Будто игра это у него занимательная. Расставил ноги, коленки чуть подогнуты, а по лицу его ясно видно, что помнит, уж кое-что, безусловно, помнит, — что много лет назад мы с ним вляпались в какую-то немыслимую историю, в какую-то глупую переделку угодили, как зеленые юнцы.
Я так и оцепенел.
И надо же, прямо за ним сгрудилась на тротуаре толпа религиозных фанатиков, босоногих людей в шафранового цвета хитонах, — распевают, приплясывают. Словно бы он исполнитель главной роли в музыкальной комедии.
Да и рядом со мной хористы появились. Справа мужчина в высоком котелке, а на груди и на спине рекламные щиты, слева женщина, видно, бродяжка бездомная — все свои пожитки в полиэтиленовых сумках с собой таскает. На ней гигантского размера баскетбольные кеды, пурпурные с черным. До того ей велики, она в них, точно кенгуру, прыгает.
И оба этих моих хориста с прохожими разговоры всякие ведут. Этот, в рекламных щитах, все выкрикивает: «Пусть женщины на кухню возвращаются!» и еще: «Бог не сотворил женщину равной мужчине!» — в таком вот духе. А женщина с сумками всех подряд ругательски ругает за то, что растолстели, — если правильно разобрал, кого бурдюк назовет, кого говнюк, кого пасюк, послушать ее, так кругом одни толстяки да толстухи.
Но дело-то вот какое: я просто слишком давно в Кэмбридже, штат Массачусетс, не бывал, забыл, какой у тамошних работяг выговор, а это они словечко «говнюк» так произносят, что получается на «бурдюк» похоже.
Можете себе представить? У нее в одном из этих необъятных баскетбольных кедов много чего было понапихано, и в том числе мои притворные любовные письма. Мир тесен!
О Господи! Умеет ведь жизнь так все перемешать и соединить!
Когда Леланд Клюз, стоявший на противоположной стороне улицы, осознал, кто я такой, губы у него вытянулись, как будто он на уроке фонетики и сейчас безупречно произнесет звук «о». Нет, я не слышал, как он «Ох!» выдохнул, но четко видел — «Ох!». Решил в комическую сцену превратить эту нашу встречу через столько лет и, как актер в немой картине, пережимает, разыгрывая удивление и огорчение.
Он явно намеревался, как только вспыхнет зеленый свет, пересечь улицу. А эти кретины — индуисты в шафрановых хитонах все вокруг него пляшут, все горланят, что есть голоса.
У меня еще было время убежать. Но я как примерз к тротуару, и, думаю, вот почему: хотел самому себе доказать, что я настоящий джентльмен. Тогда, в жуткие дни, когда я давал показания против него, писавшие про нас с ним пытались разобраться, кто правду говорит, а кто врет, и почти все приходили к выводу, что я комедию ломаю, зато он-то настоящий джентльмен, он и происходит из семьи, где всегда все джентльменами были, не то что у меня со славянскими моими предками. Стало быть, для него важнее всего на свете честь, мужество, истина, а мне до всего такого дела нет.
И другие кричащие несоответствия между нами тоже, разумеется, указывались. С каждым очередным газетным выпуском или номером журнала я все больше превращался в карлика, а он прямо-таки в гиганта. Бедная моя жена делалась все тучнее и чужероднее Америке, зато его жена становилась образцовой златоволосой американкой. Друзей у него прибывало всякий день, и они оказывались все респектабельнее, а у меня, так получалось, даже среди болотных рептилий ни одного приятеля не найдется. Но особенно мне досаждало — этого я уж никак не мог снести! — что он, выходит, человек чести, а я нет. И вот двадцать шесть лет спустя этому карлику славянскому, арестанту этому, снова защищаться предстоит.
Перешел он улицу, наш бывший чемпион из беспримесных англосаксов, а ныне обветшалое пугало с безмятежно улыбающейся рожей.
От этой его безмятежности я просто шалел. Ну с чего, спрашивается, ему таким безмятежным быть?
Словом, опять оказались мы с ним лицом к лицу, а женщина эта с сумками рядом стоит, прислушивается. Переложил он в левую руку свой видавший виды портфельчик, правую мне протягивает. И тут же принимается шутить, как будто он Чарли Мортон Стэнли, а я Давид Ливингстон, и он меня отыскал в африканских джунглях: «Уолтер Ф.Старбек, если не ошибаюсь?»
А вокруг и правда все равно что джунгли, никому до нас совершенно нет дела. Из тех, кто про нашу с ним историю помнили, большинство, думаю, умерли уже. Мы ведь никогда и не значили в американской истории так много, как порою нам казалось. Прошу прощения, так себе, попердели, и ветер унес, или, как выговорила бы эта женщина с сумками, потолстели, и веер занес.
