скверных жиров, браков между близкими родственниками, чувства вины. Сексуальное убожество сельской жизни, инцест, семейное насилие вкупе с чередой обычных напастей – бронхит, грипп, отит, расстройство желудка, кровоизлияние, СПИД, БПЗ… Рассказывая о своих недугах, они обычно переходили к интимным признаниям, своеобразной исповеди, с которой больше не смели обращаться к приходскому священнику, хищному ворону душ. Доктор хотя бы не осуждал их, и они с готовностью обнажали душу, одновременно обнажая тело. У большинства женщин, когда они раздевались перед ним, проявлялось даже нечто вроде эксгибиционизма. К нему ходили теперь и бывшие клиентки гинекологов, ставших слишком дорогими для людей среднего достатка, и у него сложилось впечатление, что они молят о добром сердечном взгляде, какого не могли дождаться от мужей, в массе своей узколобых реваншистов. Некоторые поведали ему, что два-три раза в месяц ходят на тайные сборища, где женщины предаются всякого рода аморальным развлечениям. Они краснели, словно школьницы, признаваясь, что вступали в близкие отношения с незнакомыми мужчинами, которых в темноте даже не видели. Он слушал их с благожелательным интересом. Старался быть нейтральным, как подобает профессионалу, взывал только к благоразумию и осторожности: ведь вы же слышали о СПИДе, правда? Во время осмотра позволял себе сугубо медицинские прикосновения, да они и не намеревались отдаться ему по-собачьи, прямо на кушетке, им нужно было, чтобы он смотрел на них как на привлекательных женщин. Он ощущал себя врачевателем не только тел, но и душ – и больше всего ценил именно эту сторону своей профессии, чего никогда не поймет его супруга. Он всегда считал, что дух и физиология неразрывно связаны, хотя на факультете всегда стремились представить человека сгустком мяса, потрохов, костей и сухожилий. Одно время он интересовался альтернативной медициной, древней и современной, однако в Европе архангела Михаила ее приравняли к сатанинским ритуалам и отдали человеческое здоровье на полный откуп фармацевтических лабораторий. А те лишь того и ждали: освободившись от государственного контроля, они упразднили патентованные лекарства, стали необузданно рекламировать новые вакцины, произвели уйму антисептиков для очистки воды и обеззараживания ран, главное же, приучили население, лишенное сна из-за бомбардировок, ко всевозможным нейролептическим и снотворным средствам. Коммерсанты от медицины с идиотской гордостью мелких торговцев заявляли, что исчезновение системы социального обеспечения привело к расцвету лабораторий. Война, мол, породила новые потребности, и люди готовы платить последние деньги за новейшие препараты.
Он не любил, когда его будили посреди ночи. Поскольку он все больше пил, сидя перед экраном, не в силах выносить кретинизм Европейского телевидения, к полуночи его охватывала дрема, переходившая в тяжелый мутный сон, и пронзительный звонок телефона, казалось ему, выныривал из океана грязи. Жена толкала его коленом, чтобы он снял трубку. Тогда он вставал и пытался вникнуть в то, что бормотал невидимый собеседник. Большей частью ничего по-настоящему срочного: мамаша всполошилась из-за поднявшейся у ребенка температуры, покрасневшего горла, боли в животе, рвоты… Поскольку гонорары стали договорными, он брал пятьдесят евро за визит, но часто, когда пациенты жаловались на финансовые затруднения, соглашался принять тридцать, двадцать евро, порой и того меньше – мешок яблок или орехов. Бедный мой старичок, ты не способен даже бензин окупить, ворчала жена. Она наверняка завела любовника, чтобы скрасить унылое существование супруги деревенского врача, чтобы воскресить кое-какие утраченные иллюзии. Порой она исчезала на два-три часа и возвращалась днем как раз перед возвращением детей из школы, с пылающими щеками, бегающим взглядом. Он не пытался уличить ее. Пусть тешится связями на стороне, по крайней мере, его оставит в покое. Он не испытывал никакой ревности и не жаждал отплатить ей той же монетой, хотя возможностей было предостаточно. Он хотел только одиночества, чтобы никто не мешал ему спокойно блуждать по лабиринту своих мыслей.
