"— Держитесь, вас сильно боятся".
И сказав это трусливо исчез в толпе.
Николай I не хотел применять силу. Его с трудом уговорили вызвать
артиллерию. Когда его убеждали открыть огонь по восставшим, он отвечал: "Что же
вы хотите, чтобы я в первый день моего царствования обагрил кровью моих
подданных". — "Да, отвечали ему, чтобы спасти Империю".
Эти слова Николая I подтверждают Толь, Васильчиков и Сухозанет.
"План Императора был: выиграть время, локализировать восстание Сенатской
площадью и постараться обойтись без кровопролития. Он все время посылает
кого-нибудь, чтобы уговорить восставших, но Милорадович и Штюрлер убиты
Каховским. Наконец он посылает митрополита С.-Петербургского Серафима, но его
встретили насмешками и бранью. "Довольно лжи, — кричит Каховский, — возвращайся
на свое место в церковь". Обращаясь к последнему, владыка, поднимая крест,
спрашивает:
"Это не внушает тебе доверия?"
В ответ Каховский, трижды убийца, целует крест. "Достоевский не выдумал
бы ничего лучшего", — восклицает Грюнвальд.
Николай I переживал в это время ужасную драму. Он говорит Дернбергу:
"Можно ли быть более несчастным? Я делаю все возможное, чтобы убедить их, а они
не хотят ничего слушать".
Только один Каховский глупо и зверски мясничал. Предоставим опять слово
М. Цейтлину.
"Пуля, пущенная "шалуном", пуля Каховского, отлитая им накануне, убила
героя Отечественной войны Милорадовича. Командир Лейб-Гренадеров Штюрлер пытался
уговорить гренадер, "но Каховский одним выстрелом прекратил его мольбы и речи".
Кюхельбекер выстрелил в Великого Князя Михаила. Стрелял в генерала
Воинова, сопровождавшего Милорадовича.
Жизнь Великого Князя Михаила Павловича была спасена лишь благодаря трем
матросам, успевшим выбить пистолет из рук Кюхельбекера.
Милорадович и Каховский! Даже неудобно сравнивать эти два имени. Один
прославленный патриот и мужественный воин, второй — фантазер и государственный
преступник, кончивший жизнь на виселице. Но упорная клевета фанатических врагов
русской государственности, приверженцев социального утопизма разных мастей,
сделала свое черное и несправедливое дело.
Имя национального героя Милорадовича забыто, а имя его убийцы пользуется
почетом среди широких кругов русского народа. Разве это не страшно?
Принц Евгений Вюртембергский, передавший умиравшему Милорадовичу письмо
императора Николая I, пишет в своем письме:
"На высказанное мною сердечное сожаление по поводу его положения, с
выражением надежды на сохранение его дней, он возразил: "Здесь не место
предаваться обольщениям. У меня антонов огонь в кишках. Смерть не есть приятная
необходимость, но Вы видите, я умираю, как и жил, прежде всего с чистой
совестью".
По прочтении письма он сказал:
"Я охотно пожертвовал собою для императора Николая. Меня умиляет, что в
меня выстрелил не старый солдат". Тут он прервал разговор. "Прощайте Ваша
Светлость. На мне лежат еще важные обязанности. До свидания в лучшем мире". Это
были его последние слова, когда я уходил, его меркнувшие глаза бросили на меня
последний дружеский взгляд".
Так умер герой Отечественной войны, граф Милорадович, первая жертва
российского политического фанатизма.
Ганноверский посланник Дернберг пишет о Имп. Николае I: "В эти ужасные
минуты, он показал хладнокровие и присутствие духа, которые приводили в
восхищение зрителей".
Принц Евгений вспоминает: "Император проявил в этом тяжелом положении
много храбрости и присутствия духа".
Андрей Болотов, стоявший в толпе любопытных и находящийся в
непосредственной близости к Императору, также вспоминает о мужестве Николая I.
Даже ненавидевший императора Николая I, потомок французских якобинцев,
Кюстин пишет: "Очевидцы видели, как Николай духовно рос перед ними... Он был
настолько спокоен, что ни разу не поднял своего коня в галоп". "Он был очень
бледен, но ни один мускул не дрогнул в его лице. А смерть ходила около него.
Заговорщики ведь указали его как свою первую жертву. Драгунский офицер,
странного вида, с обвязанной головой, уже подходил к Царю и говорил с ним по
дороге от Зимнего Дворца к Сенату. Это был Якубович, раненый в голову который
хвастался тем, что он был готов убить всех тиранов. Другой заговорщик, Булатов,
держался около Императора, вооруженный пистолетом и кинжалом..."
Каховский на допросе сказал Николаю I: "Слава Богу, что вы не
приблизились к каре: в моей экзальтации я первый бы выстрелил в вас".
С. Волконский, потомок одного из декабристов, сообщает в книге "О
декабристах": "Произошел бой, кончившийся подавлением мятежа. Неудачная попытка
раскрыла еще одну слабую сторону заговора: у них не было никаких корней. Народ
не знал о них. Солдаты повиновались офицерам либо из побуждений слепой
дисциплины, либо даже под туманом недоразумения: они кричали "Да здравствует
Конституция", но многие думали, что "Конституция" есть женский род от слова
"Константин" и что этим обозначается жена Великого князя Константина
Павловича..."
И не любившие Николая I, — по словам Зайцева, — "не могли отрицать, что
14 декабря показал он себя властелином. Личным мужеством и таинственным ореолом
власти действовал на толпу. Он — Власть... "Это Царь". Вожди мятежников могли
быть и образованней его и много было правильного в том, что они требовали, но у
них не было ни одного "рокового человека", Вождя. Николай Вождем оказался и
победил". (9)