Вы думаете, я злобу к нему испытывал из-за того, что много лет назад он увел у меня девушку? Нет, не испытывал. Мы с Сарой любили друг друга, но, ставши мужем и женой, уж точно не были бы счастливы. По части секса у нас с ней так бы и не наладилось. Мне, как я ни старался, не удалось ее заставить к этим вещам относиться серьезно. А вот Леланд Клюз достиг успеха там, где я не смог, — сильно же, надо думать, ее изумив и вызвав в ней благодарное чувство.
Да и какие там нежные воспоминания могли у меня остаться о Саре? Мы с ней все про страдания простых людей толковали, про то, как бы им помочь, — а наговорившись, забавлялись какими— нибудь ребяческими шалостями. Оба шуточки друг для друга припасали, чтобы эти паузы получше заполнить. Была у нас привычка часами болтать по телефону. За всю свою жизнь не припомню такого чудесного наркотика, как эти наши телефонные разговоры. Тело точно бы исчезало, как у обитателей планеты Викуна, чьи души парят в невесомости. А если вдруг тема иссякнет и мы замолчим, кто-то уж обязательно извлечет заготовленную шуточку, и снова говорим, говорим…
Допустим, спросит она:
— Знаешь, в чем разница между ферментом и гормоном?
— Понятия не имею.
— Фермент голоса не подает, вот в чем… — И давай глупость за глупостью выпаливать, забавляется, хотя, может, сегодня у себя в госпитале такого навидалась, вспомнить страшно.
Глава 13
Я уж приготовился, сейчас вот серьезным, настороженным тоном, но со всей искренностью поприветствую его: «Быть не может, это ты, Леланд? Рад тебя видеть». Но до приветствий не дошло. Женщина с сумками, у которой оказался пронзительно громкий голос, как заорет: «Бог ты мой! Так вы Уолтер Ф. Старбек? Поверить невозможно!» И пытаться нечего воспроизвести, какой у нее акцент.
Думаю: сумасшедшая какая-то. Талдычит, как попугай, то, что от Клюза услышала, а что именно, ей без разницы. Вздумай он меня назвать Бампшес Кью Бангуистл, она бы, наверно, тут же принялась повторять: «Бог ты мой! Так вы Бампшес Кью Бангуистл? Поверить невозможно!»
А она сумки свои к моим ногам прислонила, точно я вовремя подвернувшаяся тумба. Шесть сумок у нее было, я их потом все до одной осмотрю, не торопясь. Сумки-то из самых дорогих магазинов — на одной «Анри Бендель» значится, на другой «Тиффани», а есть еще «Слоун», и «Бергдорф Гудмен», и универмаг «Блумингдейл», и «Аберкромби-Фитч». Между прочим, все эти магазины, кроме «Аберкромби-Фитч», который вскоре закрылся по причине банкротства, принадлежат корпорации РАМДЖЕК. А в сумках все больше тряпки всякие лежат, из мусорных баков вытащены. Что у этой женщины было поценнее, она прятала в своих баскетбольных кедах.
Пытаюсь не обращать на нее внимания. Хоть она и обложила меня со всех сторон своими сумками, я только на Леланда Клюза смотрю, не отрываюсь.
— Неплохо выглядишь.
— Чувствую себя тоже неплохо. Как и Сара, спешу тебя порадовать.
— Приятно слышать. Чудная она девочка. — Хотя Сара, понятно, никакая уже не девочка.
Клюз сообщает: она все так же, как прежде, сиделка по вызовам, но не на полный день.
— Ну, и хорошо, — говорю.
А тут, к моему ужасу, словно бы летучая мышь, у которой голова закружилась, слетает с карниза над нами и плюх прямо мне на руку. Это женщина с сумками схватйла меня за запястье своими перемазанными пальцами.
— Жена твоя? — спрашивает Клюз.
— Жена?! — Я ушам своим не поверил. Значит, настолько низко я, по его мнению, пал, что вот эту кошмарную бабу можно принять за мою жену. — Да я ее в жизни не видел.
— Ой, Уолтер, — запричитала она, — разве позволительно такое говорить, а, Уолтер?
Высвободил я руку из ее когтей, но только повернулся к Леланду, она снова мне в запястье вцепилась.
— Считай, что ее тут нет, — говорю. — Психованная, пристала вот. Мы с нею вообще не знакомы. Еще не хватало, чтобы она нам встречу испортила, которая так много для меня значит.
— Ой, Уолтер, — не отстает она, — что это с тобой, а, Уолтер? Не тот ты Уолтер Ф.Старбек, которого я знала!
