Мы возьмем такси. Поедем в какую-нибудь гостиницу. А завтра мы выкинем все это барахло и купим все совершенно новое. А потом поищем действительно приятное место для жилья.— Я очень счастлива и тут, — сказала она.— Завтра, — сказал я, — мы найдем кровать, такую же, как наша старая — две мили в длину и три в ширину и с изголовьем, прекрасным, как закат солнца в Италии. Помнишь? О боже, помнишь?— Да, — сказала она.— Сегодняшняя ночь в гостинице, а завтрашняя в такой постели.— Мы едем сию минуту?— Как скажешь.— Можно я сначала покажу тебе мои подарки?— Подарки?— Подарки для тебя.— Ты — мой подарок. Что мне еще надо?— Это тебе, наверное, тоже надо, — сказала она, открывая замки чемодана. — Надеюсь, надо. — Она раскрыла чемодан. Он был набит рукописями. Ее подарком было собрание моих сочинений, моих серьезных сочинений, почти каждое искреннее слово, когда-либо написанное мною, прежним Говардом У. Кемпбэллом-младшим. Здесь были стихи, рассказы, пьесы, письма, одна неопубликованная книга — собрание сочинений жизнерадостного, свободного, молодого, очень молодого человека.— Какое у меня странное чувство, — сказал я.— Мне не надо было это привозить?— Сам не знаю. Эти листы бумаги когда-то были мною. — Я взял рукопись книги — причудливый эксперимент под названием «Мемуары моногамного Казановы». — Это надо было сжечь, — сказал я.— Я скорее сожгла бы свою правую руку.Я отложил книгу, взял связку стихов.— Что мог сказать о жизни этот юный незнакомец? — сказал я и прочел вслух стихи, немецкие стихи: Kuhl und hell der Sonnenaufgang,leis und suss der Glocke Klang.Ein Magdlein hold, Krug in der Hand,sitzt an des tiefen Brunnens Rand. А в переводе? Примерно так: Свежий ясный восход,Колокол сладко звенит.Юная дева с кувшиномВ глубокий колодец глядит. Я прочитал это стихотворение вслух, затем еще одно. Я был и остался очень плохим поэтом. Я привожу эти стихи не для того, чтобы мной восхищались. Второе стихотворение, которое я прочел, было, я думаю, предпоследнее из написанных мною. Оно датировалось 1937 годом и называлось: «Gedanken uber unseren Abstand vom Zeitgeschehen», или, в переводе, «Размышления о неучастии в текущих событиях».Оно звучало так: Eine machtige Dampfwalze naht und schwarzt der Sonne Pfad,rollt uber geduckte Menschen dahin,will keiner ihr entfliehn.Mein Lieb und ich schaun starren Blickes das Ratsel dieses Blutgeschickes.«Kommt mit herab», die Menschheit schreit,«Die Walze ist die Geschichte der Zeit!»Mein Zieb und ich geht auf die Flucht,wo keine Dampfwalze uns sucht,und leben auf den Bergeshohen,getrennt vom schwarzen Zeitgeschehen.Sollen wir bleiben mit den andern zu sterben?Doch nein, wir zwei wollen nicht verderben!Nun ist»s vorbei! — Wir sehn mit Erbleichen die Opfer der Walze, verfaulte Leichen. В переводе: Мчит огромный паровой каток,Закрывая солнца свет.Все кидаются наземь, наземь,Считая — спасенья нет.Мы глядим потрясенно, я и любимая,На кровавую эту мистерию.«Наземь!» — все вокруг кричат. —«Эта машина — история!»Но мы убегаем в горы, прочь,Я и любимая.Нас катку не догнать.Позади осталась история!Мы не хотим умереть, как все,Вернуться вниз, назад.Нам сверху видно, что за каткомСмердящие трупы лежат. — Каким образом все это оказалось у тебя? — спросил я у Хельги.— Когда я приехала в Западный Берлин, — сказала она, — я пошла в театр узнать, сохранился ли он, остался ли кто-нибудь из знакомых и есть ли у кого-нибудь сведения о тебе. — Ей не надо было объяснять мне, какой театр она имела в виду. Она имела в виду маленький театр в Берлине, где шли мои пьесы и где Хельга часто играла ведущие роли.— Я знаю, он просуществовал почти до конца войны, — сказал я. — Он еще существует?— Да, — сказал она. — И когда я спросила о тебе, никто ничего не знал. А когда я рассказала им, кем ты когда-то был для этого театра, кто-то вспомнил, что на чердаке валяется чемодан, на котором написана твоя фамилия.Я погладил рукописи.