* * *
Декабристы хотели, сознавали они это или не сознавали, довести начатое
Петром I разрушение русской монархии до своего естественного конца. Д. С.
Мережковский правильно отмечает в статье, посвященной 100-летию со дня восстания
декабристов: "...Между Пушкиным и Петром — вот их место. Недаром, именно здесь,
на Петровской площади, у подножия Медного Всадника, начинают они восстание, как
будто против него.
Добро Строитель чудотворный!
Ужо тебя...
Как будто уничтожают его, а на самом деле, продолжают..." (10)

XI. КАК "РЫЦАРИ СВОБОДЫ" ВЕЛИ СЕБЯ ВО ВРЕМЯ СЛЕДСТВИЯ

I

Николай Первый взял в свои руки следствие о заговоре декабристов, чтобы
узнать самому лично цели и размах его. После первых же показаний ему стало ясно,
что здесь не имеет место простой акт непослушания. Заговор не был измышлением
каких-то доносчиков, — это была реальность. Цель заговора было уничтожение
России такой, какой он себе ее представлял.
"Революция у ворот Империи, сказал он в эту трагическую ночь Великому Кн.
Михаилу, но я клянусь, что она в нее не проникнет, пока я жив и пока я Государь
милостию Божьей". И далее: "Это не военный бунт, но широкий заговор, который
хотел подлыми действиями достигнуть бессмысленные цели... Мне кажется, что у нас
в руках все нити и мы сможем вырвать все корни". И еще: "Могут меня убить,
каждый день получаю угрозы анонимными письмами, но никто меня не запугает".
"С самого же начала я решил не искать виновного, но дать каждому
возможность себя оправдать. Это исполнилось в точности. Каждый, против которого
было лишь одно свидетельство и не был застигнут на месте преступления,
подвергался допросу; его отрицание, или недостаток доказательств имели
следствием немедленное освобождение."
"Это утверждение Николая I правильно, — пишет Грюнвальд. — Николай
испытывал удовольствие быть человеколюбивым, в особенности в начале следствия.
Он отказался признать вину, даже признанную, молодого князя Суворова, юнкера
Лейб-Гвардейского Конного полка. "Суворов не в состоянии изменить своему
Государю". Он отправляет к матери поручика Коновницына, "чтобы она его высекла".
Николай I был убежден в необходимости применить суровые меры наказания,
но пытался исключить из числа наказуемых всех достойных снисхождения. "Это
ужасно, — пишет он Вел. Кн. Константину, — но надо, чтобы их пример был бы
другим наука, и так как они убийцы, их участь должна быть темна". И дальше:
"Надо было все это видеть, все это слышать из уст этих чудовищ, чтобы
поверить во все эти гадости... Мне кажется надо поскорее кончать с этими
мерзавцами, которые, правда, не могут больше иметь никакого влияния ни на кого,
после сделанных ими признаний, но не могут быть прощены, как поднявшие первыми
руку на своих начальников."
В начале февраля Николай I сказал Фердинанду Австрийскому:
"Эти изуверы, которые были всем обязаны Императору Александру и которые
заплатили ему самой черной неблагодарностью".
Пестеля Николай I характеризует как "преступника в полном смысле слова:
зверское выражение лица, наглое отрицание своей вины, ни тени раскаяния".
Артамон Муравьев: "пошлый убийца при отсутствии других качеств".
Императрица мать писала: она надеется на то, что "они не избегнуть своей
участи, как ее избегли убийцы Павла I". Николай I пишет далее своему брату
Константину: "Отцы приводят ко мне своих сыновей; все хотят показать пример и
омыть свои семьи от позора".
В письме к Цесаревичу Константину Император Николай писал:
"Показания Рылеева, здешнего писателя и Трубецкого, раскрывают все их
планы, имеющие широкое разветвление в Империи, всего любопытнее то, что перемена
Государя послужила лишь предлогом для этого взрыва, подготовленного с давних
пор, с целью умертвить нас всех, чтобы установить республиканское
конституционное правление: у меня имеется даже сделанный Трубецким черновой
набросок конституции, предъявление которого его ошеломило и побудило его
признаться во всем".