— Правильно, — говорю, — потому как не знала ты никакого Уолтера Ф.Старбека, а вот этот человек его очень хорошо знал. — И к Леланду обращаюсь: — Ну, слыхал, конечно, что я тоже свое отсидел?
— Слыхал, — говорит. — Мы с Сарой так тебя жалели.
— Меня только вчера утром выпустили.
— Первые дни тебе нелегко придется. Хорошо бы кто-нибудь тебя сейчас поопекал.
— Я тебя очень буду опекать, Уолтер, — говорит женщина с сумками. Да так ко мне и прильнула, я чуть не задохнулся от запахов ее расчудесных и от жуткой вони у нее изо рта. Потом я выяснил, вонь эта не только из-за гнилых зубов была, а из-за арахисового масла, которое в них застревало. Она уже много лет одними бутербродами с арахисовым маслом питалась.
— С чего это тебе вздумалось первого встречного под опеку брать? — осведомляюсь.
— Перестань, Уолтер, я для тебя такое сделаю, не поверишь.
— Вот что, Леланд, — говорю, — я теперь на своей шкуре узнал, каково оно, срок отбывать, и, черт, если о чем в жизни жалею, так больше всего о том, что сидел ты по моей вине.
— Знаешь, — отвечает, — мы с Сарой много говорили, как нам лучше всего выразить, что мы по отношению к тебе чувствуем.
— Да уж понятно.
— И решили, надо вот такие слова сказать: «Спасибо тебе, Уолтер, большое спасибо. Когда я сел, для нас с Сарой самая лучшая пора в жизни началась». Никаких шуток. Чистая правда, клянусь честью.
Я изумился:
— Быть такого не может!
— Жить, — объясняет мне Клюз, — нужно так, чтобы все время испытанию подвергаться. А если бы моя жизнь шла себе, как прежде, так бы и на небо отправился, ни с одной трудностью не столкнувшись посерьезнее, чем блины печь. И сказал бы мне Святой Петр: «Ты ведь и не жил вовсе, мой милый. Поди разбери, что ты собой представляешь».
— Понятно.
— У нас с Сарой не просто любовь, а такая, которая выдержала самые жестокие испытания.
— Очень хорошо ты сказал, — говорю.
— Так бы мы были рады, если ты сам в этом убедишься. Может, заглянешь к нам как-нибудь, поужинаем вместе?
— Да я что, я конечно…
— Ты где остановился? — спрашивает.
— В отеле «Арапахо».
— Думал, его уж снесли сто лет назад.
— Нет, стоит еще.
— Посидим, значит, вместе.
— С удовольствием приду.
— Увидишь, — говорит, — в материальном смысле у нас ничего нет, а нам и не нужно ничего, в материальном-то смысле.
— Разумеется, вы ведь интеллигентные люди.
— Хотя ты не сомневайся, — поправился он, — накормим тебя вкусно. Сара замечательно готовит, не позабыл еще?
— Как позабыть!
И здесь женщина с сумками предъявила веское доказательство, что ей достаточно про нас известно.
— Вы ведь про Сару Уайет говорите, правильно? Повисла тишина, хотя грохот гигантского города не смолкал ни на секунду. Ведь ни Леланд, ни я не упоминали девичьей фамилии Сары.
Я путался в неясных предположениях, пока не спросил ее напрямик:
— А откуда вам известно, что она Уайет?
Улыбнулась она этак хитровато, кокетливо:
— Думает, я не догадалась, что он всю дорогу тайком от меня к ней бегает.
После такого сообщения уже незачем было ломать голову, кто она такая. Я с ней спал, когда был на старшем курсе в Гарварде, по-прежнему вывозя свою весталку Сару Уайет на разные вечеринки, концерты и футбольные матчи.
Передо мной была одна из четырех женщин, которых я в своей жизни любил. Передо мной была первая женщина, с которой я испытал что-то напоминающее настоящий эротический опыт.
Передо мной была Мэри Кэтлин 0'Луни, вернее, то, что от нее осталось!
Глава 14
— Я у него агентом по распространению состояла, — оглушительным голосом сообщила Леланду Клюзу Мэри Кэтлин 0'Луни. — А неплохой я была агент, правда, Уолтер?
— Да-да, — говорю, — неплохой.