— И в нем было это, — сказал я. — Теперь я вспомнил чемодан, вспомнил, как. я закрыл его в начале войны, вспомнил, как подумал тогда, что чемодан — это гроб, где похоронен молодой человек, которым я никогда больше не буду.— У тебя есть копии этих вещей? — спросила она.— Совершенно ничего, — сказал я.— Ты больше не пишешь?— Не было ничего, что я хотел бы сказать.— После всего, что ты видел и пережил, дорогой?— Именно из-за всего, что я видел и пережил, я и не могу сейчас ничего сказать. Я разучился быть понятным. Я обращаюсь к цивилизованному миру на тарабарском языке, и он отвечает мне тем же.— Здесь было еще одно стихотворение, наверное, последнее, оно было написано карандашом для бровей на внутренней стороне крышки чемодана, — сказала она.— Неужели? — сказал я.Она продекламировала его мне: Hier liegt Howard Campbells Geist geborgen,frei von des Korpers qualenden Sorgen.Sein leerer Leib durchstreift die Welt,und kargen Lohn dafur erhalt.Triffst du die beiden getrennt allerwarts,verbrenn den Leib, doch schone dies, sein Herz. В переводе: Вот сущность Говарда Кемпбэлла бедного,Отделенная от тела его бренного.Тело пустое по белому свету шныряет,Что ему нужно для жизни, себе выбирает.И раз уж у сущности с телом так разошелся путь,Тело его сожгите, но пощадите суть.Раздался стук в дверь.Это Джордж Крафт стучал ко мне в дверь, и я его впустил. Он был очень взбудоражен, потому что исчезла его кукурузная трубка. Я впервые видел его без трубки, впервые он продемонстрировал, как необходима трубка для его спокойствия. Он был так расстроен, что чуть не плакал.— Кто-то взял ее или куда-то засунул. Не понимаю, кому она понадобилась, — скулил он. Он ожидал, что мы с Хельгой разделим его горе, видно, он считал исчезновение трубки главным событием дня.Он был безутешен.— Почему кто-то вообще трогал трубку? — сказал он. — Кому это было надо?Он разводил руками, часто мигал, сопел, вел себя как наркоман с синдромом абстиненции, хотя никогда ничего не курил.— Скажите мне, — повторял он, — почему кто-то взял мою трубку?— Не знаю, Джордж, — сказал я раздраженно. — Если мы ее найдем, дадим тебе знать.— Можно я поищу ее сам?— Давай.И он перевернул все вверх дном, гремя кастрюлями и сковородками, хлопая дверьми буфета, с лязгом шуруя кочергой под батареями.Что сделал этот спектакль для нас с Хельгой, так это сблизил нас, привел нас к таким близким отношениям, к которым мы пришли бы еще не скоро.Мы стояли бок о бок, возмущенные вторжением в наше государство двоих.— Это ведь не очень ценная трубка? — спросил я.— Очень ценная — для меня, — сказал он.— Купи другую.— Я хочу эту, я к ней привык. Я хочу именно эту. — Он открыл хлебницу, заглянул туда.— Может, ее взяли санитары? — предположил я.— Зачем она им? — сказал он.— Может, они подумали, что она принадлежит умершему. Может, они сунули ее ему в карман? — сказал я.— Вот именно! — заорал Крафт и выскочил в дверь. Глава двадцать третья.ГЛАВА ШЕСТЬСОТ СОРОК ТРИ… Как я уже говорил, в чемодане Хельги среди прочего была моя книга. Это была рукопись. Я никогда не собирался ее публиковать. Я считал, что ее может напечатать разве только издатель порнографии.Она называлась «Мемуары моногамного Казаковы». В ней я рассказывал, как обладал сотнями женщин, которыми для меня была моя жена, моя единственная Хельга. В этом было что-то патологическое, болезненное, можно сказать, безумное. Это был дневник, запись день за днем нашей эротической жизни первых двух военных лет — и ничего больше. Там не было даже никаких указаний ни на век, ни на континент.Там были только мужчина и только женщина в самых разных настроениях. Обстановка обрисовывалась весьма приблизительно и то лишь в самом начале, а затем и вовсе исчезла.Хельга знала, что я веду этот странный дневник. Это был один из многих способов поддержать на накале наш секс. Книга была не только описанием эксперимента, но и частью самого эксперимента — неловкого эксперимента мужчины и женщины, безумно привязанных друг к другу сексуально.И более того.