II

Цейтлин старается изобразить что декабристов пытали:
"Пыток не было. Но непокорных сажали на хлеб и на воду, кормили соленой
пищей, не давая воды. Вблизи казематов шумела тюремная солдатня и
изнервничавшимся узникам казалось, что это делается нарочно, чтобы помешать им
спать. На них надевали кандалы и эта мера производила потрясающее впечатление".
Вот воистину — пишется "трамвай", а выговаривается — "конка"
Выдали всех без пыток, испугавшихся только перевода на хлеб и воду,
кандалов надетых на руки.
"Только немногие из декабристов, — пишет Цейтлин, — продолжали
мужественно защищать те убеждения, за которые вчера были готовы отдать свою
жизнь. Не позабудем их имена: Пущин, Якушкин, Борисов, казалось бы склонный к
экспансивности, но сдержанный в своих показаниях Муравьев".
"Пречестные русские малые", которым все равно ехать ли на греческое
восстание или стрелять в главу собственного государства во имя осуществления
сумбурных революционных планов, за редким исключением обычно очень жидки, когда
приходит час расплаты. Таким именно оказался Каховский, в своих письмах из
крепости к Императору Николаю I, свою вину перекладывавший на общество
заговорщиков.
"...Намерения мои были чисты, но в способах я вижу заблуждался. Не смею
Вас просить простить мое заблуждение, я и так растерзан Вашим ко мне
милосердием: я не изменял и обществу, но общество (общество декабристов — Б. Б.)
само своим безумием изменило себе".
И дальше Каховский делает следующее признание:
"Очень понимаю, что крутой переворот к самому добру может произвести
вред". Таков нравственный портрет человека без стержня, тираноубийцы № 2,
Каховского.
Трубецкой, как вспоминает Николай I, сначала все отрицал, но когда увидел
проект манифеста, написанный его рукой, упал к ногам Царя и молил его о пощаде.
Николай I был прав, когда сказал арестованному кавалергарду Виненкову:
— Судьбами народов хотели править. Взводом командовать не умеете.
"Трубецкой, — пишет М. Цейтлин, — не явился на площадь и оставил войска
без вождя, преступление караемое на войне смертью. Этим ли, иди полной
откровенностью на допросах он купил себе помилование, о котором молил на
коленях". (11)
Что касается самого главного вожака декабристов — Пестеля, то он заранее
отрекся от всего того героизма, который приписывается и ему, и всем
заговорщикам, ибо он зачеркнул всю свою прошлую деятельность покаянным словом в
письме генералу Левашеву:
"Все узы и планы, которые меня связывали с Тайным Обществом, разорваны
навсегда. Буду ли я жив или мертв, я от них отделен навсегда... Я не могу
оправдаться перед Его Величеством. Я прошу лишь пощады... Пусть он соблаговолит
проявить в мою пользу самое прекрасное право его царственного венца и — Бог мне
свидетель, что мое существование будет посвящено возрождению и безграничной
привязанности к Его священной персоне и Его Августейшей семье."
Каховский стал "обожать" Царя. Николай напомнил ему:
— А нас всех зарезать хотели.
У Каховского не нашлось мужества признаться, что он больше всех хотел
перебить всех Романовых.
Каховский воспылал лютой ненавистью к Рылееву, когда узнал, какую
циничную игру он вел с ним и Якубовичем.
Одоевским, восклицавшим:
— Умрем! Ах, как славно умрем.., — по словам Цейтлина, — овладел
панический страх. "Его письма — это животный, кликушечий вопль", — пишет
Цейтлин.
