— Меня? — спрашивает он. — Когда?
— В баре, — отвечает Рэчел. — Сегодня на пляже.
— Этот? Тот парень? — вспоминает Тим.
— Ага, он. — Я закатываю глаза.
Тим вспыхивает:
— Он славный. Славный парень. И что?
— Ничего, — говорит Рэчел.
— Я уверен, он очень славный, — смеюсь я.
— Очень славный, — хихикнув, повторяет Рэчел.
Тим смотрит на нее, потом злобно — на меня, это же я виноват, потом опять на Рэчел, и тут его лицо меняется, словно он понимает, что одно, возможно, ведет к чему-то другому, и эта мысль его успокаивает.
— Разумеется, вы оба заметили, — говорит Тим, улыбаясь Рэчел, потом зловеще — мне. Он закуривает, дразнит меня. Но я лишь улыбаюсь и делаю вид, что не вижу.
— Разумеется, мы заметили, — говорю я, похлопывая Рэчел по руке.
— Ну же, Тим. — Она слегка отодвигается. — Ты им нравишься. Ты здесь, наверное, самый молодой.
Тим усмехается, глубоко затягивается.
— Я не заметил, сколько здесь «молодых». Прости.
— Не курил бы ты, — замечает Рэчел.
— Я тебе говорил, — прибавляю я.
Тим смотрит на нее, потом на меня.
— Почему? — спрашивает он ее.
— Потому что это вредно, — серьезно отвечает она.
— Он это знает, — говорю я. — Я ему вчера вечером говорил.
— Нет. Ты велел не курить, потому что «мы на Гавайях», а не потому что это вредно. — И смотрит пристально.
— Ну, тебе вредно, а мне неприятно, — легко говорю я.
— Я же не дышу тебе в лицо, — бормочет он. Смотрит на Рэчел в надежде на спасение. — Тебя я тоже напрягаю? Ну то есть, блин, мы же на улице. На улице.
— Просто — не курил бы ты, — говорит она тихо.
Он встает.
— Ну, докурю еще где-нибудь, о'кей? Раз уж вам обоим это не нравится. — Пауза, и затем: — А что, папа, сегодня шансы вполне себе ничего?
— Тим, — говорит Рэчел. — Не надо уходить. Сядь.
— Нет уж, — подзадориваю я. — Пусть идет.
Тим уходит.
Рэчел поворачивается.
— Тим. Ох боже мой.
Он идет мимо двух кадок с пальмами, мимо пианиста, одного из педиков, пожилой танцующей пары, вот он в ресторане, вот он вышел.
— Что с ним такое? — спрашивает Рэчел.
Больше мы с ней не разговариваем, слушаем пианиста, приглушенные разговоры в ресторане, далекий плеск волн, что накатывают на берег. Рэчел допивает — не помню, когда она заказала. Я подписываю чек.
— Спокойной ночи, — говорит она. — Спасибо за ужин.
— Вы куда? — спрашиваю я.
— Пожалуйста, передайте Тиму, что я прошу прощения. — Она вот-вот уйдет.
— Рэчел, — говорю я.
— Я его завтра найду.
— Рэчел.
Она выходит из ресторана.
Я открываю дверь в номер. Тим сидит у себя на постели, смотрит в окно, вокруг колышутся занавески. Совсем темно, не считая луны, и хотя балкон открыт, пахнет марихуаной.
— Тим?
— Что? — оборачивается он.
— Что случилось?
— Ничего. — Он медленно встает, закрывает балконную дверь.
— Хочешь поговорить? — Я чуть не умоляю.
— Что? Ты спрашиваешь, хочу ли я поговорить? — Он включает свет, гадко улыбается.
— Да.
— О чем?
— Это ты мне скажи.
— Не о чем разговаривать, — отвечает он. Шагает вдоль кровати — неторопливо, лениво, изможденно.
— Ну же, Тим. Прошу тебя.