Являвшихся друг для друга целиком и полностью смыслом существования, достаточным, даже если бы не было никакой другой радости.Эпиграф к книге, я думаю, попадал прямо в точку.Это стихотворение Вильяма Блейка «Ответ на вопрос»: Что в женщине мужчина ищет?Лишь утоленное желанье.В мужчине женщина что ищет?Лишь утоленное желанье. Здесь уместно добавить последнюю главу к «Мемуарам», главу 643, где описывается ночь, которую я провел с Хельгой в нью-йоркском отеле после того, как прожил столько лет без нее.Я оставляю на усмотрение деликатного и искушенного издателя заменить невинными многоточиями все то, что может шокировать читателя. Мемуары моногамного Казановы, глава 643 Мы были в разлуке шестнадцать лет. Вожделение мое этой ночью началось с кончиков пальцев. Постепенно оно охватило… другие части моего тела, и они были удовлетворены вечным способом, удовлетворены полностью, с… клиническим совершенством. Ни одна клеточка моего тела и, я уверен, моей жены тоже не осталась неудовлетворенной, не могла пожаловаться ни на досадную поспешность, ни на тщетность усилий, ни на… непрочность постройки. И все же наибольшего совершенства достигли кончики моих пальцев…Это вовсе не означает, что я оказался стариком, не способным дать женщине ничего, кроме радостей… любовной прелюдии. Напротив, я был не менее… проворным любовником, чем семнадцатилетний… юноша со своей… девушкой.И так же полон жажды познавать.И эта жажда жила в моих пальцах.Дерзкие, изобретательные, умные, эти… труженики, эти… стратеги…, эти… разведчики, эти… меткие стрелки исследовали свою территорию.И все, что они находили, было прекрасно…Этой ночью моя жена была… рабыней в постели… императора, она, казалось, ничего не слышала и даже не могла произнести ни слова на моем языке. И тем не менее, как выразительна она была, все говорили ее глаза, ее… дыхание, она не могла, не хотела сдерживать их…И как до каждой жилки было знакомо и просто то, что говорило ее… тело… Это был рассказ ветра о ветре, розового куста о розе…После нежных умных благодарных моих пальцев вступили другие инструменты наслаждения, полные нетерпения, лишенные памяти и условностей. Их моя рабыня принимала с жадностью… пока Мать-Природа, повелевавшая нашими самыми непомерными желаниями, уже не могла требовать большего. Мать-Природа сама возвестила конец игры… Мы откатились друг от друга…Мы заговорили членораздельно впервые после того, как легли.— Привет, — сказала она.— Привет, — сказал я.— Добро пожаловать домой, — сказала она. Конец главы 643
На следующее утро небо было чистое, высокое, ясное, словно волшебный купол, хрупкий и звенящий, словно огромный стеклянный колокол.Мы с Хельгой бойко вышли из отеля. Я был неистощим в своей учтивости, а моя Хельга была не менее великолепна в своем внимании и благодарности. Мы провели фантастическую ночь.Я был одет не в свои военные излишки. Я был в том, что надел, когда удрал из Берлина и сорвал с себя форму Свободного Американского Корпуса. На мне было пальто с меховым воротником, как у импресарио, и синий шерстяной костюм — то, в чем меня схватили.Причуды ради я был с тростью. Я делал потрясающие штуки с этой тростью: демонстрировал затейливые ружейные приемы, вращал ее, как Чаплин, играл ею, как в поло, объедками в водосточных канавах.И все это время маленькая ручка моей Хельги скользила в бесконечном эротическом исследовании чувственной зоны между локтем и тугим бицепсом моей левой руки.Мы шли покупать кровать, такую, как была у нас в Берлине.Но все магазины были закрыты. День не был воскресеньем и, как мне казалось, не был праздником. Когда мы дошли до Пятой авеню, там, насколько видел глаз, развевались американские флаги.— Великий Боже! — воскликнул я в изумлении.— Что это значит? — спросила Хельга.— Может, ночью объявили войну? — сказал я. Она судорожно сжала пальцами мою руку.— Ты ведь так не думаешь, правда? — сказала она. Она думала, что это возможно.— Я шучу, — сказал я. — Наверное, какой-то праздник.— Какой праздник? — спросила она.Я был в недоумении.