Вот как мы с нею познакомились: когда я учился на последнем курсе, она однажды появилась в крошечном помещении, занимаемом в Кэмбридже редакцией нашего «Прогрессиста», и сказала: буду делать все, что прикажут, если это нужно, чтобы улучшить положение рабочего класса. Я ее сделал агентом по распространению, поручив раздавать газету у проходных на фабриках, в очередях за благотворительной похлебкой и так далее. Была она тогда малорослой худенькой девушкой, но подтянутой такой, жизнерадостной и сразу привлекающей внимание копной ярко— рыжих волос. Капитализм она ненавидела смертельно, потому что ее мать, работавшая на часовом заводе Уайетов, оказалась в числе жертв отравления радием. А отец, ночной сторож на фабрике, делавшей гуталин, ослеп, хлебнув древесного спирта.
И нате вам: Мэри Кэтлин — вернее, то, что от нее осталось, — стоит передо мной, потупившись, и скромно слушает, как я ее нахваливаю — хороший она была агент, хороший, — да лапы свои тянет то к Леланду, то ко мне. Лысинка у нее на голове размером с серебряный доллар. А вокруг лысинки седой венчик из жидких волос.
Леланд потом мне признался, что он чуть в обморок не упал. В жизни не встречал женщин с лысиной.
Для него потрясение оказалось слишком сильным. Закрыл голубые свои глаза, отворачивается. А когда, набравшись духу, опять к нам повернулся, все норовит не смотреть на Мэри Кэтлин, ну, как в мифе Персей норовил на Горгону не смотреть.
— Надо бы нам поскорее с тобой увидеться, — сказал он.
— Конечно.
— Сообщу тебе, когда.
— Непременно сообщи.
— Ну, ладно, мне нужно бежать.
— Понимаю.
— Ты поосторожней, — сказал он.
— Не беспокойся, — ответил я.
И он ушел.
Сумки Мэри Кэтлин так и стояли, прислоненные к моим ногам. С места мне не тронуться и чужих взглядов не избежать, словно Святой Жанне на эшафоте. А Мэри Кэтлин все запястье мое никак не отпустит и орет, хоть бы на минутку голос понизила.
— Нашла я тебя все-таки, Уолтер, — орет она, — теперь уж ни за что не отпущу!
Такого спектакля не видели вы никогда и не увидите. Ценные сведения для нынешних импресарио: оказывается, и сегодня можно — по личному опыту свидетельствую — привлечь мелодрамой огромные толпы зрителей, только при условии, что главная героиня будет говорить громко и четко.
— Помнишь, ты мне все повторял, что влюблен в меня по уши? — вопит она.
— А потом смотался, только я тебя и видела. Ты что же, Уолтер, врал мне, что ли?
Кажется, я что-то промычал в ответ. «Угу», вроде бы, а может, «не-а».
— Посмотри мне в глаза, Уолтер, — приказывает она. С социологической точки зрения эта мелодрама, разумеется, была такой же захватывающей, как представление «Хижины дяди Тома» в канун Гражданской войны. Ведь в Соединенных Штатах Америки не одна же Мэри Кэтлин 0'Луни бродяжкой с сумками по городу шатается. Таких десятки тысяч в любом нашем большом городе. Так уж вышло, что целые полки оборванных этих бродяжек неизвестно зачем произвел на свет огромный конвейер экономики. А с другого конца конвейера в виде готовой продукции сходят нераскаивающиеся десятилетние убийцы, рабы наркотиков и эти, которые калечат собственных детей, и еще много изделий скверного качества. Говорят, так нужно для научных целей. А в будущем подправим, где окажется нужда.
Но из-за таких вот трагических побочных продуктов экономического конвейера люди с добрым сердцем места себе не находят, как не находили себе места сто с небольшим лет тому назад из-за рабовладения. Мы, Мэри Кэтлин да я, разыгрывали миракль, который публика уж и не чаяла когда-нибудь увидеть: бродяжку с сумками в руках вытаскивает из грязи человек, когда-то хорошо ее знавший, — пусть только одну бродяжку, но и на том спасибо.
Некоторые рыдали. Я сам чуть не разрыдался.
Такое было чувство, что прижал к груди охапку пересушенных сучьев, на которые набросали тряпок. Вот тут-то я и сам разрыдался. В первый раз слезы к глазам подступили — с того самого дня, когда рано утром я нашел свою жену мертвой там, в спальне крохотного моего кирпичного бунгало, Чеви-Чейз, штат Мэриленд.
Глава 15
Hoc мой, слава Богу, ничего уже не чувствовал. Носы — они снисходительны, спасибо им. Докладывают тебе: скверно пахнет. Но если ты как-то терпишь, нос делает для себя вывод: значит, не так уж непереносим этот запах. И больше не протестует, подчинившись более высокой мудрости. Вот потому-то можно есть лимбургский сыр или прижимать к сердцу старую любовницу, встретившись с ней на углу Сорок второй и Пятой авеню.