Одоевский написал на всех декабристов донос.
Но в этом был повинен не один Одоевский. "Самый тяжелый грех декабристов:
они выдавали солдат. Даже Сергей Муравьев, даже Славяне рассказали все о простых
людях, слепо доверившихся им, которым грозили шпицрутены" (М. Цейтлин).
О том, как мучают сейчас только заподозренных в заговоре против
правительства современные почитатели декабристов, мы знаем все хорошо. А как
расправлялся Николай Первый со всеми только заподозренными в участии в заговоре
мы узнаем из воспоминаний И. П. Липранди.
"Невозможно описать впечатления той неожиданности, которою я был поражен:
открывается дверь, в передней два молодых солдата учебного карабинерского полка
без боевой амуниции; из прихожей стеклянная дверь, через нее я вижу несколько
человек около стола за самоваром; и все это во втором часу пополуночи меня
поражало".
Еще более любопытно, чем описание Липранди, признание, которое вынуждена
сделать в своей книге "Декабристы и Грибоедов" советский литературовед Нечина.
Несмотря на все старания Нечиной изобразить следствие над декабристами в угодном
для большевиков виде, Нечкина заявляет на 499 странице своей книги:
"Но нарисованная Липранди картина, очевидно, в основном, верна, как общая
характеристика быта заключенных.
Быт этот далеко не походил на типичное тюремное заключение. Арестанты
содержались на свой счет, обеды брали из ресторана и могли при желании выходить
вечером с унтер-офицером для прогулок. Начальник оказывал им самые неожиданные
льготы. По рассказам стражи Жуковский принимал взятки от арестованных и
Завалишина, он водил его и Грибоедова в кондитерскую Лоредо на углу
Адмиралтейской площади и Невского проспекта. Там, в маленькой комнате,
примыкавшей к кондитерской, необычные посетители заказывали угощение, читали
газеты, тут же Грибоедов — страстный музыкант — играл на фортепиано. С
разрешения того же Жуковского Грибоедов бывал у Жандра и возвращался от него
поздно ночью. Удавалось ему, находясь под арестом, переписываться с Булгариным,
от которого он получал ответные письма, книги, газеты, журналы и через которого
он сносился с хлопотавшими за него лицами, например, с Ивановским."
"...Декабрист князь Оболенский написал в 1864 году: "никто из сотоварищей
по сибирской жизни ни разу не говорил о сознательном искажении истины, ни о
предвзятой передаче его слов Следственной Комиссией".

XIII. КАЗНЬ ГЛАВНЫХ ОРГАНИЗАТОРОВ ВОССТАНИЯ

Декабристы, участники вооруженного восстания в столице государства,
понесли мягкое наказание. Приговор суда был сильно смягчен Николаем Первым.
Только пять главарей присужденных на основании существовавшего закона, к
четвертованию, были повешены. Всем остальным присужденным к смертной казни,
казнь была заменена каторгою и пожизненным поселением.
Наказание понесли, конечно, только декабристы. Никто из членов семей
декабристов не был наказан. Родственники декабристов были оставлены в тех же
должностях, что и до восстания. Дети декабристов, находившихся на каторге и
поселении, занимали высокие посты в государстве, некоторые из них находились при
дворе.
"Нельзя сказать, — пишет М. Цейтлин, — что Царь проявил в мерах наказания
своих врагов, оставшихся его кошмаром на всю жизнь. (Ему всюду мерещились "ses
Amis du quatorze") очень большую жестокость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10