— Что? — Он с улыбкой вскидывает руки. Глаза распахнутые, воспаленные. Он снимает пиджак, кидает на пол. — Не о чем разговаривать.
Мне остается лишь сказать:
— Дай мне шанс. Прошу тебя, не лишай меня шансов.
— У тебя никаких шансов и нет, пижон. — Он смеется и повторяет: — Пижон.
— Ты шутишь.
— Ничего. Абсолютно ничего, — повторяет Тим уже не так жестко. Останавливается, садится на кровать спиной ко мне.
— Забудь, — зевает он. — Абсолютно… ничего.
Я все стою.
— Ничего, — повторяет он. — Nada.
Я долго брожу вокруг гостиницы и наконец сажусь на скамейку над морем, возле прожектора, что светит в воду. Два морских дьявола выплыли на яркий свет, кружат в воде, плавники медленно хлопают в прозрачных освещенных волнах. Больше на морских дьяволов никто не смотрит, и я вроде бы ужасно долго наблюдаю в одиночестве, как неутомимо они плавают. Луна высоко — яркая, бледная. За гостиницей пронзительно вопит попугай. Газовое пламя садовых факелов. Я уже собираюсь пойти к портье и попросить другой номер, и тут слышу за спиной голос:
— Mania birostris, также известен как гигантский морской дьявол. — Из темноты выступает Рэчел — она в трениках и смелой маечке с надписью «Лос-Анджелес», в волосах по-прежнему цветок. — Родственники акулам и скатам. Обитают в теплых океанических водах. Большую часть жизни проводят либо частично зарывшись в ил или песок, либо плавая у самого дна.
Она перешагивает скамейку, опирается на прожектор и разглядывает двух больших серых монстров.
— Двигаются с помощью волнообразных движений грудных плавников, длинный хвост служит рулем. Питаются главным образом ракообразными, моллюсками, морскими червями. — Она умолкает, смотрит на меня. — Иногда вылавливали морских дьяволов, которые весили более трех тысяч фунтов и достигали двадцати футов в ширину. Морских дьяволов очень боятся из-за их размеров. — Она смотрит на воду и говорит дальше, будто читает слепому: — В действительности они предпочитают уединение. Переворачивают лодки и убивают людей лишь в целях самообороны. — Она снова смотрит на меня. — Откладывают темно-зеленые яйца, почти черные, с кожистым покрытием, на концах усики, которые цепляются за водоросли. Когда детеныши вылупляются, пустые оболочки относит к берегу. — Она молчит, потом тяжело вздыхает.
— Откуда вы все это знаете?
— У меня в универе высший балл по океанографии.
— О, — пьяно вздыхаю я. — Это… интересно.
— Мне тоже так кажется. — Она снова смотрит на морских дьяволов.
— Где вы были? — спрашиваю я.
— Да тут где-то. — Она смотрит мимо меня, будто завороженная чем-то невидимым. — Говорили с Тимом?
— Да. — Я пожимаю плечами. — Он в порядке.
— Вы не ладите?
— Как большинство отцов и сыновей, — замечаю я.
— Ну, очень жаль. — Она смотрит на меня. Отходит от прожектора, садится рядом на скамейку. — Может, вы ему не нравитесь. — Она вытаскивает из прически цветок, нюхает. — Но наверное, это ничего, потому что, может, и он вам не нравится.
— Вы как думаете, мой сын красивый? — спрашиваю я.
— Да. Очень. А что?
— Просто интересно. — Я пожимаю плечами.
Один морской дьявол выплывает на поверхность и плещет по воде плавником.
— О чем вы с ним днем говорили? — спрашиваю я.
— Особо ни о чем. А что?
— Я хочу знать.
— Просто… о чем-то.
— О чем? — настаиваю я. — Рэчел.
— О чем-то.
Мы разглядываем морских дьяволов. Один уплывает. Второй неуверенно дрейфует в сиянии прожектора.
— Он обо мне говорит? — спрашиваю я.
— А что?
— Я хочу знать.
— Зачем? — она робко улыбается.