На секунду мелькнуло подозрение, что Мэри Кэтлин тихо отошла, пока я ее обнимал. Сказать по совести, я бы ничего не имел против. Ну, сами подумайте, куда мы с нею пойдем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Я так и оцепенел.
И надо же, прямо за ним сгрудилась на тротуаре толпа религиозных фанатиков, босоногих людей в шафранового цвета хитонах, — распевают, приплясывают. Словно бы он исполнитель главной роли в музыкальной комедии.
Да и рядом со мной хористы появились. Справа мужчина в высоком котелке, а на груди и на спине рекламные щиты, слева женщина, видно, бродяжка бездомная — все свои пожитки в полиэтиленовых сумках с собой таскает. На ней гигантского размера баскетбольные кеды, пурпурные с черным. До того ей велики, она в них, точно кенгуру, прыгает.
И оба этих моих хориста с прохожими разговоры всякие ведут. Этот, в рекламных щитах, все выкрикивает: «Пусть женщины на кухню возвращаются!» и еще: «Бог не сотворил женщину равной мужчине!» — в таком вот духе. А женщина с сумками всех подряд ругательски ругает за то, что растолстели, — если правильно разобрал, кого бурдюк назовет, кого говнюк, кого пасюк, послушать ее, так кругом одни толстяки да толстухи.
Но дело-то вот какое: я просто слишком давно в Кэмбридже, штат Массачусетс, не бывал, забыл, какой у тамошних работяг выговор, а это они словечко «говнюк» так произносят, что получается на «бурдюк» похоже.
Можете себе представить? У нее в одном из этих необъятных баскетбольных кедов много чего было понапихано, и в том числе мои притворные любовные письма. Мир тесен!
О Господи! Умеет ведь жизнь так все перемешать и соединить!
Когда Леланд Клюз, стоявший на противоположной стороне улицы, осознал, кто я такой, губы у него вытянулись, как будто он на уроке фонетики и сейчас безупречно произнесет звук «о». Нет, я не слышал, как он «Ох!» выдохнул, но четко видел — «Ох!». Решил в комическую сцену превратить эту нашу встречу через столько лет и, как актер в немой картине, пережимает, разыгрывая удивление и огорчение.
Он явно намеревался, как только вспыхнет зеленый свет, пересечь улицу. А эти кретины — индуисты в шафрановых хитонах все вокруг него пляшут, все горланят, что есть голоса.
У меня еще было время убежать. Но я как примерз к тротуару, и, думаю, вот почему: хотел самому себе доказать, что я настоящий джентльмен. Тогда, в жуткие дни, когда я давал показания против него, писавшие про нас с ним пытались разобраться, кто правду говорит, а кто врет, и почти все приходили к выводу, что я комедию ломаю, зато он-то настоящий джентльмен, он и происходит из семьи, где всегда все джентльменами были, не то что у меня со славянскими моими предками. Стало быть, для него важнее всего на свете честь, мужество, истина, а мне до всего такого дела нет.
И другие кричащие несоответствия между нами тоже, разумеется, указывались. С каждым очередным газетным выпуском или номером журнала я все больше превращался в карлика, а он прямо-таки в гиганта. Бедная моя жена делалась все тучнее и чужероднее Америке, зато его жена становилась образцовой златоволосой американкой. Друзей у него прибывало всякий день, и они оказывались все респектабельнее, а у меня, так получалось, даже среди болотных рептилий ни одного приятеля не найдется. Но особенно мне досаждало — этого я уж никак не мог снести! — что он, выходит, человек чести, а я нет. И вот двадцать шесть лет спустя этому карлику славянскому, арестанту этому, снова защищаться предстоит.
Перешел он улицу, наш бывший чемпион из беспримесных англосаксов, а ныне обветшалое пугало с безмятежно улыбающейся рожей.
От этой его безмятежности я просто шалел. Ну с чего, спрашивается, ему таким безмятежным быть?
Словом, опять оказались мы с ним лицом к лицу, а женщина эта с сумками рядом стоит, прислушивается. Переложил он в левую руку свой видавший виды портфельчик, правую мне протягивает. И тут же принимается шутить, как будто он Чарли Мортон Стэнли, а я Давид Ливингстон, и он меня отыскал в африканских джунглях: «Уолтер Ф.Старбек, если не ошибаюсь?»
А вокруг и правда все равно что джунгли, никому до нас совершенно нет дела. Из тех, кто про нашу с ним историю помнили, большинство, думаю, умерли уже. Мы ведь никогда и не значили в американской истории так много, как порою нам казалось. Прошу прощения, так себе, попердели, и ветер унес, или, как выговорила бы эта женщина с сумками, потолстели, и веер занес.