Фары освещали заросли кустов и спутанные ветви деревьев. Нельзя было потерять тропинку, ведущую на ферму мамаши Бриан. К счастью, дождь кончился. Старуха не пожелала что-либо объяснить по телефону. После смерти мужа она жила одна в громадном полуразрушенном доме. Никогда не болела, в отличие от других деревенских стариков. Нелюдимого нрава, хитрая, упрямая, заядлая травница и любительница горьких отваров, которые фанатичные сторонники архангела Михаила наверняка сочли бы дьявольским зельем. Злые языки – все языки деревни – утверждали, что она использует познания в травах, чтобы помочь беременным избавиться от плода или навести порчу на своих врагов – всех жителей деревни. Звонок заинтриговал его и потому, что она только один раз обратилась к нему: когда у нее умер муж, и ей понадобилось свидетельство о смерти. Он догадывался, что она вызвала его не ради себя, а для кого-то другого. Кому же могла прийти в голову нелепая мысль поселиться в доме этой зловещей женщины? Кому-то из родных? Маловероятно. Оба сына мамаши Бриан в шестнадцать лет попали на Восточный фронт и не вернулись оттуда. Как врач он спас полтора десятка местных призывников, придумав им недуги, несовместимые с защитой европейской нации. Однажды в его кабинете появился офицер-вербовщик из бюро легиона в Бурже и потребовал объяснений. Он выкрутился, сославшись на слишком частые браки между близкими родственниками в деревнях Шера. Добрые христиане не должны этого делать, я имею в виду инцест, сказал офицер, нахмурив брови. Ну, за всей европейской паствой в спальнях не уследишь, насмешливо возразил он.
Старый деревянный указатель: дорога к ферме Бриан. Белая комета пронеслась в свете фар, едва не врезавшись в ветровое стекло. Сова-сипуха. Он отхлебнул из фляги с водкой, которую перед отъездом сунул в карман непромокаемого плаща. Мерзкая погода, никогда не знаешь, как одеваться. Алкоголь разлился теплом в животе. В конечном счете он заработает себе цирроз печени, не худший способ умереть, не дожидаясь старости под властью архангела Михаила.
Фары осветили широкий фасад с отваливающейся штукатуркой. Мамаша Бриан ожидала его на пороге дома, маленькая, хрупкая, закутанная в свою ветхую одежонку. Две белые пряди выбивались из-под черного платка, плотно сжимавшего морщинистое лицо. Он поставил машину под большим тополем, нижние ветви которого доверчиво обнимали крышу. Когда он вышел из машины с чемоданчиком в руке, ночная прохлада развеяла последние клочья сна.
– Вы не больно-то спешили, доктор.
Он ожидал подобного приема, но голос старухи, хотя и неожиданно мягкий, басовитый, ударил ему по нервам. Только профессиональная этика – и любопытство – удержали его от того, чтобы развернуться и уехать.
– Вы же не сказали, что это срочно, правда?
– Идите за мной.
Не входя в дом, она зажгла карманный фонарик и быстро засеменила по двору, направляясь к скотному двору.
– Послушайте, я же не ветеринар, – пробормотал он, двинувшись следом.
– Никто не говорит о животных.
Разъяснений он не дождался, пока она не толкнула небольшую боковую дверь.
– Они здесь.
– Они?