— Как твой хозяин в этой чудесной стране я должен был бы объяснить тебе глубокое значение этого великого дня в нашей национальной жизни, но мне ничего не приходит в голову.— Ничего?— Я так же озадачен, как и ты. Или как принц Камбоджи.Одетый в форму негр подметал тротуар перед жилым домом. Его синяя с золотом форма поражала удивительным сходством с формой Свободного Американского Корпуса вплоть до последнего штриха — бледно-лавандовых полос вдоль штанин. Название дома было вышито на нагрудном кармане. «Лесной дом» называлось это место, хотя единственным деревом поблизости был саженец, подвязанный и закрепленный железными оттяжками.Я спросил негра, какой сегодня праздник.Он сказал, что День ветеранов.— Какое сегодня число? — спросил я.— Одиннадцатое ноября, сэр, — ответил он.— Одиннадцатое ноября — День перемирия, а не День ветеранов.— Вы что, с луны свалились? Это изменено уже много лет назад.— День ветеранов, — сказал я Хельге, когда мы пошли дальше. — Прежде это был День перемирия. Теперь День ветеранов.— Это тебя расстроило? — спросила она.— Это такая чертова дешевка, так чертовски типично для Америки, — сказал я. — Раньше это был день памяти жертв первой мировой войны, но живые не смогли удержаться, чтобы не заграбастать его, желая приписать себе славу погибших. Так типично, так типично. Как только в этой стране появляется что-то достойное, его рвут в клочья и бросают толпе.— Ты ненавидишь Америку, да?— Это так же глупо, как и любить ее, — сказал я. — Я не могу испытывать к ней никаких чувств, потому что недвижимость меня не интересует. Без сомнения, это мой большой минус, но я не могу мыслить в рамках государственных границ. Эти воображаемые линии так же нереальны для меня, как эльфы и гномы. Я не могу представить себе, что эти границы определяют начало или конец чего-то действительно важного для человеческой души. Пороки и добродетели, радость и боль пересекают границы, как им заблагорассудится.— Ты так изменился, — сказала она.— Мировые войны меняют людей, иначе для чего же они? — сказал я.— Может быть, ты так изменился, что больше меня не любишь? — сказала она. — Может быть, и я так изменилась…— Как ты можешь это говорить после нашей ночи?— Мы ведь еще ни о чем не поговорили, — сказала она.— О чем говорить? Что бы ты ни сказала — это не заставит меня любить тебя больше или меньше. Наша любовь слишком глубока, слова ничего не значат для нее. Это любовь душ.Она вздохнула.— Как это прекрасно, если это правда. — Она сблизила ладони, но так, что они не касались друг друга. — Это наши любящие души.— Любовь, которая может вынести все, — сказал я.— Твоя душа чувствует сейчас любовь к моей душе?— Безусловно, — сказал я.— Ты не заблуждаешься? Ты не ошибаешься в своих чувствах?— Ни в коем случае.— И что бы я ни сказала, не сможет разрушить твою любовь?— Ничто, — сказал я.— Прекрасно. Я должна тебе сказать что-то, что боялась сказать раньше. Теперь я не боюсь.— Говори, — сказал я с легкостью.— Я не Хельга, — сказала она. — Я ее младшая сестра Рези. Глава двадцать четвертая.ПОЛИГАМНЫЙ КАЗАНОВА… Когда она огорошила меня этой новостью, я повел ее в ближайшее кафе, где мы могли посидеть. В кафе были высокие потолки, беспощадный свет и адский шум.— Почему ты так поступила? — спросил я.— Потому что я люблю тебя, — сказала она.— Как ты можешь любить меня?— Я всегда любила тебя, с самого детства, — сказала она.Я обхватил голову руками.— Это ужасно.— Я… я думала, что это прекрасно.— Что же дальше? — сказал я.— Разве это не может продолжаться?— О, господи, как все запутано, — сказал я,— Выходит, я нашла слова, способные убить любовь, — сказала она, — любовь, которую убить невозможно?— Не знаю, — сказал я. Я покачал головой. — Какое странное преступление я совершил.— Это я совершила преступление, — сказала она. — Я, должно быть, сошла с ума. Когда я сбежала в Западный Берлин и там мне велели заполнить анкету, где спрашивалось, кто я, чем занималась, кто мои знакомые…— Эта длинная, длинная история, которую ты уже рассказывала, — сказал я, — о России, о Дрездене — — есть в ней хоть доля правды?