Вы думаете, я злобу к нему испытывал из-за того, что много лет назад он увел у меня девушку? Нет, не испытывал. Мы с Сарой любили друг друга, но, ставши мужем и женой, уж точно не были бы счастливы. По части секса у нас с ней так бы и не наладилось. Мне, как я ни старался, не удалось ее заставить к этим вещам относиться серьезно. А вот Леланд Клюз достиг успеха там, где я не смог, — сильно же, надо думать, ее изумив и вызвав в ней благодарное чувство.
Да и какие там нежные воспоминания могли у меня остаться о Саре? Мы с ней все про страдания простых людей толковали, про то, как бы им помочь, — а наговорившись, забавлялись какими— нибудь ребяческими шалостями. Оба шуточки друг для друга припасали, чтобы эти паузы получше заполнить. Была у нас привычка часами болтать по телефону. За всю свою жизнь не припомню такого чудесного наркотика, как эти наши телефонные разговоры. Тело точно бы исчезало, как у обитателей планеты Викуна, чьи души парят в невесомости. А если вдруг тема иссякнет и мы замолчим, кто-то уж обязательно извлечет заготовленную шуточку, и снова говорим, говорим…
Допустим, спросит она:
— Знаешь, в чем разница между ферментом и гормоном?
— Понятия не имею.
— Фермент голоса не подает, вот в чем… — И давай глупость за глупостью выпаливать, забавляется, хотя, может, сегодня у себя в госпитале такого навидалась, вспомнить страшно.
Глава 13
Я уж приготовился, сейчас вот серьезным, настороженным тоном, но со всей искренностью поприветствую его: «Быть не может, это ты, Леланд? Рад тебя видеть». Но до приветствий не дошло. Женщина с сумками, у которой оказался пронзительно громкий голос, как заорет: «Бог ты мой! Так вы Уолтер Ф. Старбек? Поверить невозможно!» И пытаться нечего воспроизвести, какой у нее акцент.
Думаю: сумасшедшая какая-то. Талдычит, как попугай, то, что от Клюза услышала, а что именно, ей без разницы. Вздумай он меня назвать Бампшес Кью Бангуистл, она бы, наверно, тут же принялась повторять: «Бог ты мой! Так вы Бампшес Кью Бангуистл? Поверить невозможно!»
А она сумки свои к моим ногам прислонила, точно я вовремя подвернувшаяся тумба. Шесть сумок у нее было, я их потом все до одной осмотрю, не торопясь. Сумки-то из самых дорогих магазинов — на одной «Анри Бендель» значится, на другой «Тиффани», а есть еще «Слоун», и «Бергдорф Гудмен», и универмаг «Блумингдейл», и «Аберкромби-Фитч». Между прочим, все эти магазины, кроме «Аберкромби-Фитч», который вскоре закрылся по причине банкротства, принадлежат корпорации РАМДЖЕК. А в сумках все больше тряпки всякие лежат, из мусорных баков вытащены. Что у этой женщины было поценнее, она прятала в своих баскетбольных кедах.
Пытаюсь не обращать на нее внимания. Хоть она и обложила меня со всех сторон своими сумками, я только на Леланда Клюза смотрю, не отрываюсь.
— Неплохо выглядишь.
— Чувствую себя тоже неплохо. Как и Сара, спешу тебя порадовать.
— Приятно слышать. Чудная она девочка. — Хотя Сара, понятно, никакая уже не девочка.
Клюз сообщает: она все так же, как прежде, сиделка по вызовам, но не на полный день.
— Ну, и хорошо, — говорю.
А тут, к моему ужасу, словно бы летучая мышь, у которой голова закружилась, слетает с карниза над нами и плюх прямо мне на руку. Это женщина с сумками схватйла меня за запястье своими перемазанными пальцами.
— Жена твоя? — спрашивает Клюз.
— Жена?! — Я ушам своим не поверил. Значит, настолько низко я, по его мнению, пал, что вот эту кошмарную бабу можно принять за мою жену. — Да я ее в жизни не видел.
— Ой, Уолтер, — запричитала она, — разве позволительно такое говорить, а, Уолтер?
Высвободил я руку из ее когтей, но только повернулся к Леланду, она снова мне в запястье вцепилась.
— Считай, что ее тут нет, — говорю. — Психованная, пристала вот. Мы с нею вообще не знакомы. Еще не хватало, чтобы она нам встречу испортила, которая так много для меня значит.
— Ой, Уолтер, — не отстает она, — что это с тобой, а, Уолтер? Не тот ты Уолтер Ф.Старбек, которого я знала!
— Правильно, — говорю, — потому как не знала ты никакого Уолтера Ф.Старбека, а вот этот человек его очень хорошо знал. — И к Леланду обращаюсь: — Ну, слыхал, конечно, что я тоже свое отсидел?