— Хочу знать, что он обо мне говорит.
— Он ничего не говорит.
— Да? — слегка удивляюсь я.
— Он не говорит о вас.
Морской дьявол кружит в воде, плещется.
— Я вам не верю, — говорю я.
— Придется, — отвечает Рэчел.
На следующей день мы с Тимом на пляже под тихим безупречным небом играем в нарды. Я выигрываю. Тим в наушниках, исход игры его не особо интересует. У меня выпадают двойные шестерки. Тим апатично озирает пляж, на лице — ни малейших эмоций. Кидает кости. На зеленый зонтик над нами садится красная птичка. К нам идет Рэчел в крошечном голубом бикини, с розовой гирляндой, попивая «перье».
— Привет, Лес, привет, Тим, — радостно говорит она. — Отличный день.
— Привет, Рэчел, — улыбаюсь я.
Тим кивает, не поднимая глаз, не снимая очков и наушников. И Рэчел стоит, переводя взгляд с меня на Тима.
— Ну, увидимся, — мямлит она.
— Конечно, — говорю я. — Может, на луау?
Тим не произносит ни слова. Я двигаю две фишки. Рэчел уходит, возвращается в гостиницу. Я выигрываю. Тим вздыхает, откидывается в шезлонге, снимает очки, трет глаза. Может, особых шансов не было с самого начала. Я ложусь, наблюдаю за Тимом. Он смотрит в море — теплое, тянется плоской синей простыней до горизонта, и, может, Тим пытается заглянуть за горизонт, и в глазах его разочарование, ибо за горизонтом — все та же плоскость, и холодает, хотя ветра нет, а ближе к вечеру океан темнеет, небо рыжеет и мы уходим с пляжа.
глава 5. Сижу тихо
Занавески не поднимаю до самого Нью-Мексико. Не поднимаю, когда поезд уезжает из Нью-Гэмпшира, мчится по Нью-Йорку, не поднимаю, когда поезд влетает в Чикаго, и потом тоже, когда пересаживаюсь на другой поезд, «Амтрак», что в итоге привезет меня в Лос-Анджелес. Подняв наконец занавески в крошечном купе, сижу на полке и смотрю на мелькающие пейзажи, точно за окном кино, а прозрачный оконный квадрат — экран. Смотрю на коров, что пасутся под хмурым небом Нью-Мексико, на нескончаемые задворки, бесцветное белье на веревках, ржавые игрушки, гнутые горки, кривые качели, тучи темнеют, поезд минует Санта-Фе. Мельницы в полях вертятся быстрее, груды желтого поповника вдоль мокрых шоссе дрожат, когда поезд пролетает мимо, и вот я уже мурлычу под нос «Это твоя земля», а потом достаю из чемодана все, что надену к отцовской свадьбе, кладу на полку, разглядываю, пока поезд не тормозит в Альбукерке, и тут же вспоминаю «Семейство Партридж» и песню, которую они пели.
Отец сообщает мне о своей женитьбе, в ноябре явившись в Кэмден. Мы едем в город, он покупает несколько книжек, потом кассету в музыкальном киоске. Не то чтобы мне хотелось книжек или кассету, но отец на удивление упорно желает мне что-нибудь купить, и приходится изображать ликование над кассетой «Клуба Культуры» и тремя сборниками стихов. Я даже знакомлю отца с двумя девчонками — мы с ними сталкиваемся в книжном, они живут в нашем доме, я от них не в восторге. Отец все завязывает мне шарф, сетует на ранний снег, на холод, рассказывает, как прекрасно в Лос-Анджелесе, какие теплые дни да как уютны ночи, как я еще могу поступить в тамошний универ или в Южнокалифорнийский, а может, не туда, а в Пеппердайн. Я улыбаюсь, киваю, почти не раскрываю рта, отцовские стремления мне подозрительны.
За обедом в кафешке на окраине он заказывает «шприцер» с белым вином. Вроде не переживает, когда я прошу джин с тоником. Мы заказываем обед, он выпивает еще два «шприцера» и, кажется, расслабляется.