— Сигаретная фабрика в Дрездене — правда, — сказала она. — Мой побег в Берлин — правда. И больше почти ничего. Вот сигаретная фабрика — чистая правда — десять часов в день, шесть дней в неделю, десять лет.— Прости, — сказал я.— Ты меня прости. Жизнь была слишком тяжела для меня, чтобы испытывать чувство вины. Муки совести для меня слишком большая роскошь, недоступная, как норковое манто. Мечты — вот что давало мне силы день за днем крутиться в этой машине, а я не имела на них права.— Почему?— Я все время мечтала быть не тем, кем я была.— В этом нет ничего страшного, — сказал я.— Есть, — сказала она. — Посмотри на себя. Посмотри на меня. Посмотри на нашу любовь. Я мечтала быть моей сестрой Хельгой. Хельга, Хельга, Хельга — вот кем я была. Прелестная актриса, жена красавца-драматурга — вот кем я была. А Рези — работница сигаретной фабрики, — она просто исчезла.— Ты могла бы выбрать что-нибудь попроще, — сказал я.Теперь она осмелела.— А я и есть Хельга. Вот я кто! Хельга, Хельга, Хельга. Ты поверил в это. Что может быть лучшим доказательством? Ты ведь принял меня за Хельгу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
На следующее утро небо было чистое, высокое, ясное, словно волшебный купол, хрупкий и звенящий, словно огромный стеклянный колокол.Мы с Хельгой бойко вышли из отеля. Я был неистощим в своей учтивости, а моя Хельга была не менее великолепна в своем внимании и благодарности. Мы провели фантастическую ночь.Я был одет не в свои военные излишки. Я был в том, что надел, когда удрал из Берлина и сорвал с себя форму Свободного Американского Корпуса. На мне было пальто с меховым воротником, как у импресарио, и синий шерстяной костюм — то, в чем меня схватили.Причуды ради я был с тростью. Я делал потрясающие штуки с этой тростью: демонстрировал затейливые ружейные приемы, вращал ее, как Чаплин, играл ею, как в поло, объедками в водосточных канавах.И все это время маленькая ручка моей Хельги скользила в бесконечном эротическом исследовании чувственной зоны между локтем и тугим бицепсом моей левой руки.Мы шли покупать кровать, такую, как была у нас в Берлине.Но все магазины были закрыты. День не был воскресеньем и, как мне казалось, не был праздником. Когда мы дошли до Пятой авеню, там, насколько видел глаз, развевались американские флаги.— Великий Боже! — воскликнул я в изумлении.— Что это значит? — спросила Хельга.— Может, ночью объявили войну? — сказал я. Она судорожно сжала пальцами мою руку.— Ты ведь так не думаешь, правда? — сказала она. Она думала, что это возможно.— Я шучу, — сказал я. — Наверное, какой-то праздник.— Какой праздник? — спросила она.Я был в недоумении.— Как твой хозяин в этой чудесной стране я должен был бы объяснить тебе глубокое значение этого великого дня в нашей национальной жизни, но мне ничего не приходит в голову.— Ничего?— Я так же озадачен, как и ты. Или как принц Камбоджи.Одетый в форму негр подметал тротуар перед жилым домом. Его синяя с золотом форма поражала удивительным сходством с формой Свободного Американского Корпуса вплоть до последнего штриха — бледно-лавандовых полос вдоль штанин. Название дома было вышито на нагрудном кармане. «Лесной дом» называлось это место, хотя единственным деревом поблизости был саженец, подвязанный и закрепленный железными оттяжками.Я спросил негра, какой сегодня праздник.Он сказал, что День ветеранов.— Какое сегодня число? — спросил я.— Одиннадцатое ноября, сэр, — ответил он.— Одиннадцатое ноября — День перемирия, а не День ветеранов.— Вы что, с луны свалились? Это изменено уже много лет назад.— День ветеранов, — сказал я Хельге, когда мы пошли дальше. — Прежде это был День перемирия. Теперь День ветеранов.— Это тебя расстроило? — спросила она.— Это такая чертова дешевка, так чертовски типично для Америки, — сказал я. — Раньше это был день памяти жертв первой мировой войны, но живые не смогли удержаться, чтобы не заграбастать его, желая приписать себе славу погибших. Так типично, так типично. Как только в этой стране появляется что-то достойное, его рвут в клочья и бросают толпе.