Луч фонарика обшарил каменные стены, грубые плиты на полу, старые кормушки, заботливо разложенные инструменты. Они прошли через стойла и оказались в пристройке. Это был сеновал с галереей наверху, куда нужно было взбираться по самой настоящей деревенской лестнице. Старуха поднялась с удивительным для ее возраста проворством. Он последовал за ней почти впритык, от ее платья исходил не поддающийся определению запах, нечто среднее между пылью, корнями и камфарой. Лечь с такой женщиной – все равно что зарыться в торфяной подлесок. Он рассердился на себя за подобные мысли, но в этот ночной час ему не удавалось держать разум под контролем. Добравшись до верхней ступеньки, он услышал сдавленные стоны. Мамаша Бриан застыла и осветила фонариком распростертые на соломе тела.
Девочка лет пятнадцати, мальчик лет шести-семи. В грязных лохмотьях, перепачканных кровью. Много крови, особенно у мальчика. Сильно им досталось.
– Я нашла их за четверть часа до того, как вам позвонить, – сказала мамаша Бриан.
– Посреди ночи?
Продолжая разговор, он присел на корточки и начал осматривать живот мальчика. Пулевое ранение. Значительная потеря крови. Одежда прилипла к коже.
– Собака моя лаяла не переставая.
– Я не видел у вас собаки…
– Я ее заперла в доме.
– Вам следовало позвонить в Центр Госпитализации. Их надо срочно отправить в больницу.
– Так ведь…
– Что?
Мамаша Бриан провела лучом фонарика по лицам детей.
– Не думаю, что их стали бы там, в госпитале, лечить. Скорее бы прикончили.
– Почему вы так думаете…
Он не договорил, внезапно осознав очевидность ее опасений: эти темные курчавые волосы, эта смуглая кожа, эти черные блестящие глаза…
– Усамы? Откуда они здесь взялись?
– Думаю, спаслись из ЦЭВИС-Центра. В наше время где они только не скрываются.
Он вынул из чемоданчика ножницы, скальпель, флакон спирта, вату, эластичный бинт, упаковку обезболивающих.
– Прежде чем вы начнете, доктор, я должна у вас спросить…
– Вам нечем заплатить мне, да?
– Деньги у меня есть, проблема не в этом. Я должна спросить, что вы намереваетесь делать.
– Ну как, лечить их.
– А потом? Не стоит труда возиться с ними, если они попадут в руки легионеров.
Он встал между девочкой и мальчиком.
– Вы бы не стали рисковать и звонить мне, если бы сомневались в моих убеждениях. Лучше посветите мне и глупостей больше не говорите.
Легкая улыбка тронула сморщенные губы мамаши Бриан. У девочки пострадало плечо, но пуля прошла навылет, и рана была чистой. Поэтому он целиком сосредоточился на мальчике, стал разрезать майку ножницами, осторожно поднимая хлопковую ткань, пропитанную кровью.
– Мне понадобится вода, по возможности питьевая, и два стакана. Я наложу первичную повязку, мы перенесем их в другое место. Здесь им нельзя оставаться, это рассадник микробов. Полагаю, у вас есть свободные комнаты?
Мамаша Бриан кивнула, положила фонарь на пук соломы так, чтобы луч света был направлен на врача.
– Принести вам что-нибудь выпить?
Первая по-настоящему дружеская фраза хозяйки дома.
– Спасибо. У меня есть все, что нужно.
Он надолго приложился к горлышку фляжки с водкой. Взбодрившись от алкоголя, снял с себя плащ и накрыл им девочку.
Мамаша Бриан бесстрашно спустилась по лестнице, полностью погруженной в темноту. Через несколько минут она вернулась со вторым фонарем, бутылкой воды и двумя стаканами. Ему удалось почти полностью снять с мальчика майку. На распухшую рану с почерневшими от свернувшейся крови некротическими краями было страшно смотреть.
– Надо положить сюда личинки мясной мухи. Я читала об этом в одном старом журнале. Они пожирают мертвую плоть, рана становится чистой, словно ее промыли жавелевой водой.
Он приоткрыл мальчику рот, чтобы всунуть две обезболивающие таблетки и влить немного воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43