— Слыхал, — говорит. — Мы с Сарой так тебя жалели.
— Меня только вчера утром выпустили.
— Первые дни тебе нелегко придется. Хорошо бы кто-нибудь тебя сейчас поопекал.
— Я тебя очень буду опекать, Уолтер, — говорит женщина с сумками. Да так ко мне и прильнула, я чуть не задохнулся от запахов ее расчудесных и от жуткой вони у нее изо рта. Потом я выяснил, вонь эта не только из-за гнилых зубов была, а из-за арахисового масла, которое в них застревало. Она уже много лет одними бутербродами с арахисовым маслом питалась.
— С чего это тебе вздумалось первого встречного под опеку брать? — осведомляюсь.
— Перестань, Уолтер, я для тебя такое сделаю, не поверишь.
— Вот что, Леланд, — говорю, — я теперь на своей шкуре узнал, каково оно, срок отбывать, и, черт, если о чем в жизни жалею, так больше всего о том, что сидел ты по моей вине.
— Знаешь, — отвечает, — мы с Сарой много говорили, как нам лучше всего выразить, что мы по отношению к тебе чувствуем.
— Да уж понятно.
— И решили, надо вот такие слова сказать: «Спасибо тебе, Уолтер, большое спасибо. Когда я сел, для нас с Сарой самая лучшая пора в жизни началась». Никаких шуток. Чистая правда, клянусь честью.
Я изумился:
— Быть такого не может!
— Жить, — объясняет мне Клюз, — нужно так, чтобы все время испытанию подвергаться. А если бы моя жизнь шла себе, как прежде, так бы и на небо отправился, ни с одной трудностью не столкнувшись посерьезнее, чем блины печь. И сказал бы мне Святой Петр: «Ты ведь и не жил вовсе, мой милый. Поди разбери, что ты собой представляешь».
— Понятно.
— У нас с Сарой не просто любовь, а такая, которая выдержала самые жестокие испытания.
— Очень хорошо ты сказал, — говорю.
— Так бы мы были рады, если ты сам в этом убедишься. Может, заглянешь к нам как-нибудь, поужинаем вместе?
— Да я что, я конечно…
— Ты где остановился? — спрашивает.
— В отеле «Арапахо».
— Думал, его уж снесли сто лет назад.
— Нет, стоит еще.
— Посидим, значит, вместе.
— С удовольствием приду.
— Увидишь, — говорит, — в материальном смысле у нас ничего нет, а нам и не нужно ничего, в материальном-то смысле.
— Разумеется, вы ведь интеллигентные люди.
— Хотя ты не сомневайся, — поправился он, — накормим тебя вкусно. Сара замечательно готовит, не позабыл еще?
— Как позабыть!
И здесь женщина с сумками предъявила веское доказательство, что ей достаточно про нас известно.
— Вы ведь про Сару Уайет говорите, правильно? Повисла тишина, хотя грохот гигантского города не смолкал ни на секунду. Ведь ни Леланд, ни я не упоминали девичьей фамилии Сары.
Я путался в неясных предположениях, пока не спросил ее напрямик:
— А откуда вам известно, что она Уайет?
Улыбнулась она этак хитровато, кокетливо:
— Думает, я не догадалась, что он всю дорогу тайком от меня к ней бегает.
После такого сообщения уже незачем было ломать голову, кто она такая. Я с ней спал, когда был на старшем курсе в Гарварде, по-прежнему вывозя свою весталку Сару Уайет на разные вечеринки, концерты и футбольные матчи.
Передо мной была одна из четырех женщин, которых я в своей жизни любил. Передо мной была первая женщина, с которой я испытал что-то напоминающее настоящий эротический опыт.
Передо мной была Мэри Кэтлин 0'Луни, вернее, то, что от нее осталось!
Глава 14
— Я у него агентом по распространению состояла, — оглушительным голосом сообщила Леланду Клюзу Мэри Кэтлин 0'Луни. — А неплохой я была агент, правда, Уолтер?
— Да-да, — говорю, — неплохой.
Вот как мы с нею познакомились: когда я учился на последнем курсе, она однажды появилась в крошечном помещении, занимаемом в Кэмбридже редакцией нашего «Прогрессиста», и сказала: буду делать все, что прикажут, если это нужно, чтобы улучшить положение рабочего класса. Я ее сделал агентом по распространению, поручив раздавать газету у проходных на фабриках, в очередях за благотворительной похлебкой и так далее. Была она тогда малорослой худенькой девушкой, но подтянутой такой, жизнерадостной и сразу привлекающей внимание копной ярко— рыжих волос. Капитализм она ненавидела смертельно, потому что ее мать, работавшая на часовом заводе Уайетов, оказалась в числе жертв отравления радием. А отец, ночной сторож на фабрике, делавшей гуталин, ослеп, хлебнув древесного спирта.