— Ну-с, и как дела у моей панкушки?
— Я не панкушка.
— Да ладно, на вид ты несколько… э… панк. — Он улыбается, а поскольку я молчу, спрашивает: — Разве нет? — И улыбка сползает с его лица.
Мне вдруг становится его жаль.
— Наверное, да, немного.
Я допиваю, посасываю лед. Не дам ему играть первую скрипку, решаю я и спрашиваю про студию, про Грэма, про Калифорнию. Мы торопливо едим, я заказываю еще джин с тоником, отец закуривает.
— Ты про Шерил не спросила, — наконец замечает он.
— Разве?
— Да. — Он затягивается, выдыхает.
— Нет. Спросила.
— Когда?
— По дороге в город. Разве нет?
— По-моему, нет.
— Да нет же, я спрашивала.
— Я не помню, милая.
— Ну, мне кажется, спрашивала.
— Тебе она не нравится?
— Как Шерил?
Он улыбается, смотрит в стол, потом на меня.
— По-моему, мы женимся.
— Правда?
— Да.
— Это… ну… значит, поздравляю. Отлично.
Он смотрит вопросительно.
— Ты правда считаешь, что это отлично?
Я подношу бокал к губам, постукиваю по нему, чтобы лед упал на дно.
— Ну… до меня… э… постепенно доходит, что ты, кажется, всерьез.
— Шерил замечательная. Вы ладите. — Он запинается, тянется к сигарете, но отдергивает руку. — Ну то есть, ладили, когда общались.
— Не я же на Шерил женюсь — ты.
— Когда ты так отвечаешь, малыш, я сразу понимаю, что ты думаешь.
Я порываюсь коснуться его ладони, но что-то меня останавливает.
— Не переживай, — говорю я.
— Я был так… одинок, — говорит он. — По-моему, целую вечность.
— Угу.
— Наступает момент, когда кто-то нужен.
— Не объясняй, — поспешно говорю я, а потом не так жестко: — Потому что ты не обязан.
— Я хочу, чтобы ты меня одобрила, — просто отвечает он. — Вот и все.
— Тебе это не нужно.
Он откидывается на спинку, опускает сигарету, которую собирался прикурить.
— Свадьба в декабре. — Пауза. — Когда ты домой вернешься.
Я смотрю в окно на густой холодный снегопад, на облака, серые, будто асфальт.
— Ты маме сказал? — спрашиваю я.
— Нет.
За обедом официант усаживает меня за столик со старым евреем; тот читает потрепанную черную книжечку и бормочет — должно быть, на иврите. Старый еврей совсем не похож на моего отца, но манерой держаться напоминает многих отцовских друзей со студии. Еврей старше, с бородой, но после ноябрьского обеда с отцом я впервые ем так близко от мужчины. Я почти не притрагиваюсь к сэндвичу, тонюсенькому и черствому, и к остывшему овощному супу тоже. Съедаю мороженое, выпиваю «Тэб», собираюсь закурить и понимаю, что здесь не курят. Ковыряю сэндвич, оглядываю переполненный вагон-ресторан, замечаю, что все официанты черные, а пассажиры — по большей части старики и иностранцы. Снаружи мелькает пейзаж цвета сепии, саманные домишки, молодые матери в обрезанных джинсах и блузках с бретельками поднимают красных младенцев, показывают им поезд, вяло машут проезжающим вагонам. Пустые автокафе, громадные, явно заброшенные помойки, опять саманные дома. В купе я разглядываю шмотки на полке, в наушниках Бой Джордж поет «Церковь отравленного разума», песню с кассеты, которую в ноябре купил мне отец.