— Ты ненавидишь Америку, да?— Это так же глупо, как и любить ее, — сказал я. — Я не могу испытывать к ней никаких чувств, потому что недвижимость меня не интересует. Без сомнения, это мой большой минус, но я не могу мыслить в рамках государственных границ. Эти воображаемые линии так же нереальны для меня, как эльфы и гномы. Я не могу представить себе, что эти границы определяют начало или конец чего-то действительно важного для человеческой души. Пороки и добродетели, радость и боль пересекают границы, как им заблагорассудится.— Ты так изменился, — сказала она.— Мировые войны меняют людей, иначе для чего же они? — сказал я.— Может быть, ты так изменился, что больше меня не любишь? — сказала она. — Может быть, и я так изменилась…— Как ты можешь это говорить после нашей ночи?— Мы ведь еще ни о чем не поговорили, — сказала она.— О чем говорить? Что бы ты ни сказала — это не заставит меня любить тебя больше или меньше. Наша любовь слишком глубока, слова ничего не значат для нее. Это любовь душ.Она вздохнула.— Как это прекрасно, если это правда. — Она сблизила ладони, но так, что они не касались друг друга. — Это наши любящие души.— Любовь, которая может вынести все, — сказал я.— Твоя душа чувствует сейчас любовь к моей душе?— Безусловно, — сказал я.— Ты не заблуждаешься? Ты не ошибаешься в своих чувствах?— Ни в коем случае.— И что бы я ни сказала, не сможет разрушить твою любовь?— Ничто, — сказал я.— Прекрасно. Я должна тебе сказать что-то, что боялась сказать раньше. Теперь я не боюсь.— Говори, — сказал я с легкостью.— Я не Хельга, — сказала она. — Я ее младшая сестра Рези. Глава двадцать четвертая.ПОЛИГАМНЫЙ КАЗАНОВА… Когда она огорошила меня этой новостью, я повел ее в ближайшее кафе, где мы могли посидеть. В кафе были высокие потолки, беспощадный свет и адский шум.— Почему ты так поступила? — спросил я.— Потому что я люблю тебя, — сказала она.— Как ты можешь любить меня?— Я всегда любила тебя, с самого детства, — сказала она.Я обхватил голову руками.— Это ужасно.— Я… я думала, что это прекрасно.— Что же дальше? — сказал я.— Разве это не может продолжаться?— О, господи, как все запутано, — сказал я,— Выходит, я нашла слова, способные убить любовь, — сказала она, — любовь, которую убить невозможно?— Не знаю, — сказал я. Я покачал головой. — Какое странное преступление я совершил.— Это я совершила преступление, — сказала она. — Я, должно быть, сошла с ума. Когда я сбежала в Западный Берлин и там мне велели заполнить анкету, где спрашивалось, кто я, чем занималась, кто мои знакомые…— Эта длинная, длинная история, которую ты уже рассказывала, — сказал я, — о России, о Дрездене — — есть в ней хоть доля правды?— Сигаретная фабрика в Дрездене — правда, — сказала она. — Мой побег в Берлин — правда. И больше почти ничего. Вот сигаретная фабрика — чистая правда — десять часов в день, шесть дней в неделю, десять лет.— Прости, — сказал я.— Ты меня прости. Жизнь была слишком тяжела для меня, чтобы испытывать чувство вины. Муки совести для меня слишком большая роскошь, недоступная, как норковое манто. Мечты — вот что давало мне силы день за днем крутиться в этой машине, а я не имела на них права.— Почему?— Я все время мечтала быть не тем, кем я была.— В этом нет ничего страшного, — сказал я.— Есть, — сказала она. — Посмотри на себя. Посмотри на меня. Посмотри на нашу любовь. Я мечтала быть моей сестрой Хельгой. Хельга, Хельга, Хельга — вот кем я была. Прелестная актриса, жена красавца-драматурга — вот кем я была. А Рези — работница сигаретной фабрики, — она просто исчезла.— Ты могла бы выбрать что-нибудь попроще, — сказал я.Теперь она осмелела.— А я и есть Хельга. Вот я кто! Хельга, Хельга, Хельга. Ты поверил в это. Что может быть лучшим доказательством? Ты ведь принял меня за Хельгу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17