И нате вам: Мэри Кэтлин — вернее, то, что от нее осталось, — стоит передо мной, потупившись, и скромно слушает, как я ее нахваливаю — хороший она была агент, хороший, — да лапы свои тянет то к Леланду, то ко мне. Лысинка у нее на голове размером с серебряный доллар. А вокруг лысинки седой венчик из жидких волос.
Леланд потом мне признался, что он чуть в обморок не упал. В жизни не встречал женщин с лысиной.
Для него потрясение оказалось слишком сильным. Закрыл голубые свои глаза, отворачивается. А когда, набравшись духу, опять к нам повернулся, все норовит не смотреть на Мэри Кэтлин, ну, как в мифе Персей норовил на Горгону не смотреть.
— Надо бы нам поскорее с тобой увидеться, — сказал он.
— Конечно.
— Сообщу тебе, когда.
— Непременно сообщи.
— Ну, ладно, мне нужно бежать.
— Понимаю.
— Ты поосторожней, — сказал он.
— Не беспокойся, — ответил я.
И он ушел.
Сумки Мэри Кэтлин так и стояли, прислоненные к моим ногам. С места мне не тронуться и чужих взглядов не избежать, словно Святой Жанне на эшафоте. А Мэри Кэтлин все запястье мое никак не отпустит и орет, хоть бы на минутку голос понизила.
— Нашла я тебя все-таки, Уолтер, — орет она, — теперь уж ни за что не отпущу!
Такого спектакля не видели вы никогда и не увидите. Ценные сведения для нынешних импресарио: оказывается, и сегодня можно — по личному опыту свидетельствую — привлечь мелодрамой огромные толпы зрителей, только при условии, что главная героиня будет говорить громко и четко.
— Помнишь, ты мне все повторял, что влюблен в меня по уши? — вопит она.
— А потом смотался, только я тебя и видела. Ты что же, Уолтер, врал мне, что ли?
Кажется, я что-то промычал в ответ. «Угу», вроде бы, а может, «не-а».
— Посмотри мне в глаза, Уолтер, — приказывает она. С социологической точки зрения эта мелодрама, разумеется, была такой же захватывающей, как представление «Хижины дяди Тома» в канун Гражданской войны. Ведь в Соединенных Штатах Америки не одна же Мэри Кэтлин 0'Луни бродяжкой с сумками по городу шатается. Таких десятки тысяч в любом нашем большом городе. Так уж вышло, что целые полки оборванных этих бродяжек неизвестно зачем произвел на свет огромный конвейер экономики. А с другого конца конвейера в виде готовой продукции сходят нераскаивающиеся десятилетние убийцы, рабы наркотиков и эти, которые калечат собственных детей, и еще много изделий скверного качества. Говорят, так нужно для научных целей. А в будущем подправим, где окажется нужда.
Но из-за таких вот трагических побочных продуктов экономического конвейера люди с добрым сердцем места себе не находят, как не находили себе места сто с небольшим лет тому назад из-за рабовладения. Мы, Мэри Кэтлин да я, разыгрывали миракль, который публика уж и не чаяла когда-нибудь увидеть: бродяжку с сумками в руках вытаскивает из грязи человек, когда-то хорошо ее знавший, — пусть только одну бродяжку, но и на том спасибо.
Некоторые рыдали. Я сам чуть не разрыдался.
Такое было чувство, что прижал к груди охапку пересушенных сучьев, на которые набросали тряпок. Вот тут-то я и сам разрыдался. В первый раз слезы к глазам подступили — с того самого дня, когда рано утром я нашел свою жену мертвой там, в спальне крохотного моего кирпичного бунгало, Чеви-Чейз, штат Мэриленд.
Глава 15
Hoc мой, слава Богу, ничего уже не чувствовал. Носы — они снисходительны, спасибо им. Докладывают тебе: скверно пахнет. Но если ты как-то терпишь, нос делает для себя вывод: значит, не так уж непереносим этот запах. И больше не протестует, подчинившись более высокой мудрости. Вот потому-то можно есть лимбургский сыр или прижимать к сердцу старую любовницу, встретившись с ней на углу Сорок второй и Пятой авеню.
На секунду мелькнуло подозрение, что Мэри Кэтлин тихо отошла, пока я ее обнимал. Сказать по совести, я бы ничего не имел против. Ну, сами подумайте, куда мы с нею пойдем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27