Ночами фигово. Не могу спать даже после валиума, от него лишь впадаю в прострацию, шагаю по купе — там особо не погуляешь, — стараясь не падать, когда поезд разгоняется по пустыням, внезапно тормозит без предупреждения, и в сумеречном вагоне меня резко дергает. Поднимаю занавески, ничего не вижу, только уголек сигареты светится в оконном стекле. На развязках, как правило, объявляют, что на пути надуло песка, а один раз, около трех ночи, — что-то про койота. Я ненадолго засыпаю и прихожу в себя, когда на границе Аризоны поезд въезжает в грозу. Полная темень, и вдруг пурпурные, фиолетовые молнии расцветают по всему небу, на несколько секунд освещая городишки. Поезд их минует — вокзальные колокола, мерцание красных вспышек, фары одинокого пикапа застыли на переезде, ждут, а поезд громыхает в ночи, и кошмарные городишки уменьшаются, исчезают, отдаляются друг от друга, а я еду поездом не потому, что не люблю летать, и не потому, что хочу увидеть свою страну, — я не желаю лишние три дня торчать в Лос-Анджелесе с отцом и Шерил, или с Грэмом, или с матерью. Закрытый универмаг, неоновая вывеска бензоколонки, поезд тормозит, ползет дальше, без толку оттягивать неизбежное, опускать занавески.
Наутро в вагоне-ресторане знакомлюсь с богатым парнем из Венесуэлы. В спортивной куртке от Ива Сен-Лорана, тоже в Лос-Анджелес едет. Только что из Сальвадора, все болтает, какая красивая страна, да как часто ее недооценивают, да на каком концерте Лайонела Ричи он там побывал. Мы ждем завтрака, парень листает последний «Пентхаус», а я смотрю в окно: на красной глине проступают бесконечные заплаты полей и башни нефтеперегонных заводов, трейлерные стоянки и вышки ретрансляции. Открываю блокнот, пытаюсь разобраться с докладами, что нужно переписать еще с прошлого семестра, но выдыхаюсь, не успев начать. Семья, пять человек, выходит из «Пиццы-Хат», и один ребенок машет поезду — интересно, кто водит детей завтракать в «Пиццу-Хат»? — а венесуэлец машет ребенку, а потом улыбается мне.
Я медленно ем, притворяюсь, будто целиком поглощена несвежей картофельной запеканкой и резиновыми, с одной стороны почерневшими оладьями, чтобы венесуэлец не задавал вопросов. Иногда поднимаю глаза, смотрю в окно, за окном — выгоны и коровы на выгонах. Достаю из кармана валиум, стискиваю в ладони. Кроме богатого венесуэльца только что из Сальвадора, единственный мой примерно ровесник — невзрачная негритянка с грустным лицом. Она смотрит на меня через весь вагон, и от этого я сжимаю валиум сильнее. Жду, пока девушка отвернется, и в конце концов глотаю таблетку.
— Голова болит? — вопрошает венесуэлец.
— Да. Голова. — Я застенчиво улыбаюсь, киваю.
Негритянка снова глядит на меня, встает, и за ее столик садится тотально жирная пара, вся в бирюзе. Венесуэлец рассматривает разворот «Пентхауса», потом глядит на меня, улыбается — может, отец был прав, он две недели назад сказал мне по телефону: «Тебе бы, детка, в „МГМ“ податься», — но удивительно, как земля то и дело словно вылетает из-под колес, когда рельсы пересекают шоколадные реки или овраг.
Звоню своему брату Грэму со станции «Амтрак» в Фениксе. Грэм в Венеции, лежит в горячей ванне.
— Он упорствует, — говорю я после паузы.
— Какой скандал, — отвечает Грэм.
— Он упорствует, — повторяю я.
— Да какая разница?
— Ты укурился.
— Нет.
— У тебя голос грустный, когда ты укурен. Ты укурился.
— Я еще не курил.
— Передо мной вот торговый автомат. Размером с двуспальную кровать, — сообщаю я. — Поговори с ним. — Я закуриваю. Тошнотворный вкус.
— Что? — спрашивает Грэм. — Ты мне зачем звонишь? — А потом: — Поговорить с… ним?
— Может, поговоришь с ним?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20